Окремого батальйону) з тилу

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 639

Изучая хроники и мемуары этого периода, нужно помнить, что большин­ство французской интеллектуальной „элиты” - Парижского Университета - было бургиньонским; благодаря этому бургиньоны располагали грандиозным пропагандным аппаратом, которого не было у их противников; поэтому и большинство дошедших до нас мемуаров и хроник - бургиньонские. Сюда от­носятся: „Journal d’un Bourgeois de Paris” (pub!, p. Tuetey, Librairie Champion, 1881); Monstrelet „Chronique” (p. p. Douet d’Ark, 1857); Chastelain op. cit.; и в особенности нормандский хроникер Pierre Cochon (publ. p. Ch. de Beaurepaire, Rouen, 1870), которого нельзя путать с университетским лидером Pierre Cauchon, хотя он как раз представляет ту же тенденцию; умеренно, но все же бургиньонски настроен и „Religieux de Saint-Denis” (Coll. Doc. in. Hist. de France, 1839-52).

Арманьяками являются Hérault de Berry (publ. p. Godefroy, Paris, 1653) и Guillaume Cousinot (publ. p. Vallet de Viriville, Delahays, 1859). Не именно орлеанистско-арманьякскую, но чисто монархическую тенденцию представляет Jean Jouvenel des Ursins (Michaud et Poujoulat, Coll. Mem. Hist. de France, vol. II, 1839).

Caimette отметил где-то в одной из своих последних книг, что действитель­но серьезной и исчерпывающей общей истории царствования Карла VI, как ни странно, до сих пор не существует. Меня же в связи с этим поражает еще одно обстоятельство. Мало-мальски серьезное изучение этого критического периода показывает теснейшую связь между его различными аспектами: политический кризис во Франции вытекает непосредственно из той борьбы, которая сначала развернулась вокруг вопросов Церкви и сама была определена глубочайшими принципиальными религиозными расхождениями; в дальнейшем все основные религиозные конфликты и весь политический кризис сходятся опять в истории Святой Жанны. Между тем, все эти аспекты всегда трактуются врозь. Читая Ноэля Валуа, невозможно догадаться, какие религиозные традиции стояли за Жерсоном и д’Алльи; читая любую историю французской гражданской войны, невозможно догадаться, какие принципиальные бои за структуру Церкви и за самое понятие Церкви предшествовали вступлению университетского боль­шинства на путь политической революции. Прямой результат такой трактовки — зубоскальство того же Анатоля Франса: одни клирики признали Жанну ве­стницей Божией, другие „такие же” клирики сожгли ее как еретичку (ах, как смешно!). Нужно было дать себе труд чуть-чуть посмотреть, в чем заключалась общая разница между теми и другими, - тогда зубы скалить стало бы не о чем.

Итак, в этом смысле все существующие труды - фрагментарны.

О Великой Схизме и о Жерсоне — см выше. О Людовике Орлеанском: Е. Jarry „La Vie politique de Louis de France, duc d’Orléans” (Picard, 1899); A. de Qrcourt „Les commencements de la rivalité d’Orléans et de Bourgogne” in „Revue des Quest. Hist.”, 1887.

Отдельные эпизоды университетской революции изучил A. Coville: „Les cabochiens et l’ordonnance de 1413” (Picard, 1888); „Jean Petit et la question du tyrannicide au commencement du XV siècle” (Picard, 1932). См. также: Denifle et Châtelain „Chartularium Universitatis Parisiensis”, vol. IV.

О роли лично Кошона — A. Sarrazin „Pierre Cauchon,juge de Jeanne d’Arc” (Libr. Champion, 1901). Текст трактата Petit - y Monstrelet.

Для Констанцского собора, кроме уже указанных трудов по истории цер­ковных дел, — Hefele „Geschichte der Konziliem” Bd. VII.

„Jeanne d’Arc et la prophétie de Marie Robine”: Noël Valois in „Mélanges Paul Fabre” (Picard, 1902). Рассказ об этом Erault - в показании Barbin (Pr. III).

По общей истории Столетней войны сохраняет значение Ch. Petit-Dutaillis: t. IV de l’„Histoire de France” de Lavisse (Hachette, 1909-11). - E. Perroy „La Guerre de Cent Ans” (éd. Gallimard, 1945) содержит много очень ценных сведе­ний и замечаний, но опять в отрыве от религиозного и — я бы сказал даже — психологического фона, - а само явление Жанны резюмировано совсем крат­ко и в некоторых отношениях крайне сомнительно даже с чисто фактической стороны.

О полной произвольности английских претензий на французский престол вообще и ланкастерских в особенности см. также Duc de Lévis-Mirepoix „La guerre de Cent Ans” (éd. Albin Michel, 1973). Сам Генрих V признал несостоя­тельность этих претензий своих предшественников, выводя свое „право” из своей женитьбы на дочери Карла VI Екатерине, — но она это „право” никак не могла ему передать: не будь даже во Франции ни Дофина, будущего Карла VII, ни „салического” закона вообще, - у Екатерины были старшие сестры, кото­рых и по английским законам нельзя было бы обойти.

Самое ясное изложение хода политических событий дает все же J. Calmette: „L’Elaboration du monde moderne” (Coll. Gio, t. V, 1949); „Charles V” (Fayard, 1945); и в особенности для непосредственно интересующего нас периода: „Chute et relèvement de la France sous Charles VI et Charles VII” (Hachette, 1945).

J. d’Avout: „La querelle des Armagnacs et des Bourguignons” (Gallimard, 1943) собрал обширнейший фактический материал по истории гражданской войны. Но он совершенно влюблен в аморализм и в „право силы” герцогов Бургунд­ских и это побуждает его, вопреки всяческой очевидности, отрицать наличие каких бы то ни было моральных факторов до появления Жанны; всей рели­гиозной и этической традиции, на которой основана французская монархия, у него просто нет, и выходит, что моральные критерии появились в тот мо­мент, когда Жанна из ничего создала французский патриотизм. Все это, конеч­но, просто вздор: Жанна не создавала из ничего; сделала она нечто совсем иное: явила в совсем новой форме и подняла на совсем новую высоту вещи, частью даже очень древние, а частью просто вечные. И французский патриотизм был, конечно, до нее, и ее „критерий”, лежащий в основе ее свершения, неиз­меримо шире одного французского патриотизма.

Цитированный мною „Диалог” (как раз по части религиозно-этических оценок) - в жерсоновских „ Opéra От nia” (попал туда опять по ошибке соста­вителя).

Предположение о причастности англичан к убийству Иоанна Неустрашимо­го выдвинул Colonel de Liocourt: „La mission de Jeanne d’Arc”, Nouvelles Editions Latines, Paris, 1974. Он же, справедливо отрицая вслед за Jarry любовную связь королевы Изабо с Людовиком Орлеанским, по крайней мере во времена рож­дения будущего Карла VII, отмечает дополнительно тот факт, что как раз за 9 месяцев до этого рождения Карл VI пережил один из своих светлых перио­дов, когда его нормальная брачная жизнь обычно восстанавливалась. Но вряд ли можно согласиться с попыткой Лиокура полностью реабилитировать Изабо как будто бы невольное орудие англо-бургиньонской политики. Зато интерес­но указание Лиокура, впервые, насколько я знаю, им сделанное, об особой роли, которую играл свойственник Кошона Rinel.

По истории Буржского королевства остается незаменимым том 1-й Du Fresne de Beaucourt: „Histoire de Charles VII” (1881). Текст Traité de Troyes - y Monstrelet. Церковные дела также y G. Goyau, vol. IV de î’„Histoire de la Nation Française” de G. Hanotaux. Его же интереснейшее маленькое исследование о Gélu („Revue des Questions Historiques”, 1932).

