Умови ефективності професійного мовлення вчителя.

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 632

Старшину Серебрякова мы всегда ждали как бога и никогда не спрашивали, какую кашу он привез. Какую привез, такую и привез, все шло ходом. Ели все подряд. Кашу он умудрялся доставлять горячей. И за эту заботы мы там, на плацдарме, были ему от всей души благодарны. Бывало, лежим, слышим: тащит наш старшина свои термосы. Хлеб, каша, патроны, гранаты, диски… Что нужно еще солдату, чтобы он выполнял приказ и держался на своей позиции? Курево! Нужен еще и табак. Но нашу «маршанку» где-то постоянно задерживали. Что-то там, за Днестром, мудрили наши интенданты. Старшина на них жаловался. Делать нечего, без курева тоже нельзя, и иногда мы просили старшину, чтобы он наш солдатский хлеб обменял у окрестных жителей на самосад. Без хлеба, на каше, посидеть можно, а без курева – нельзя.

Технология раздачи пищи была такой. Термос с кашей старшина доставлял прямо к окопу командира отделения. Сержант делил. Специальной раздаточной ложкой накладывал кашу в каждый котелок. Всем поровну.

Воду ночью носили из Днестра в котелках. Этой же водой мыли котелки и ложки. Там же, в Днестре, наполняли фляжки. Другой воды не было. Иногда паводок проносил мимо нас трупы – людей и лошадей. Раздутые, как резиновые лодки. Руки и ноги торчали вверх.

После приема пищи пустые термосы старшина грузил на паром. Ему всегда помогал кто-нибудь из наших бойцов. Каждый взвод выделял человека, и провожали старшину Серебрякова до парома. Если были раненые, туда же носили и раненых.

Паром стоял в небольшом укромном затоне. Рядом с ним саперы отрыли окопы. Для боеприпасов – отдельно, для раненых – отдельно. На случай обстрела или бомбежки. Всех раненых старшины рот с парома перегружали в свои лодки. Укладывали поудобнее лежачих, укрывали их шинелями и старыми армейскими одеялами. Кто мог сидеть, рассаживали на корме. Так и везли их в Глинное, к мосту через Турунчук. Возле моста раненых встречали дежурные фельдшеры и врачи. Дальше распоряжались уже они. Так что раненым на плацдарме надо было еще выжить, вовремя попасть на перевязку к санинструктору, потом дождаться старшину и не попасть с ним под обстрел или бомбежку при транспортировке через разлив.

И так – двадцать пять суток. День за днем. Ночь за ночью. Непростая работа была у нашего старшины Серебрякова. Спасибо ему за ту работу и за заботу о нас, о раненых.

11 или 12 апреля над плацдармом, над позициями нашего батальона показались немецкие пикировщики – Ю-87. Солдаты называли их «лаптежниками» или «костылями» – из-за неубирающихся шасси. «Костыли» шли четырьмя эскадрильями по 12 самолетов в каждой. Первая эскадрилья сделала разворот и начала пикировать на позиции второй и третьей рот. Посыпались бомбы. Пикировали «костыли» примерно с высоты 700–800 метров. Никто им не мешал крушить наши окопы. Зениток у нас на плацдарме не было. Даже паром нечем было охранять. Истребители тоже не прилетали.

И вот, наблюдая за тем, как бомбят соседей, мы заметили следующее: во время захода очередной пары «костылей» на бомбежку из немецких окопов взлетали спаренные зеленые ракеты – в нашу сторону. Смекнули: это ж они обозначают свой передний край и указывают направление к нашим окопам. Заботились о том, чтобы не ударить по своим.

Бомбежка, тем более прицельная, – это уже куда серьезнее минометного обстрела. Задрожала, запрыгала земля, когда первая пара кинулась на нашу роту. Окопы стали осыпаться. Я крикнул Петру Марковичу:

– Быстро давай две зеленые ракеты! Стреляй одну за другой, быстро! Туда! В сторону немцев!

Петр Маркович сразу все сообразил и, не мешкая, выполнил то, что я ему приказал. В небо, почти одновременно, пошли две зеленые ракеты. Что теперь будет? Наблюдаем. Ждем. Хуже в любом случае не будет.