Jean de Gand: cp. R. Jacquin в „Revue des Deux-Mondes”, 15.5.1967. Впослед­ствии Людовик XI поднял в Риме вопрос о канонизации отшельника, скончав­шегося в 1439 г. и широко почитавшегося во Франции, но дело это заглохло.

Для англо-бургиньонской Франции, кроме уже указанных общих исследо­ваний: Longnon „Paris sous la domination anglaise” (Librairie Champion, 1878); Boucher dè Moîandon „L’armée anglaise vaincue par Jeanne d’Arc” (Orléan-Paris, 1892). Thomas Basin — op. cit.

Mont-Saint-Michel: Dom Huynes „Histoire générale de Г Abbaye”; Siméon Luce, op. cit.

Заброшенной областью ангелологии в наши дни занимался прот. С. Булга­ков: „Лествица Иаковля” (YMCA-Press, 1929). „Пастыря Ерма” (которого Булгаков не использовал совсем) я цитирую по изданию Lelong (Paris, 1912). Ничего существенного для нашей темы не дает сам по себе интересный труд (кардинала) Jean Daniélou: „Les Anges et leur mission” (Editions de Chèvetogne, 195 3).

I I I

„Во всем я уповаю на Бога, моего Создателя, - Его я люблю всем сердцем”.

„В моем краю меня звали Жаннеттой... Я родилась в деревне Домреми, которая составляет одно с деревней Гре. В Гре главная цер­ковь... Мой отец — Жакоб д’Арк, моя мать — Изабеллетта, по прозва­нию Ромэ... Крестил меня, насколько я знаю, мэссир Жан Минэ, кото­рый был в то время священником в Домреми... Мое прозвище — д’Арк или Ромэ — в моем краю девушки носят прозвище матери... Кажется, мне теперь девятнадцать лет” (в феврале 1431 г.).

Стало быть, она родилась в начале 1412 или в 1411 г.

В своем письме герцогу Миланскому Филиппу-Марии Висконти от 21 июля 1429 г. Персеваль д’Буленвиллье, „советник и камергер” Карла VII, пишет, что она родилась в этой деревне, на самой восточ­ной границе королевства, „под Богоявление”, т. е. 6 января; и добавляет, что по всей деревне петухи пели в эту ночь от зари до зари. Так ли это, в самом деле почувствовали что-то в эту зимнюю ночь священные птицы Афины Паллады, — Бог весть, и не это важно. Что же касается даты 6 января, то, я думаю, нет оснований сомневаться в ее точности, поскольку ее указывает один из приближенных Кар­ла VII: дело происходит в XV веке — в классическую эпоху астроло­гии; в Пуатье ее случай по поручению короля изучали диссиденты Сорбонны, последователи Пьера д’Алльи, который был, кроме всего прочего, знаменитейшим астрологом своего времени; трудно поду­мать, что эти люди не заинтересовались ее гороскопом и не приняли всех мер к установлению точной даты ее рождения.

Тихая извилистая речка, с островками, с водяными линиями у те­нистых берегов — Мез; широкая полоса заливных лугов, весной пре­вращающаяся в сплошной белый, голубой и желтый ковер (отсюда произошло, может быть, и название районного центра, Вокулер, от латинского „valis coloris” — „долина цветов”); с обеих сторон окаймляющие долину мягко волнистые гряды холмов, покрытые дубовым и буковым, а местами и хвойным лесом, с виноградниками на склонах, и у их подножья несколько крошечных деревень, среди которых на левом берегу — Домреми. Под нежным пастелевым не­бом простой и мягкий пейзаж очаровательно легок и чист, по сча­стью, он и сегодня почти не испорчен, только леса, все еще прекрас­ные и таинственные, стали теперь немного меньше, да места прежних виноградников заняли фруктовые сады. Об этой чистоте и об этом очаровании писалось не раз, и, подъезжая впервые к Домреми, я смутно боялся их не найти; но в действительности это даже более верно, чем можно вообразить: вполне почувствовать Жанну легче всего в Домреми. Здесь сама плоть мира кажется всюду эфирно­тонкой, точно готовящейся к своему преображению: и под ивами, отражающимися в прозрачной воде у моста между Максэ и Гре, и у холодной струи („Крыжовникова ключа”), бьющей из-под кам­ней среди яблонь чуть ниже дороги на Нефшато, и на лесной поляне на горе, где стоит Бермонская часовня. Река, луга и лесные холмы с их полной гаммой всех тонов зеленого цвета, от неправдоподобно ярких до темных почти до черноты, составляют одно целое, совер­шенно законченное в своей гармоничности. Эту законченную гармо­нию даже Фридрих Зибург, в своей когда-то нашумевшей книге „Gott in Frankreich”, находил единственной и несравненной; но у Зибурга был тезис — представить Жанну хотя и прекрасной, но узко ограниченной национально — и ради этого он не заметил, а может быть, и сознательно замолчал то, что составляет как раз исключи­тельность пейзажа Домреми: это совершенно гармоническое целое закончено, но не замкнуто в себе; оно так устроено Господом Бо­гом, что, в какую бы сторону ни пойти, перед глазами то и дело от­крывается даль, или вверх по речной долине на Нефшато, или вниз на Вокулер, или в обе стороны одновременно. Сами цепи холмов, вырисовывающиеся одна за другой, уводят взор все дальше и даль­ше, сливаясь в конце концов с небосводом. При солнце этот пейзаж, законченно-гармоничный и мягкий, как Жанна, и, как она, открытый на бесконечность, сияет, как девичье „смеющееся лицо”, запоминав­шееся всем современникам; но Домреми не менее прекрасно и в пасмурный октябрьский день, когда ставшие призрачными холмы не отличить от садящихся на них беловато-серых туч; все та же гармо­ния проникнута тогда бесконечной всемирной грустью, как „посто­янно наполнявшиеся слезами” ее глаза. Эта грусть бесконечна, но тиха и спокойна — тоже уже на грани преображения.

Отойдем на несколько верст, перейдем через мост за Куссэ или за­вернем мимо леса по дороге на Бриксэ: мы все еще в долины Меза, отдельные элементы пейзажа те же, что в Домреми, но той гармонии в сочетании с теми далями больше нет. Они только там, с их прозрач­ной чистотой и с их тайной, только в этом единственном амфитеатре холмов, созданном для того, чтобы среди десятков поколений обык­новенных людей, один раз за тысячелетия, в нем выросла девочка, обещавшая Богу просто „сохранить в девственной чистоте тело и ду­шу” и сдержавшая свой обет „как умела и как могла”.

Идеал мира и правды, лежавший в основе французской монар­хии, никогда не ощущался сильнее, чем в этом пограничном краю. Впервые влияние французской монархии начало проникать сюда при Людовике Св., при обстоятельствах в высшей степени характерных. В 1268 г. лотарингские феодалы, вассалы Священной Империи, обра­тились к французскому королю-„миротворцу” за арбитражем для прекращения войны, которую они вели между собою. Как расска­зывает Жуэнвилль, в королевском совете высказывалось мнение, что лучше оставить „этих иностранцев” воевать и взаимно ослаб­лять друг друга. Но Св. Людовик рассудил иначе: „Если соседние князья увидят, что я оставляю их воевать, они могут сговориться между собою и сказать: король оставляет нас воевать по лукавству. И тогда они могут, из ненависти кo мне, напасть на меня, и я могу проиграть, прогневав Бога, говорящего: блаженны миротворцы”. Арбитраж был действительно вынесен и принят сторонами.

Через тридцать-сорок лет, когда Империя совсем перестала зани­маться этим районом, его отдельные куски стали совершенно есте­ственно отдаваться под покровительство французского короля. В самых первых годах XIV века это сделал город Туль, затем его при­меру последовал Верден со всем своим округом, и герцог Барский также признал себя вассалом короля Франции. Немного позже, в 1335 г., Филипп VI приобрел от Жуэнвиллей замок Вокулер с его ближайшими окрестностями (в обмен на земли, расположенные в глубине Шампани) и присоединил его к непосредственным владени­ям короны. В руках королей Франции Вокулерское „кастелянство”, административно включенное в состав Шомонского балльяжа Шампа­ни, образовало, на левом берегу Меза, своего рода клин между фео­дальным герцогством Барским на юго-западе и герцогством Лота­рингским, еще входившим в состав Священной Империи, на востоке.

Гре и северная часть Домреми лишь позже были присоединены к этому королевскому владению: из одного документа, найденного графом де Панж, явствует, что еще в 1388 г. они принадлежали к светским владениям Тульского епископства. Наиболее вероятно, что они перешли под непосредственную власть короля около 1400 г., в то самое время, когда чрезвычайно энергичную деятельность во всем этом районе развил, как мы сейчас увидим, Людовик Орлеан­ский. Крошечный ручеек, впадающий в Мез и протекающий в самом Домреми, служил границей земель короны - южная часть деревни находилась уже на территории герцогства Барского. Утверждают, что ручеек этот не раз менял свое русло, но в XV веке, как и сейчас, дом семьи д’Арк как раз еще находился на северном берегу. Жаннетта родилась непосредственной подданной своего короля и следователь­но свободной крестьянкой: уже в начале XIV века крепостное право было отменено на всех землях короны, „ввиду того, что всякое человеческое существо создано по образу Господа Бога и свободно по естественному праву, меж тем как эта свобода стирается человеконе­навистническим рабством до такой степени, что живых мужчин и женщин рассматривают, как мертвую вещь”.

Между родным домом Жаннетты и церковью был только фрукто­вый сад ее отца да несколько могил на крошечном кладбище, и в комнате, где по преданию спала Жаннетта, единственное малюсень­кое оконце в толстой стене выходило на деревья и на церковь.

Жакоб* д’Арк или, как его называли уменьшительно, „Жако”, был в Домреми пришлым человеком. По некоторым предположени­ям, он происходил из Лотарингии, из Арка на Мерте, близ Нанси. Эти „заграничные” лотарингские земли в течение всего XIV века со­храняли свою моральную и религиозную связь со „святым королев­ством французским”: их церковная жизнь находилась под протекто­ратом французской короны, их рыцарство добровольно принимало участие в обороне Франции от англичан, их население обращалось за покровительством и арбитражем к миропомазанному королю Фран­ции как к „сержанту”, „уряднику Божию”. В самом конце XIV и в самом начале XV веков эта связь опять стала более тесной благодаря Людовику Орлеанскому, стремившемуся создать на берегах Меза и дальше, уже за пределами королевства, своего рода клин через чрезмерно разросшиеся владения Бургундского дома. Овладев даже Люксембургом, он заставил смириться местных феодалов, „к оче­видной пользе короля и королевства”, защитил Туль от осаждавше­го его герцога Лотарингского, взял под свое покровительство Вер­ден, творил суд в Тионвилле. Можно думать, что в это время, около 1400 г., Жако д’Арк и перебрался на новоприобретенную королев­скую землю, в маленькую деревушку на Мезе.

По другой версии, записанной в XVII веке по довольно смутным воспоминаниям, его род происходил из Арка в Барруа и сам он ро­дился в герцогстве Барском, в Сеффоне. Все это гадательно, несом­ненно лишь то, что, поселившись в Домреми, Жако д’Арк женился на крестьянке из соседней деревни Бутон, находившейся уже на тер­ритории герцогства Барского. От его брака с Изабеллеттой де Бутон произошло три сына, Жакмэн, Жан и Пьер, и две дочери, Катерина и Жаннетта (предпоследняя в семье, моложе ее был еще только Пьер).

Как и вся Франция, северо-восточная окраина немедленно впала в анархию после убийства Людовика Орлеанского. Но в семье д’Арк, как и вообще в Домреми, среди забот и страхов гражданской войны и нашествия, продолжали помнить с благодарностью о „королевском мире” и об убитом брате короля.

Начав подрастать, „Жаннетта пряла, занималась хозяйством, как все другие девочки”, — рассказывает ее на несколько лет более молодая подруга Овиетта (или Ометта?), жившая в соседнем доме и постоянно бывавшая у нее. Быт в долине Меза по сей день остается довольно суровым, и Жаннетта, конечно, в родном доме приобрела свою привычку есть мало и как бы на ходу: „между Куссэ и Вакулером” крестьяне и теперь еще порой не едят ничего, кроме малого количества молочных продуктов да ситного хлеба, иногда обмаки­вая ломти его в вине (как сделала Жаннетта в знаменитый вечер 6 мая 1429 г. в Орлеане); иногда едят стоя, чтобы не отрываться от дела. Проработав весь день от зари, Жаннетта вечером ложилась на одну из тех жестких, очень коротких и узких кроватей, какие до последнего времени сохранялись еще кое-где у местных крестьян. Вопреки распространенной легенде, „пастушкой” она не была и сама даже как бы подчеркивает это: „Не помню, водила ли я скотинку на луг, когда была совсем маленькой. С тех пор, что я подросла, я не пасла ее постоянно, но иногда, правда, водила на луг”. Луга долины Меза — „долины цветов” — славятся как пастбище до сих пор. Луго­вые участки принадлежали, в собственности, отдельным крестьянам, но скот пасли сообща: каждый крестьянин имел право вывести на луг количество голов, соответствующее размеру его участка. Семьи выставляли пастухов поочередно. Когда очередь доходила до семьи д’Арк, смотреть за стадом посылали младшую девочку, Жаннетту.

По-видимому, она никогда не ходила в школу, которая существо­вала на том берегу реки, у супостатов в Максе, где народ стоял за бургиньонов. „Я не знаю ни А, ни Б”, заявляла она всегда без всяко­го стеснения. Зато „я умею шить и прясть лен”. На всю ее коротень­кую жизнь это осталось одним из главных предметов ее гордости. „Насчет шитья и пряжи я не боюсь поспорить с любой женщиной в Руане”, говорила она еще во время процесса.

Крестьянин Жакоб де Сент-Аманс помнит, как она не раз до поздней ночи чинно сидела за рукоделием с его дочерью. Иные свиде­тели помнят ее и на пастбище, „с пряжей в руках”, ее видали рабо­тающей и в поле, когда она полола или помогала отцу в пахоте или на жатве. И сверстники, и старшие говорят, что она была отличной работницей.

При этом ее стали с годами все чаще и чаще находить в церкви. Священник одной из соседних деревень, Анри Арнолен, приезжав­ший в Домреми и раза четыре исповедовавший ее постом, запомнил, как эта девочка во время служб „стояла перед распятием, сложив руки, иногда опустив голову, иногда подняв лицо и глаза к распятию или к Божией Матери”. Она исповедовалась почти каждый месяц, во всяком случае на все большие праздники. В поле, когда раздавался колокольный звон, она крестилась и становилась на колени, а если могла, убегала в церковь.

Эта ветхая деревенская церковь была освящена во имя св. Реми, архиепископа Реймсского, крестившего некогда и миропомазавшего первого христианского короля франков. По знаменитой легенде, которой никто из прихожан этой церкви не мог не знать, миро, которым св. Ремигий собирался помазать Хлодвига, оказалось затерян­ным в последний момент. Святитель громко запел молитву Святому Духу. „Тогда голубь в клюве своем принес с неба пузырек отца на­шего Ремигия. И твердо верим, что это был Святой Дух, принявший этот вид... И никто не сомневается в том, что это помазание есть ве­ликая и достохвальная тайна, ибо через нее короли имеют власть исцелять весьма ужасную болезнь, именуемую золотухой”. Этот осо­бый чудотворный дар миропомазанных королей Франции — возложением рук исцелять золотуху, — подтверждавший благодатность их власти, признавался, как известно, во всей Европе вплоть до 1789 г.