И вот зашла очередная эскадрилья, перед которой мы запустили свои ракеты. Начала быстро перестраиваться для атаки, делиться на пары. И первая, и вторая пары пронеслись над нами и разгрузились в лесу, позади минометной роты. Наши окопы затянуло сплошной пеленой пыли и гари. Казалось, солнце падает в тучах, мечется, как раненое… Другие пары сбросили бомбы на позиции второй роты. Несколько бомб разорвалось неподалеку от окопов моего взвода. При этом никакого вреда ни нам, ни нашим окопам не причинили. Остальные несколько пар спикировали на немецкие окопы и на наши, на меже, которые мы накануне бросили.

– Давай еще две ракеты!

И снова Петр Маркович послал две зеленые ракеты в сторону немцев.

Следующий заход «костыли» сделали в составе эскадрильи. Пикировали и на немецкие окопы, и на наши. Часть бомб упала на нейтральной полосе, на меже. «Костыли» заходили снова и снова, и бомбили и немецкие окопы, и наши. Крушили все подряд.

И вот стихло. Улетели. Мы выглянули из окопов. Над немецкими позициями стояла черная завеса. Вот когда можно было атаковать их. Жаль, что с нами в окопах в тот момент не оказалось полкового комсорга… Такой за одно пребывание под бомбежкой выпросил бы у штабных вписать его в реляционный список на орден.

Еще один заход «Юнкерсы» сделали над лесом и разгрузились там, в нашем тылу. Непонятно, какие цели они там атаковали. Видимо, с земли им сообщили об ошибке, что они ударили по своим, вот и залетели поглубже в нашу сторону, чтобы только своих не задеть. Наши окопы настолько переплелись и столько мы их на плацдарме понарыли, что сверху действительно ничего нельзя было понять, где свои, где чужие.

Больше над плацдармом немецкие самолеты не появлялись. Видимо, в их штабах из «удачной» бомбардировки наших позиций сделали правильные выводы.

Возможно, наши зеленые ракеты особой роли и не сыграли. Хотя Петр Маркович старался и потом долго вспоминал тот эпизод, гордился им. Мы нарыли на плацдарме столько окопов, создали столько линий обороны, что, скорее всего, немецкие летчики так и не разобрались, где свои, а где противник. Если бы нам, к примеру, дали приказ создать ложные позиции и дали бы нам на это два-три дня, то ничего подобного сделать за это время, пожалуй, мы не смогли бы. А тут, маневрируя под огнем противника, атакуя и отходя, мы нарыли столько ямок и ходов, что запутали всю схему поля боя. А Петр Маркович своими зелеными ракетами окончательно сбил немецких пилотов с толку. Так что не без пользы дела сходили мы и на межу. Спасибо и комсоргу полка…

14 или 15 апреля 1944 года ранним утром из балки, примыкавшей к лесу, где держал оборону взвод полковой разведки и расчет пулемета «Максим», небольшая группа немцев неожиданным броском вышла на правый фланг нашей роты. Создалась непосредственная угроза моему взводу. Балка тянулась к деревне, к двум ветрякам. Именно по ней несколько дней назад мы выбирались с межи.

Бой произошел неожиданно. Короткий, сумбурный. Уже после боя стали выяснять, каким образом у нас на фланге появились немцы. Как они туда просочились? Ведь балка простреливалась соседями и находилась в зоне их ответственности. Разные ходили разговоры. Но толком так никто и не узнал, что же на самом деле произошло. Начальство конечно же все детали выяснило. Но нам не сказали. Замяли. Скорее всего, как это часто случалось, кто-нибудь проспал. Но слухами земля полнится. Солдатское радио всегда передавало более или менее правдивую информацию. Саперы рассказывали, что дело было так: немцы пробрались балкой, прошли берегом Днестра, прямо по урезу воды, просочились в глубину нашей обороны до рубежа наших окопов, установили пулемет МГ-42 и начали обстреливать паром в тот момент, когда он начал причаливать. Не давал им покоя наш паром. Им нужно было лишить нас подвоза, нарушить коммуникации. Хорошо, что не растерялись паромщики, не бросили паром, завели его в затон, замаскировали. Как только пулеметчики открыли огонь, там же, через балку, начали просачиваться немецкие автоматчики. Они накапливались в балке и тут же вступали в бой, вели интенсивный огонь и в нашу сторону, и в сторону наших соседей. Создалась угроза того, что нашу оборону разрежут на две части и лишат нас парома. Стало бы невозможно эвакуировать раненых. Не поступали бы, во всяком случае какое-то время, боеприпасы. Подкараулили бы они и нашего старшину Серебрякова.