И поэт XII века, Гийом д’Оранж, поясняет, вкладывая в уста св. Ремигия следующие слова: „Примите, государь, во имя Царя Не­бесного, то, что даст вам силу быть праведным судией”.

Из дальнейшего видно, что Жаннетта много думала обо всем этом, особенно о том, что сила и царство принадлежат самому Царю Не­бесному.

Но еще больше этой церкви она любила маленькую Бермонскую часовню, стоящую на поляне среди леса над Гре. Крестьяне из Домреми обычно ходили туда на богомолье по субботам, и Жаннетта добилась для себя маленькой привилегии: ей давали нести свечи. Но и в другие дни, „когда ее родители думали, что она в поле”, она часто оказывалась там. От Гре, с того места, где стояла старая цер­ковь, которую знала Жаннетта, туда нет и получаса ходьбы. Дорога почти сразу довольно круто идет вверх, и если, поднявшись, огля­нуться назад, то деревни внизу, зеленый простор лугов и холмы того берега видны, как на ладони. Потом дорога вьется между полями, прежде чем углубиться в лес. Еще и сегодня можно сходить и вер­нуться, не встретив ни души, не услыхав ничего, кроме птичьего пе­ния, шелеста листьев и, может быть, отдаленного благовеста, доно­сящегося снизу. На границах Лотарингии этот благовест, который так любила Жаннетта, — совсем особый: настоящий перезвон, како­го иначе как будто нигде не бывает на Западе. В этой маленькой, со­всем простой и очень светлой часовне, вокруг которой шумят ели, Жаннетта становилась на колени перед статуей Божией Матери и перед древним романским, по своей трактовке, как говорят, даже византийским распятием в глубине над единственным окном, отку­да оно господствует над всем. Все так тихо, так необычайно светло — и вся мировая трагедия присутствует здесь в опущенной голове и в растянутых тонких желтовато-белых руках Распятого. Когда руки Жаннетты станут прикручивать к столбу, на рыночной площа­ди в Руане, она, прося принести ей „изображение распятого Госпо­да”, будет помнить, конечно, об этом изумительном Бермонском Распятии. И нигде больше биение сердца Жаннетты не чувствуется так, как здесь, у пронзенных окровавленных ног ее „единственно­го верховного Царя”.

Одна из ее крестных матерей (их у нее было несколько), Жанна Тьесселен, заметила, что эта девочка никогда не божилась и в край­нем случае говорила только: „Да, непременно!” — „Sans faute!”. Ме­стный священник, Гийом Фронте, находил, что это „лучшая христи­анка в приходе”. Встречая его и прося у него благословения, она обычно становилась на колени; а мэссир Фронте смотрел при этом прямо в корень дела и вздыхал: „Если бы у нее были деньги, она от­давала бы их мне, чтоб я служил обедни”. Денег у нее, можно ска­зать, не было, но по словам тех, кто знал ее девочкой, она „раздава­ла все, что могла”, — черта, которая останется у нее на всю жизнь. Церковному служке она дарила немного шерсти под условием, чтоб он исправно звонил в колокола; когда же он, по лености, не звонил в них вовсе, она, по его словам, обрушивалась на него с горькими упреками (существует ряд указаний, что колокольный звон помо­гал ей слышать ее Голоса).

„Добрая, простая и мягкая”, говорит про нее Овиетта; и расска­зывает, что любила спать в одной постели со своей старшей подру­гой (как впоследствии, в Орлеане, любила спать с ней в одной посте­ли маленькая Шарлотта Буше). Она бегала ухаживать за больными детьми и впоследствии, когда ее уже давно не было на этой земле, стареющие люди вспоминали девочку-подростка, когда-то склоняв­шуюся над их изголовьем.

Добрая, мягкая, простая, — говорят про нее в разных вариантах и другие свидетели из Домреми; такой же осталась она и в памяти народа в Орлеане („одна доброта, одна кротость”, по „Мистерии Осады”). Это так ярко выступает во всем ее образе, что у нас Константин Леонтьев, даже, кажется, без очень подробного ее изучения, увидал ее „ангелом доброты”.

Когда она уже „пришла во Францию”, люди, видавшие ее непо­средственно, замечали, что она, „страшно любя лошадей”, умела мигом успокаивать самых „свирепых” из них, в полной уверенно­сти, что ей они ничего не сделают. И людям всегда казалось, что всевозможная четвероногая и пернатая тварь вообще льнет к этой девочке, „лучше которой не было в обеих деревнях” (Домреми и Гре), по наивному выражению ее крестной матери Беатрисы Этеллен. Самые характерные более или менее легендарные рассказы о ней — именно об этом: тут и пение петухов в ночь, когда она роди­лась, и особая деликатность хищных зверей, „которые никогда не трогали скот ее родителей”, и „птицы лесов и полей, приходившие к ней, как ручные, есть хлеб у нее на коленях”, и позже опять белые птицы, садившиеся ей на плечи в шуме сражений. В самом Домреми до последнего времени сохранилась легенда, в XV веке нигде не за­писанная: из Домреми в Вутон (где ее старший брат Жакмэн, женив­шись, жил своим хозяйством, начиная с 1419 г., очевидно, на земле, принадлежавшей их матери) Жаннетта обычно ходила лесной тропин­кой, сокращающей путь; и когда она входила в лес, птицы слетались к ней и с пением летели за ней всю дорогу, пока она не подходила к деревне; там они рассаживались на опушке и терпеливо ждали ее возвращения, чтобы тем же способом провожать ее назад в Домреми. Тропинка эта и зовется на местном наречии „Sentier des A visse - lots” — „тропинка пташек”.

„Ее любила, можно сказать, вся деревня”, говорил на процессе Реабилитации старик Жан Моро. Иногда только — рассказывает ее сверстник Жан Ватрен, - „я и другие смеялись над ней, когда мы играли на лугу, а она вдруг уходила от нас, чтобы поговорить с Бо­гом”. Ее подруга Изабеллетта Жерарден, которая была на несколько лет старше ее, рано вышла замуж и позвала Жаннетту в крестные матери своего ребенка, журила ее за эту „дикость”, старалась втя­нуть ее за собой в забавы и танцы, но из этого ничего не выходило. Девочка со „смеющимся лицом” и с „глазами, часто полными слез” (какой ее вскоре увидал Персеваль де Буленвиллье) оставалась не­множко чужой. Даже муж ее старшей сестры Катерины, рано умер­шей, Колен де Гре, с которым она, по-видимому, очень дружила, го­ворит, что иногда он ее дразнил ее набожностью. Она конфузилась, по словам Овиетты, когда ей говорили, что очень уж много она молится.

*

* *

„Отче Наш, Ave Maria и Символу Веры научила меня моя мать; моя мать и никто другой научила меня, как нужно верить”.

Изабеллетта (или „Забилльетта”) д’Арк была известна под про­звищем „Ромэ”: так называли первоначально людей, ходивших в па­ломничество в Рим, а затем и вообще в дальние места. В силу каких обстоятельств это прозвище носила мать Жаннетты, мы не знаем (нет во всяком случае никакого правдоподобия, чтобы во время Вели­кой Схизмы кто бы то ни было ходил из Франции на богомолье именно в Рим); но что склонность к дальним странствованиям по святым местам у нее была, — это мы знаем из дальнейшего.

Религиозные настроения были сильны во всей ее семье. Ее брат, Анри де Вутон, был священником в Сермезе. К нему перебрался в Сермез и другой брат Ромэ, Жан, по профессии кровельщик, со сво­ими четырьмя детьми, из которых один, Николай, постригся в цистерианском монастыре Шеминон, в 4-х километрах от Сермеза. По семейным воспоминаниям, записанным в 1476 г., между семьями в Домреми и Сермезе поддерживались родственные отношения; Жаннетта девочкой бывала в Сермезе и в дальнейшем, будучи уже „во Франции”, будто бы даже выписала к себе своего двоюродно­го брата, монаха Николая, и сделала его своим домовым священ­ником.

Нет ничего легче, как приводить списки грубых и примитивных суеверий, существовавших в народе. Только это никогда никого не приводило ни к чему в истории девочки, которая очевидным обра­зом является высшим плодом самого высокого, что было в народ­ной религиозности.

О том, каким бывало воспитание детей в очень крепких и очень верующих крестьянских семьях, нам рассказал крестьянский сын из соседней Шампани, Жерсон, который писал своим братьям, что их мать была для них „воплощением милосердия Божия”, ни боль­ше, ни меньше.

„Когда я был ребенком, — пишет Жерсон, — бывало, что я просил фруктов; тогда родители говорили мне: Проси их у Бога, Он нам дает то, что мы просим у него со смирением. Я становился на коле­ни и просил; передо мной сбивали фрукты с дерева и говорили мне: Нужно благодарить Бога. Я благодарил”.

Жаннетта будет знать всю жизнь, что „всяк дар совершен свыше есть” и что с Богом нужно „разговаривать” решительно обо всем; без этого „разговора” она вообще не будет в состоянии делать что бы то ни было.

Сохранилось письмо, написанное — точнее, продиктованное — матерью Жерсона его младшим братьям; возможно, как это думает Пинэ, что оно стилистически редактировано канцлером; но мысли, в нем выраженные, — это во всяком случае именно то, что она вложила в своих детей и прежде всего в старшего сына:

„Да будет с вами Христос, да будет Он в вашем сердце Своей бла­годатью... Мне легче было бы видеть вас телесно мертвыми, чем жи­вущими в смертном грехе... Да даст вам Спаситель силу, знание, благодать и волю Ему служить”.

И канцлер Университета Парижского, „странник”, исколесивший Европу, „созерцатель и борец”, твердо знал всю свою жизнь, что эта „крепкая вера” и „добрая крепкая правда” простых людей — это и есть настоящее, то, что больше всего угодно Богу. Он добавлял, что эта „добрая крепкая правда” и есть аристотелевская „гномэ”; Жан­нетта этого, конечно, не предполагала, но ей и не нужно было это предполагать.

Для „простых христиан”, для сверстников Жаннетты, Жерсон пи­сал по-французски свое руководство „О долге приводить малень­ких детей ко Христу”. Могло быть, что брат Ромэ, священник, читал ей или читал самой Жаннетте это руководство великого канцлера или отрывки из его, тоже по-французски написанного „Наставления для священников”, где в двух местах под пером Жерсона выступа­ют характернейшие формулировки, которыми в точности будет пользоваться Жаннетта.

„Подобает нам честно служить Богу, как подданным их верховно­му государю”, — пишет Жерсон; и Жаннетта будет повторять всю жизнь: „Бог, мой Верховный Государь”. „Très doux Jésus, в честь святых Твоих страстей...” — обращается Жерсон ко Христу на пос­ледних страницах того же „Наставления”, и когда судьи в Руане спросят Жаннетту, какими словами она просит совета у Бога, она ответит: „Très doux Dieu, в честь святых Твоих страстей...”

Но может быть, ей и не читали Жерсона, а, напротив, Жерсон в этом случае, как и в стольких других, почерпнул свои формулиров­ки из „настоящей мудрости простых христиан”, из сокровищницы народных ощущений и выражений. Как бы то ни было, то, что Жер­сон излагал и объяснял для детей — это и было то самому, чему учи­ли Жаннетту: Отче наш, Ave Maria, Символ Веры, десять заповедей.

И плоды народной веры получались однородные, у семьи Шарлье в Жерсоне, как и у семьи д’Арк в Домреми. „За правду и за спра­ведливость нужно бороться до конца; чтобы не потерять своей ду­ши, нужно презирать возмущение фарисеев и целиком довериться Богу”; в этой фразе Жерсона — вся программа жизни Жанны д’Арк.

В эту первую четверть XV века множество людей обуревали рели­гиозные терзания, видения ада и панический страх перед дьяволом; их потрясала проповедь о грядущем Антихристе, в духе испанского доминиканца Викентия Феррера, с танцем смерти и с процессиями самобичевальщиков. Но все это было совершенно чуждо тому духу, который еще веял в поместной галликанской Церкви. Жерсон ни­когда не был автором „Танца смерти”, который ему хотели припи­сать. Зато он однажды написал письмо Викентию Ферреру, очень веж­ливое, но называвшее „дураками” толпы, бежавшие за испанским проповедником; Новый Завет, — писал Жерсон, — есть завет любви, и нет оснований драть себе тело „до крови”.

Жанну вообще невозможно вообразить бичующей себя „до кро­ви”. Люди безумели от страха потому, что потеряли непосредствен­ное ощущение присутствия светлых сил; у Жанны же все отношение к Богу соткано из света и ощущение светлого присутствия было у нее таково, что дьявола она совсем не боялась.

Эта просветленная любовь и надежда на Бога невольно связывает­ся с именем Св. Франциска. И соблазнительно думать, что Франциск был, может быть, кровно связан с родной деревней Жаннетты: суще­ствует версия, что его мать происходила из дворянского рода Бурлемон, пришедшего в Прованс из Шампани; и роду Бурлемон принад­лежала южная половина Домреми. Но, кажется, эта версия о полуфранцузском происхождении Франциска возникла гораздо позже, и Жаннетта вряд ли слышала о ней.

Зато духовный мир Жаннетты действительно мог легче всего вос­принимать именно францисканские черты, то, что было во францисканстве наиболее просветленного. По рассказу Челано, Франциск то­же постоянно ощущал „ангелов, идущих с нами, и любил их особой любовью”; и характерно, что он особенно чтил архангела Михаила... „Мой нотариус — Христос, мои свидетели — ангелы” — эту фразу, приписываемую Св. Франциску, могла бы сказать Жаннетта. Как Св. Франциск шел с веселием, с песней по дорогам Умбрии, радуясь всем, что создал Бог, так и она всю жизнь являлась перед людьми „со смеющимся лицом”, и еще тогда, когда ее держали в цепях днем и ночью, она слышала голос, говоривший ей: „Будь с веселым ли­цом”. И как последовательница Франциска, святая королевна Вен­герская Елизавета, она терпеть не могла тех людей, которые „стоят в церкви с таким видом, точно хотят испугать Господа Бога”.

Девочка, выросшая на восточном рубеже Шампани, духовно была и в этом родной племянницей Жерсона. Жерсон тоже любил напоми­нать евангельский текст: „Когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твое”. И мы знаем уже, что францисканский дух вообще и францисканская нежность к Спасителю были ему чрезвычайно близки.

Но это не мешало Жерсону выступать порой и против францискан­цев. Францисканцем он не был и брал из францисканства то, и толь­ко то, что само собой укладывалось в его духовный мир, — те эле­менты единого мироощущения, которые вообще возникали в раз­ных кругах и переходили из одних кругов в другие, от августинцев к францисканцам и обратно, как это было, например, с учением Псевдо-Ареопагита о „божественном мраке”. То же самое делала Жаннетта.