В то утро, только утих бой, я пополз на правый фланг первого отделения. Хотел разобраться, почему второй стрелковый взвод не стрелял. Сержант, командир первого отделения, доложил мне, что второй взвод не стрелял и во время боя моих автоматчиков не поддержал. Другие автоматчики толком ничего рассказать не могли. Их поднял часовой, и они начали вести огонь, толком еще не разобравшись, откуда исходит опасность. Большинство стреляли в сторону немецких окопов.

Следующей ночью я не спал. Словно чувствовал, что немцы на этом не успокоятся. Они почувствовали нашу расхлябанность, поняли, что можно снова попытать счастья на нашем правом фланге. Взвод уже отрыл траншею, соединил сплошным ходом сообщения все ячейки. Я ходил по траншее и время от времени бросал за бруствер гранаты Ф-1. Были случаи, когда ночью немецкая разведка подползала к нашим позициям и утаскивала спящих в ячейках бойцов. Чтобы такого не случилось в моем взводе, я с вечера разложил в нишах в нескольких местах около тридцати гранат. Ходил и бросал их. За ночь все их израсходовал. Может, поэтому к нам и не сунулись. Во втором взводе ночью было тихо. Я даже не слышал голосов часовых. Неужели, думаю, опять спят?

На рассвете я находился на правом фланге. Стоял в ячейке с сержантом и наблюдал за берегом Днестра и балкой. В это время неожиданно появились немецкие пулеметчики и начали устанавливать пулемет. И снова второй взвод молчал. Немцы возились с пулеметом. Мы с сержантом хорошо видели, как они ловко высвобождают свой МГ-42 из плащ-палатки и устанавливают на сошки. Мы стрелять по ним не могли – мешала высокая насыпь бруствера. Лишнюю землю мы ссыпали как раз в ту сторону. Гранатой тоже не достать – далековато. Тогда я закричал сержанту Кизелько.

Сержант Кизелько был очень хорошим пулеметчиком. Войну закончил с орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени, медалью «За отвагу». Он и в этот раз не сплоховал. Хорошо еще, что на рассвете в окопе дежурил он сам. Смотрю, наши пулеметчики уже подняли на бруствер свой «Максим». «Максим» у Кизелько всегда был без щитка. А немцы тем временем уже закладывали в приемник ленту. Кто же опередит? «Максим» заработал первым. Короткая очередь, другая – и оба немецких пулеметчика уткнулись лицом в землю.

Полковые разведчики потом рассказали, что первому номеру пуля Кизелько попала в голову. Он так и лежал возле своего пулемета. Второму достались две пули: в грудь и под правую ключицу.

Разведчики обороняли опушку леса перед балкой. Они-то пропустили накануне пулемет к парому. Теперь не спали. И тоже наблюдали схватку двух пулеметных расчетов. «Максим» разведчиков тоже открыл огонь – по немецким автоматчикам, которые выскочили из балки и пошли на них. Но это произошло несколькими минутами позже. Какое-то непродолжительное время оба «Максима» вели огонь одновременно. Но вскоре, когда немцы залегли и начали отползать назад, Кизелько опустил свой пулемет на дно окопа. Атака отбита, и он решил не маячить со своим «Максимом» на бруствере, не демаскировать себя. А по пулемету разведчиков уже начали пристреливаться минометы. Разорвались первые мины – недолет, перелет. Ну, жди сейчас полного залпа, взяли «в вилку». Но и они не первый день на передовой. Я хорошо видел, как они быстро снялись со своей позиции и ушли. Ушли на другую позицию. И буквально через несколько мгновений их окоп накрыло серией мин. Все там смешало с землей. Окопа как не бывало.

Пулемет сержанта Кизелько немецкие минометчики засечь не успели. А потому минометный налет расчет переждал в своем окопе.

Когда немцев отбили от парома и выбили из балки, они, отступая, утаскивали с собой и своих убитых. Хотели утащить и пулеметчиков, но разведчики их отогнали. А тут еще и наши минометчики им подсыпали. Уходили они уже под минометным обстрелом.

Я пополз к разведчикам. Они показали мне плащ-палатку, в которую был завернут пулемет. Плащ-палатка старенькая, в пятнах крови и ружейного масла. Но тщательно заштопанная, что свидетельствовало о том, что ее хозяева бережно заботились о своем имуществе и снаряжении. Рядом на сошках стоял пулемет МГ-42 и плоские коробки с целехонькими лентами. У немцев пулеметные ленты были металлические, соединенные спиральками из нержавейки. Сказали:

– Бери, лейтенант, это ваши трофеи.

Но я отказался. У нас хватало своих пулеметов, и работали они исправно. В окопе лежал припрятанный чешский пулемет и запас снаряженных магазинов к нему.

– Ладно, тогда оставляем его себе. Нам он не помешает. А вашему станкачу передайте от нас благодарность.

– Спасибо. Передам. Но и ваш «Максим» поработал хорошо.

Разведчики рассказали, что, когда немцы поднялись со дна балки и бросились в атаку, их «Максим», замаскированный на опушке леса, ударил по ним кинжальным огнем. Для атакующих это было неожиданностью. Пулемет они до начала атаки не обнаружили. Потом они быстро изменили направление своей атаки. Но было уже поздно.

Я выглянул в балку. На дне ее лежало пять трупов. Еще семь на подъеме, как раз напротив старой позиции пулеметчиков, развороченной минами, и два возле кустарника, уже вверху, в нескольких шагах от позиции. Эти двое почти добежали до окопа «Максима». Случись у тех какая-либо заминка – закончилась лента, перекосило патрон или просто не хватило угла доворота ствола, – и они бы искромсали наших пулеметчиков штыками и саперными лопатами. Смелая была атака. Тут врагу надо отдать должное. Некоторые из лежавших перед позициями разведчиков были одеты в шинели, другие в одних френчах. Френчи перехвачены ремнями, почти как у наших кавалеристов.

В похвалу разведчикам и своим автоматчикам скажу, что основу стрелковых и автоматных взводов, пулеметных взводов и рот составляли, как правило, стойкие бойцы, бывалые, по нескольку раз раненные в боях. При всем при том это были очень скромные русские люди. Тогда на передовой уже бытовало солдатское обращение: «Славяне!» Причем называли так всех красноармейцев, независимо от их национальной принадлежности. Но мне воевать приходилось в основном рядом с русскими. И сам я – русский. Хоть и фамилия моя украинская – Ткаченко. Ядро моего автоматного взвода состояло именно из таких храбрых людей. Я знал, что они ценят свою принадлежность к автоматному, можно сказать, особому подразделению в составе роты.

Уходя, я спросил у сержанта-разведчика:

– А как вы? Никого не потеряли?

– Мы пьянок на передовой себе не позволяем. Для этого тыл есть. Так что обошлось без потерь.

Ответ разведчика многое прояснил из того, что произошло и вчерашней ночью, и минувшей. Но дальше, как я уже говорил, разговоров в окопах дело не пошло. Командирам не хотелось терять солдат. Тех рассовали бы по штрафным ротам. А может, угодил бы в штрафбат и кто-нибудь из офицеров. И так роты некомплектные. Да еще потери…

На плацдарме нас никто, кроме 82-мм минометов, не поддерживал. Артиллерия, как я уже сказал, молчала. Авиации тоже не было. Немцы раз налетели и тоже затихли. А минометчики всегда были рядом. Спасибо им! Они хорошо нас поддерживали в трудные минуты, стреляли точно.