В это самое время „реформированные” францисканцы, стремив­шиеся восстановить первоначальную чистоту ордена, Бернардин Сиенский, Колетта Корбийская, учили по всей Европе непрестанно призывать имя Иисусово. И факт тот, что Жаннетта носила имя „Иисус” на перстне, ставила его в заголовке своих писем, написала его на своем знамени и его она повторяла, умирая в огне. С фран­цисканцами ее сближала и вся остальная ее символика: голубь и ли­лия, образ Благовещения на флюгере; общими с ними у нее были и отдельные черточки повседневной жизни — пение антифон Божией Матери, отвращение от божбы и в особенности культ Евхаристии.

Но можно ли сказать, что все это — специфически францискан­ские черты? Нет, нельзя. Это — черты и символы единого мироощу­щения, прорывавшегося с разных сторон. Культ имени Иисусова сам Бернардин Сиенский воспринял, по-видимому, от братства иезуатов, возникшего в Сиене лет за пятьдесят до рождения Жаннетты; своей эмблемой иезуиты носили имя Иисус с голубем, к тому же на синем поле, — в точности так, как будет носить Жаннетта; но иезуаты с самого начала ориентировались на августинцев, и в 1426 г., когда Жаннетта была четырнадцатилетней девочкой, они формально прим­кнули к августинскому ордену. Таким образом уже здесь невозмож­но различить, что считать традицией францисканской или августинской. Но может быть, искать надо еще дальше; культ имени Иису­сова был элементом новым в западной мистике; интересно было бы проследить, не повлияло ли и здесь на мистическое францисканство, всегда проявлявшее особый интерес к православной духовности, учение византийских исихастов XIV века об очищении через повторе­ние имени Иисусова, через его хранение в сердце и в памяти.

В Нефшато, в 10 километрах от Домреми, куда крестьяне регу­лярно ездили на базар, существовал монастырь францисканцев, при­том францисканцев реформированных. Жаннетта знала этот мона­стырь:

„Несколько раз — раза два или три — я исповедовалась у нищен­ствующих монахов; это было в Нефшато”.

Можно предположить, что Ромэ лучше дочери знала этих монахов, потому что чаще дочери ездила на базар. Но все-таки „исповедова­лась раза два или три” — это не много.

Высказывалась догадка, что Ромэ состояла в Третьем — мирском - ордене Св. Франциска. Никаких доказательств этого нет; напро­тив, Третий орден пришел к этому времени в упадок и во Франции был почти совершенно забыт; лишь в конце 20-х годов реформиро­ванные францисканцы, в частности, Колетта Корбийская, начали его восстанавливать; мало вероятно, чтобы это движение успело так быстро дойти до Домреми.

Остается то, что нищенствующие монахи, в частности, францискан­ские, были бесспорно самым народным элементом Церкви и самым подвижным. Вовсе и не состоя в Третьем ордене, Ромэ должна была встречать их не только в Нефшато, но и в своих странствованиях, ес­ли верно, что она уже смолоду ходила по святым местам; она могла принимать их и у себя, когда они шли большой, людной дорогой, которая вела из Лаигра в Верден через Домреми. Не в порядке ме­ханических филиаций, а как-то по-другому волны того гигантского потрясения, которое произвел в душе Европы Ассизский Бедняк, проникали в самую колыбель нашей девочки. Они поднимали все то, что веками вынашивалось вокруг сельских церквей северной Франции. Уже сам Франциск, писавший только по-французски свои стихи, особо любил Францию за то, что и без его проповеди она боль­ше всех стран поклоняется Евхаристии.

И францисканцы были, по-видимому, не единственными монаха­ми, которых знала маленькая Жаннетта. Под самым Домреми, в Бриксе, существовал августинский монастырь, где подбирали и вос­питывали беспризорных детей. Особая нежность к таким брошенным детям и симпатии к монастырям, где их воспитывали, остались у нее на всю жизнь. Вероятно, со всем этим она еще с детства познакоми­лась в Бриксе. И впоследствии ее духовник, Пакерель, был авгу­стинцем.

Всего этого было достаточно для того, чтобы она переняла от францисканцев и августинцев то, что ей подходило, и слишком ма­ло для того, чтобы она перестала быть самостоятельной. Ее учили дома „иметь Иисуса в сердце”, как учила этому Жерсона его мать, — ей понравилось у францисканцев в Нефшато, что они ставили имя Иисусово везде, постоянно его призывали, и она сама стала делать то же самое; ей понравились голубь и лилия, как символ чистоты, и она взяла их для себя; она хотела быть как можно ближе к Богу и решила, что нищенствующие монахи хорошо делают, причащаясь как можно чаще. Ей подошла вообще францисканская интимность со Христом, эта жажда полного слияния („Как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и.они да будут в Нас едино”), дошедшая у Св. Фран­циска до того, что на Анвернской горе почувствовал он себя „пре­вращенным в Иисуса, совершенно”.

В течение двух столетий, прошедших со смерти Св. Франциска, это с удивительным упорством всплывало в религиозной жизни Европы. И в самой глубине своего сердца маленькая девочка начи­нала чувствовать, что она „дочь Божия” и может быть ей совершенно и абсолютно.

А того, что ей не подходило, она не взяла. И никогда она не хоте­ла стать мученицей; чтобы повиноваться Богу, она приняла реши­тельно все, но она боялась страдания и до конца молилась о том, что­бы, если возможно, эта чаша миновала ее. Эта черта, коренным обра­зом отличающая ее от Франциска и от многих его учеников, суще­ственна настолько, что ее нужно подчеркнуть с самого начала. Поэто­му и самое соединение с Богом, самое отношение дочери к Отцу, происходило у нее по-другому, без стигматов.

Девиз Жерсона был „Sursum corda!” - „Горе имеим сердца!” В ко­нечном итоге все сводилось к этому. Духовное горение и милосер­дие, все больше исчезавшие из „белого” духовенства, чаще всего встречались еще среди нищенствующих монахов; и Жанна уважала и любила этих монахов, разных орденов, впоследствии она собира­ла их вокруг себя. Но это не значит, что она была „приписана” к ор­дену Св. Франциска или к ордену Блаж. Августина.

В дальнейшем парижские францисканцы ненавидели Жанну так же, как ее ненавидел весь англо-бургиньонский клир; но нужно ска­зать, что это были „нереформированные” францисканцы, которые вообще люто ненавидели францисканцев „реформированных”, стремившихся вернуть дух Франциска в его первоначальной чистоте (еще через 50 лет они ни за что не хотели впускать „реформирован­ных” в Париж). Кроме того, все же имеются основания думать, что те из них, которые приняли участие в суде над Жанной, в последнюю четверть часа признали в ней родные черты.

И безусловно, верно то, что движение францисканской реформы и национальное сопротивление Франции при ее жизни как-то перепле­тались. Очищенное францисканство развивалось именно в арманьякской Франции. Именно здесь, под непосредственным покровитель­ством королевы Йоланты, за 1424—29 гг. возник целый ряд рефор­мированных францисканских монастырей. Колетта Корбийская словно нарочно избегала территории, занятой англичанами. Отдель­ные францисканцы действовали даже в качестве агентов Карла VII. И францисканец бр. Ришар, одним из первых проповедовавший во Франции культ имени Иисусова и потрясавший своими проповедя­ми Париж и Шампань в 1428—29 гг., оказался неблагонадежным в глазах английских властей. Старая, не случайная, а глубинная связь продолжала действовать.

Среди легенд, разносившихся францисканскими монахами по все­му Западному миру и проникавших в самую толщу народных масс, был рассказ о том, как бр. Эгидий, любимый ученик Св. Франциска, и Св. Людовик, король Франции, встретившись впервые, бросились друг другу на шею и долго стояли обнявшись, а потом расстались, так и не обменявшись ни единым словом, потому что без всяких слов читали друг у друга в сердцах, хоть и был один из них носите­лем блестящей короны, а другой был нищим монахом.