Правда, кидали нам мины и с той стороны. Так что и противник не остался без минометной поддержки.

– После первой неудачи немцы не оставили надежду отбросить наши роты в Днестр. Разлившиеся воды, вышедшие из берегов, позволяли им осуществить свои намерения в буквальном смысле этого слова. Вода снова начала прибывать. Разлив сокращал тот небольшой клочок суши, который мы занимали на плацдарме. Немцы же держались на прежних позициях, на относительной возвышенности, которую не затопляло. Паводок, который доставлял нам много проблем, конечно же подстегивал их к активным действиям.

И вот, в один из дней, они снова пошли на наш батальон. Без артподготовки. Встали и цепью пошли на нас. Потом побежали. Расстояние между их передовой цепью и линией наших окопов стало стремительно сокращаться. Когда ведешь в атаку свой взвод, всегда с ужасом думаешь: как далеко еще до их окопов! Как медленно сокращается расстояние до них! А когда лежишь в обороне и наблюдаешь, как противник развертывает атаку против твоего взвода, охватывает тот же ужас: как быстро они продвигаются!

Мы уже хорошо видели, как они начали выдергивать из-за поясных ремней и из-за голенищ сапог длинные штоковые гранаты. Такие гранаты можно легко и прицельно метать на 40–45 метров. Очень удачное изобретение немецких оружейников. Когда мы, случалось, захватывали их окопы, а потом разбитые обозы, всегда забирали эти гранаты, которые солдаты звали «толкушками». Мы вставили запалы в свои, надежные и эффективные в обороне, Ф-1. Ждали. Бросать еще далековато. Но расчеты ручных пулеметов уже вели прицельный огонь. Автоматчики пока не стреляли, терпеливо ждали моей команды. Вот где нервы надо иметь железные. Я считаю секунды. Ну, вот сейчас…

И тут нас опередили наши минометчики. Они дали точный залп, другой, третий и буквально накрыли наступающие цепи на всю их глубину. Видимо, они заранее пристреляли определенный рубеж и, когда немцы приблизились к нему, открыли огонь.

Не помню, подал я команду «Огонь!» или нет. Но через мгновение мой взвод стрелял из всего, что имел на вооружении. Мой автомат тоже плескал огнем. Стало видно, как немцы залегли. Вначале несколько человек, может, раненые или убитые, а потом и остальные. Трудно устоять под таким огнем. Земля так и притягивает. Потому что спасение только в ней. Залечь, окопаться.

Они залегли возле межи, почти на том месте, где мы несколько дней назад оставили наспех отрытые окопы. Они их, видимо, заметили, потому что начали перебегать и переползать ближе к меже. Автоматчики и пулеметные расчеты уже полностью овладели положением и контролировали поле боя. Как только кто-нибудь из немцев вставал, тотчас открывали прицельный огонь.

Минометный налет слабел, взрывы наших мин стали реже. Пыль и копоть рассеялись. И мы увидели, как раненые немецкие автоматчики уползали к своим окопам. Я вспомнил своего первого немца и то, как он, без автомата, уползал в тыл…

В раненых мы не стреляли. Они уже не представляли опасности. Незачем тратить патроны.

Чтобы выручить свою пехоту, залегшую на нейтральной полосе без всякой перспективы продвинуться вперед или безопасно вернуться на исходные, немцы начали артиллерийский и минометный обстрел опушки леса, по которой проходила линия нашей обороны. Нам пришлось на время убрать с брустверов свое оружие. Осколки зашлепали повсюду, зашипели над головами. Немцы тут же воспользовались паузой, поднялись и начали отходить. Уходили они так: сперва уводили и уносили раненых, потом на плащ-палатках утаскивали убитых, а уже последними, прикрывая друг друга огнем, отходили все остальные.

Наши минометы снова усилили огонь. Теперь они уже кидали мины по площади и редкая из них не находила цели. Ротой минометчиков командовал старший лейтенант Ксенофонтов. Запомнил я и фамилию командира одного из минометных взводов – лейтенант Соломатин.

Тот бой был их боем. Вот уже встретили они немцев. И встретили, и проводили. Самое главное, что они не допустили рукопашной схватки. Если бы немцы ворвались в нашу траншею, потери с нашей стороны могли быть такими, что плацдарм просто перестал бы существовать. Только на наш взвод шло примерно около роты немцев. И вот, благодаря минометной атаке, они отходят, унося своих раненых и убитых.

Вскоре я заметил, что первое отделение ослабило огонь. Траншею мы хоть и отрыли полностью, но в некоторых местах заглубить ее как следует солдаты не успели. Кое-где ее завалило взрывами снарядов. Добрался, перелезая через завалы, до командира отделения. Спросил:

– Почему ослабил огонь?

– Патроны бережем. Сейчас снова полезут, – ответил сержант.

Сказал-то мне сержант одно, а на самом деле первое отделение занималось другим. Солдаты, воспользовавшись паузой, выносили из окопов раненых. Легкие, кто мог стрелять, оставались в своих ячейках. Они понимали, что, если здесь немцы сомнут оборону, то в первую очередь они кинутся к парому. Тяжелораненых уносили именно туда, к парому. Солдаты у меня во взводе были, как я уже сказал, опытные. Они и сами уже хорошо знали, что надо делать в ту или иную минуту. И дергать лишними приказаниями их было незачем.

Мы сидели в окопе. Наблюдали за противником. Набивали патронами опустевшие диски. Готовились к новому приступу. Апрельское солнце припекало так, что казалось, установилась уже летняя жара.

Сержант покрутил головой и говорит:

– Ну, началось…

– Что? – не понял я и торопливо вставил в автомат диск.

– Немцы завоняли, – спокойным голосом пояснил он. – К ночи дышать нечем будет. Как раз старшина термосы с кашей привезет. Ночью ветер утихает… Угорим мы от этого духа, товарищ лейтенант. Ребят уже выворачивает. Все окопы скоро изгадят…

– Вот что, – сказал я. – Впереди трупы, позади трупы… Ночью пошлите своих солдат. Пусть закопают их как следует. И чтобы понятно было, что это могилы и чьи солдаты там зарыты. Насыпьте холмики и положите на них каски.

– Каски… В их касках ребята воду носят из Днестра.

– Воду носите в котелках. Для того котелки вам и выданы. Каски положите на могилы. Таков порядок.

– Кто его заводил, этот порядок? Что-то не слышал.

– Мы. Наш взвод. У нас теперь будет именно так.

– Теперь понял, – согласился сержант. – Так и сделаем.

Я знал, что он выполнит то, с чем согласился. Такой был у него характер.

– Сколько немцев уничтожило отделение? – спросил я сержанта.

Подсчеты уничтоженного противника мы вели. Но случались периоды, особенно во время боя, когда сделать это было практически невозможно.

– Тут, товарищ лейтенант, не разберешь теперь, чьи лежат. И наши, и минометчиков. Все в куче. Вон они. Надо бы, конечно, сосчитать. И поделить, так я думаю, поровну. Чтобы никому не было обидно. А пока не считал. Некогда было. Да и немцы много трупов утащили. Офицеров уж точно уволокли. А эти уже – слышите? – завоняли. Жара какая стоит… Старшина скоро кашу привезет.

Ночью солдаты первого отделения ползком добрались до окопов, которые находились метрах в сорока в нашем тылу и которые мы отбили во время ночной атаки. Завалили землей воронки с трупами немцев. Сделали небольшие холмики и сверху положили каски. Приказание мое исполнили в точности.

После этой неудачной атаки, во время которой они понесли такие большие потери, немцы не предпринимали никаких решительных действий до 28 апреля, до нашей замены.

Наш сосед, вторая стрелковая рота, понес на плацдарме большие потери. Им досталось и во время налета пикировщиков, и от артиллерийско-минометного огня. Потери нашей роты оказались значительно меньшими.

Однажды ночью саперной лопатой я нарезал дерна и до рассвета на бруствере своей ячейки соорудил амбразуру. Работой своей был доволен: теперь можно свободно вставать в полный рост и оставаться при этом незамеченным, можно было свободно наблюдать за противником. Но и за мной, как вскоре оказалось, уже велось усиленное наблюдение. Даже такое незначительное изменение в рельефе местности не прошло мимо внимательного глаза противника. Немецкий снайпер, появившийся на нашем участке, взял под контроль мое необычное сооружение.