Так мотивы францисканских „Фиоретти” просто и ясно сочета­лись с другими мотивами, продолжавшими жить в сознании народа Франции. Уголок же земли, где родилась Жаннетта, был особенно связан с культом святого короля через ту же семью Жуэнвиллей, владевшую Вокулером, начиная с XI века и не раз роднившуюся с домремийскими Бурлемонами. Сам Жан де Жуэнвилль, автор знаме­нитого „Жития”, подолгу живал в Вокулере у своего брата Жоффруа, который тоже ходил в крестовый поход с Людовиком Св., в 1270 г., когда Жан идти уже отказался. И в годы, когда растет наша девочка, половина Домреми перешла по наследству от Бурлемонов к Жанне де Жуэнвилль.

В этой части Франции, не знавшей крестьянских восстаний, отно­шения между дворянами и крестьянством были еще очень близки­ми, как они оставались близкими во многих местах еще в течение веков. Жан де Жуэнвилль рассказывает о своем двоюродном брате Жоффруа де Бурлемон, который сказал ему, когда он уходил в кре­стовый поход: „Смотрите, чтобы вам вернуться, как следует; вся­кий рыцарь, будь он богат или беден, покроет себя срамом, если вер­нется сам, а малый люд Господень, пошедший с ним, оставит в ру­ках сарацин”. О патриархальности отношений Бурлемонов с их крестьянами — „малым людом Господним” — свидетельствует и за­вещание Жана де Бурлемон, написанное в 1399 г.: он отказывал в нем 2 экю священнику Домреми, 2 экю детям учителя школы в Максе, называя их поименно — Удино, Ришар и Жерар — и завещал своему сыну не брать с крестьян Домреми оброк в две дюжины гу­сят в год, „если они могут в достаточной степени доказать, что я их в этом отношении как-либо обидел”. Жена его сына, последнего мужского представителя рода, сама принимала участие в крестьян­ских праздниках, под знаменитым деревом, стоявшим на земле Бурлемонов, в дубовом лесу, что над дорогой на Нефшато („этот лес виден с порога дома моего отца — до него нет и полмили”...). Надо думать, что эти традиции поддерживала и Жанна де Жуэнвилль. Между семейными воспоминаниями Жуэнвиллей и народной па­мятью не было перегородок.

В одну из самых патетических минут Жаннетта помянет Людовика Святого и вместе с ним помянет „святого Карла Великого”. Не кано­низированный Римской Церковью Карл Великий был, безусловно, канонизирован сознанием всех народов, которыми он правил; и рядом с ним в народной душе стоял образ его палладина Ролана. После Ренессанса Франция начисто забыла Ролана, променяв его на порой столь же легендарных героев Тита Ливия и Плутарха. Но в XV веке Ролан, рыцарь, беззаветно преданный Богу, свою жизнь посвящаю­щий защите христианского народа и просветленно принимающий смерть от предательства, был высшим выражением подлинно фран­цузского патриотического идеала. Почти не было города или даже деревни, где в ратуше, у ворот или у главного колодца, в живописи или в скульптуре, не был бы изображен бой под Ронсево.

Давно замечено, что изустная народная память часто бывает креп­че той, которая сохраняется в книгах. Но не следует также думать, что французская деревня XV века ничего не читала. Одна из крест­ных матерей Жаннетты, Жанна Тьесселен, прямо говорит про себя, что читала рыцарские романы. Грамотные люди вообще были в де­ревнях. У отца Жерсона имелись книги. В одном стихотворении Кри­стины Пизанской одна крестьянская девочка говорит другой: „Ты ведь знаешь, что у твоего отца много хороших книг о стародавних временах”. Что это могли быть за книги? Те же мемуары Жуэнвилля, та же „Песнь о Ролане”, может быть, „Ланселот в прозе” — легенда о Галааде, рыцаре-девственнике, который посвятил себя Богу, пи­тается одним причастием и вступает в бой со всей неправдой мира.

Долгими зимними вечерами, когда старшие и дети собирались поочередно у кого-нибудь из соседей, Жаннетта могла слышать, за пряжей или за вязанием, не только изустные рассказы, но и чте­ние о „стародавних временах”, если тут оказывался грамотный человек.

Жаннетта была совсем необразованной маленькой девочкой. Но исключительная личность тем и исключительна, что она по одному отрывку, намеку, символу способна уловить всю сущность. Идеалы, насыщавшие воздух старой Франции, Жаннетта впитывала всем сво­им существом. Эти идеалы она сделала своей собственной жизнью. Она действительно будет жить причастием и действительно никогда не будет мириться ни с какой неправдой.

При чтении, в частности, „Наставления” Св. Людовика его доче­ри поражает не только смысловое, но местами буквальное совпаде­ние с тем, что через полтораста лет говорила Жаннетта: ей сами собой приходят даже те же выражения и обороты свежего, меткого и образного средневекового французского языка, которым она, кстати, умела пользоваться с непревзойденным совершенством. Происходит словно диалог. Король говорит своей дочери: „У вас должна быть воля не делать смертного греха ни за что и лучше дать себя разрезать на куски и дать вырвать из себя жизнь в мучениях, чем сделать ведением смертный грех”. И через полтораста лет Девушка отвечает пе­ред Руанским трибуналом: „Правда, если даже вы прикажете рвать меня на куски и вырвать душу из моего тела, — да и тогда /.../ я по­слушаюсь только Бога и Его повеления я буду исполнять всегда... Да не будет никогда угодно Богу, чтобы я когда-либо была в смерт­ном грехе, и да не будет Ему угодно никогда, чтобы я совершила уже, или совершила бы еще такие дела, которые легли бы на мою душу!”

„Дорогая дочь, — пишет Св. Людовик в том же „Наставлении”, я учу вас любить Бога всем вашим сердцем и всеми вашими сила­ми, потому что без этого ничто не может иметь никакой цены... Имейте большое желание Ему угождать и прилагайте к этому боль­шое разумение... Если вы будете страдать от болезни или от чего- либо иного, от чего вы сами не можете избавиться, переносите это кротко и благодарите за это Господа и принимайте это от Него доб­рой волей... Имейте жалостливое сердце ко всем людям, о которых вы услышите, что они в беде, сердцем или телом, и охотно помогайте им... Бедных любите и поддерживайте, особенно тех, которые стали бедными из любви ко Господу... Против Бога вы не должны повино­ваться никому... И если вы будете уверены, что не получите награды за добро, которое делаете, и не будете наказаны за зло, которое де­лаете, вы все-таки должны стараться всем сердцем не делать того, что неугодно Господу, и делать то, что Ему угодно, как только вы можете, единственно из любви к Нему”.

Все это Жаннетта будет повторять почти в тех же выражениях, но сильнее и ярче, и чтобы „никому не повиноваться против Бога”, она отдаст свое тело на сожжение.

И еще:

„За 22 года, что я был при нем, я никогда не слышал, чтобы он клялся Богом или Божией Матерью или святыми; и когда хотел что-нибудь сказать утвердительно, говорил: Действительно, это так... Никогда я не слышал, чтобы он назвал дьявола, чье имя весьма распространено в королевстве”, — рассказывает о Св. Людовике Жуэнвилль. И эта черта, эта постоянная забота — не оскорбить светлые силы и не привлечь силы темные в XV веке повторяется у Девушки.