Свою амбразуру я закончил до рассвета. Устал. Ночь, слава богу, позади. Никаких происшествий. Всю ночь бросал через бруствер траншеи гранаты да вырезал дерн. Устал. Сел на дно окопа покурить. Пока курил, хорошенько рассвело. Вот теперь, думаю, пора опробовать свое сооружение и провести наблюдение за немецкими позициями. И только я встал и выглянул в свою амбразуру, как раздался взрыв. Не выстрел, а именно взрыв. В глаза ударило землей. Еще не зная, что со мной, я опустился на дно окопа. Позвал своего связного:

– Петр Маркович, посмотри, что у меня с глазами. Ничего не вижу.

Слышу, Петр Маркович наклонился ко мне, осмотрел глаза и говорит:

– Глаза, слава богу, целы. Только землей забиты. Промыть надо глаза, лейтенант.

Я на ощупь достал перевязочный пакет. Разрезал бинт на части. Петр Маркович взял фляжку с водой и этими тампонами стал промывать, прочищать мне глаза. Выворачивает мне веки и приговаривает:

– Это снайпер. Не даст он нам покоя. Головы теперь не поднимешь. Он понял, кто тут находится. Охотиться теперь будет. Надо менять окоп. И зачем вы, товарищ лейтенант, этот чертов флеш сгородили? Лучше б час-другой поспали. До него все было тихо.

– Ладно, Петр Маркович, будет тебе стонать, – сказал я ему, когда он закончил мучить меня. – Скажи ребятам, чтобы головы убрали – снайпер работает.

Я сразу понял, откуда он стреляет. Позиции лучше мельницы не найдешь. Стреляет наверняка не с первой, которая почти напротив нас, а со второй, под углом 45 градусов, фронтально. Вторая мельница под таким углом к нашему взводу как раз и стояла. Идеальная позиция! Но в меня он промахнулся. Пуля ударила в угол амбразуры и взорвалась.

Меня все сильнее и сильнее разбирала злоба. Ах ты, думаю, сукин ты сын! В открытом бою взять не смогли, решили так нас перещелкать?

Глаза сильно болели. Петр Маркович – не медсестра. Медсестра, может, своими пальчиками сделала бы промывку и прочистку бережнее. А Петр Маркович незнакомую ему работу делал как мог, выскабливал грязь из моих глаз, как из лошадиного копыта. Ну да спасибо ему и за это. Почистил, промыл. Старался. Намучил, конечно. Зрение мое после этой процедуры вначале было неважное. Говорю связному:

– Ты мне, наверное, весь фарфор стер.

А тот только смеется и табачок свой покуривает.

– Ничего, – говорит, – скоро видеть будешь лучше прежнего.

И правда, радуга из глаз постепенно исчезла, и видеть я стал по-прежнему хорошо. Слезы тоже унялись.

– А позицию надо менять, – снова покачал головой Петр Маркович. – В другой раз он не промахнется.

В нашем окопе лежали два прикрытых плащ-палатками пулемета. Как раз перед злополучным выстрелом снайпера, еще вечером, я разобрал их оба. Почистил газовые камеры, смазал затворные рамы. Привел в порядок и дозарядил диски. Теперь, отыскав в патронной сумке пустой диск, протер его и зарядил бронебойно-зажигательными. Снайперу за его выстрел я должен был отомстить. Иногда я, проверяя свое зрение, наблюдал за ветряками. Чем дольше я за ними наблюдал, тем больше они мне не нравились. На них наверняка прятались немецкие корректировщики и передавали координаты для минометчиков и артиллеристов. Вот почему они так точно лупили по нашим окопам. Особенно хорошо с ветряков просматривались позиции соседней, второй роты. Вот поэтому-то ей так и досталось. Для снайпера тоже соблазнительная позиция. Замкнутое пространство ветряка конечно же ограничивало его маневр, но зато какая видимость!

Ночью мы с Петром Марковичем все же сменили окоп. Теперь я находился в центре второго отделения и вел наблюдение оттуда. Пулеметы мы тоже перетащили в новый окоп.

Следующим утром вдвоем начали высматривать, в какой же из двух мельниц может сидеть снайпер. Мы уже более или менее знали повадки снайперов противника. Обычно они выбирались на огневую и начинали свою охоту до начала утренней перестрелки. Сонные солдаты теряют осторожность и становятся легкой добычей.

Уже рассвело. Солнце вставало за нашими спинами. Оно уже поднималось над лесом. Я взял один из пулеметов, установил прицел. До мельницы было метров четыреста пятьдесят – пятьсот. Самая хорошая дистанция для снайпера. Укрепил сошки потверже и начал обстреливать один из ветряков короткими очередями. Я надеялся застать снайпера на лестнице, когда он начнет взбираться на свою огневую. Не ночует же он на ветряке. Так, с короткими перерывами, выпустил весь первый диск целиком – 47 патронов как один. Вначале обстрелял одну мельницу, потом другую. Мне хотелось их поджечь.

Следующие диски я заряжал так: через каждые десять бронебойно-зажигательных я заряжал по пять зажигательных. Обстреливал ветряки целый день, с небольшими перерывами. Перерывы каждый раз уменьшал или увеличивал, чтобы снайпер не мог ко мне приноровиться. Три раза менял окоп. Так я стрелял три дня, до 20 апреля. Пока было светло, я стрелял либо готовил к стрельбе ручные пулеметы: разбирал, чистил, смазывал трущиеся детали и узлы, заряжал диски. Ночью менял окоп. А рано утром, каждый раз смещая время на десять–пятнадцать минут, начинал обстрел мельниц.

Солдаты сидели в окопах. Все были целы и невредимы. Они знали, что на нашем участке объявился снайпер, поэтому головы свои прятали.

Не знаю, достал ли я его одной из очередей, или он понял, что за ним тоже началась охота, но прицельный огонь одиночными по нашим окопам прекратился. Снайпер исчез. Правда, как потом выяснилось, исчез только на несколько дней.

Стрелял немец разрывными. Свойство разрывной пули таково: при попадании в тело человека она, как и обычная пуля, входит в мягкие ткани, но при столкновении с твердым, с костью например, мгновенно взрывается. Рану делает огромную. Обычная пуля и на выходе так сильно не рвет мышцы. Какой вход, почти такой же и выход. Разрывная же на выходе делает огромную дыру. Разрывная есть разрывная. И если уж такую поймал, то – либо покойник, либо калека.

Я упорно продолжал обстреливать ветряки бронебойно-зажигательными и зажигательными пулями. Снайпер себя не обнаруживал, молчал. Мельницы не загорались. Вел огонь то с одной позиции, то с другой. Брал то один пулемет, то другой. Петр Маркович тут же заряжал диски. Когда ты чувствуешь, что за тобой охотятся, то тут же стремишься сам стать охотником. Но для этого нужно перехватить инициативу. Как я жалел в те дни, что у меня нет снайперской винтовки!

Всю войну я искал немецкую снайперскую винтовку. Мне хотелось добыть не столько винтовку, сколько оптический прицел. Однажды, когда мы шли уже по Югославии, мои автоматчики среди брошенного отступающими немцами имущества и оружия нашли винтовку с крепежом для оптики, но самой оптики на ней не было. Некоторое время спустя в городе Петровград мы захватили огромные склады с оружием и снаряжением. Среди прочего там были и снайперские винтовки с оптическими прицелами. Но и тут мне не удалось вооружиться. Буквально по нашим пятам шли югославские партизаны из армии генерала Тито. Они тут же взяли под усиленную охрану все захваченные нами склады, начали производить опись. Там было и продовольствие, и одежда. Так что и братья-славяне не особенно-то хотели с нами делиться. Даже оружием. Мы еще воевали, теряли боевых товарищей, победу нужно было еще оплатить, и мы с каждым днем увеличивали свою плату, а Европа уже готовилась к жизни после войны.