У нее, как и у Св. Людовика, эта черта по своему происхождению францисканская. И, как Св. Франциск, она знала при этом, что в красоте тварного мира никакая бесовщина ей не грозит. Глазами, полными горнего света, она смотрела на землю, — „мать нашу Зем­лю”, как ее ласково называл Св. Франциск. О Божьей славе и о „бла­женстве следующих Его святым повелениям” шептали Франциску „брат ветер и воздух, и облако, и чистое небо, сестра вода, смирен­ная и драгоценная и целомудренная, и всякий плод и цветы с их див­ными красками и трава”. И в Руане, не имея возможности сосредо­точиться ни днем, ни ночью „из-за шума в тюрьме и ругани страж­ников”, девочка из Домреми скажет своим судьям:

„Если бы я была в лесу, я очень хорошо слышала бы мои Голо­са”...

Но инквизиционные судьи, давно разучившиеся видеть всякий от­блеск божественного света, должны были найти бесовщину, и они ее нашли, в знаменитом дереве, стоявшем на земле Бурлемонов. И Жаннетту сожгли под тем формальным предлогом, что в детстве она вместе со всей деревенской ребятней вела хороводы вокруг древне­го бука, о котором ей рассказывали волшебные сказки.

„Есть около Домреми одно дерево, которое называется деревом Дам, а другие называют его деревом Фей. Около дерева есть ключ. Я слышала, что больные лихорадкой пьют из этого ключа и ходят за этой водой, чтобы вылечиться. Это я сама видела, но не знаю, вы­лечиваются ли они или нет. Я слышала, что больные, когда могут встать, идут к дереву плясать. Это большое дерево, бук, и от него в мае берут праздничную зелень”.

„Говорят, что около дерева есть в земле мандрагора. Точного ме­ста я не знаю; говорили, что над ним растет орешник. Мандрагоры я никогда не видела. Говорят, это такая вещь, которой лучше не ви­деть и лучше у себя не держать; к чему она служит, не знаю. Будто бы она приносит богатство, но я в это не верю, и мои Голоса никогда мне об этом не говорили ничего”.

„Иногда я летом ходила плясать с другими девочками и плела у этого дерева венки для образа Божией Матери, который в Домреми. И насколько слышала от старших, но не моего рода, что там водились феи. И слышала от одной женщины, Жанны, жены мэра нашей деревни, Обери, что она видела этих фей; но не знаю, правда ли это. Я никаких фей, насколько знаю, не видела никогда, ни у дерева, ни где бы то ни было. Я видала, как девочки вешали венки на ветви этого дерева, и сама иногда вешала с другими девочками; иногда они уносили их, а иногда оставляли”.

По словам крестьян и других местных жителей, тщательно опро­шенных на сей предмет в 1455—56 гг., „гулянья” у дерева происхо­дили главным образом в четвертое воскресенье Великого поста (Laetare), называвшееся в краю „воскресеньем ключей”, но впро­чем, и в другие праздничные весенние и летние дни. Обычай был при­носить с собой хлебцы, специально испеченные накануне; запивая вином, - их ели под деревом фей, „прекрасным, как лилия, и таким развесистым, что его ветви и листья доходят до самой земли”, как его описывает в своем показании кум Жаннетты, Жерарден д’Эпиналь. „Дерево дивного и чудесного вида”, — говорит немного более молодой сверстник Жаннетты, ставший потом священником в од­ной из соседних деревень. И он, бесспорно, прав, добавляя, что это место (откуда открывается великолепный вид на долину Мезы) словно создано для отдыха и веселья. Дети и молодежь вели хоро­воды, иногда делали чучело. Потом спускались с плясками к сосед­нему „Крыжовникову ключу” пить его воду. По всему краю — множество таких ключей, дающих чистейшую воду, действительно превосходного качества (говорят, она содержит радий); и самом Домреми их прежде было до пяти, а Гре имело уже свой собственный целебный ключ, в лесу недалеко от Бермонской часовни. На все эти обычаи седой языческой старины Церковь, по обыкновению, наложила свою печать: в канун Вознесения священник читал под дере­вом Дам и у ключа Евангелие от Иоанна. Что касается фей, „они ушли из-за своих грехов”, — говорит крестная мать Жаннетты, Беат­риса Этеллен. „Исчезли с тех пор как под деревом читают Еванге­лие”, — полагает со своей стороны крестный отец Жаннетты Жан Моро.

Но все показания сходятся на том, что никто никогда не видел, чтобы Жаннетта ходила к „прекрасному буку” одна, без хоровода девочек. Того места она не боялась, „раза два или три” горний свет озарял ее и у ключа, — но мы знаем, что, когда она стала все больше и больше искать одиночества, у нее для этого были другие любимые места.

„Я слышала от моего брата, что в краю говорили, будто это слу­чилось со мной от дерева Фей; но это не так, и я прямо сказала ему обратное”.

*

* *

Она была грудным ребенком, когда агонизировавшая королев­ская власть сделала еще попытку навести порядок на северо-восточной окраине. 1 августа 1412 г. Парижский парламент вынес решение против герцога Лотарингского Карла II по ходатайству жителей города Нефшато. В качестве сюзерена этой части владений герцога Лотарингского „король, государь наш, подтвердил обещания, дан­ные жителям Нефшато, о том, что если оный герцог нанесет им или кому-либо из них какие-либо обиды, то он (король) велит испра­вить их и возместить названным герцогом, коль скоро его о том по­просят названные жители или кто-либо из них... Но нынешний герцог пришел в великую злобу и объявлял многократно, что едва он сде­лает что-либо против них, как у них, оказывается, король в сердце и апелляция на устах”. Следует длиннейший список бесчинств, гра­бежей и убийств, учиненных герцогом и его людьми в шестнадцати городах и селах этого района между 1407 и 1410 годами. „И когда им говорили (при разграблении Воданкура), что они поступают без­законно, потому что этот город принадлежит королю и находится под его защитой, один из людей герцога обнажил меч и, ударив, ска­зал: Вот тебе, несмотря на твоего короля. В 1409 г. в Нефшато хва­тали всех граждан, каких находили, и без разбору взяли всю дви­жимость, какая была в их домах, нанеся городу ущерб более чем на 100.000 франков*. Четырнадцать пленников герцог велел угнать из названного города и увести в свою немецкую землю, где они и со­держатся в великой нужде и бедности... Весь крупный и мелкий скот велел угнать в свою Лотарингскую землю... И в особенности пресле­дует тех жителей названного города, которые виделись с королев­скими людьми и принимали их в своих домах, а также тех, которые искали своих прав перед королевскими чиновниками и судьями. И говорили некоторые (из людей герцога): Ну-ка, апеллируй! Ска­жи твоему королю, чтоб он пришел тебе помочь!”

Решение Парламента предписывало герцогу выпустить всех его пленников, вернуть или возместить имущество и, кроме того, за мя­теж против короны приговаривало его к конфискации всех его вла­дений, находящихся в пределах королевства; город Нефшато при­соединялся к непосредственным владениям короны.

Таким образом, жители Нефшато, в десяти километрах от Домреми, еще и в это время хотели быть „вольными горожанами коро­ля”, корона была в их глазах той властью, которая защищает от про­извола; и Капетинговская монархия еще и в это время пыталась де­лать то, что было ее основным назначением: поддерживать мир и тво­рить правый суд. Но в это время, в 1412 г., в Париже уже начинались судороги Кабошьенской революции. Через полгода герцог Лотаринг­ский, благодаря поддержке бургиньонов, добился для себя отпуск­ных грамот и Нефшато остался под его властью.

Потом все пошло прахом. Жаннетте было три года, когда произо­шел Азинкур, шесть лет, когда бургиньоны вторично захватили власть в Париже, восемь лет, когда была низложена династия, десять лет, когда Ланкастер был провозглашен королем Франции.

На северо-восточной окраине начался невообразимый хаос. Мир, казалось, возвращался к состоянию войны всех против всех, в ка­ком он был в IX веке. В 1420 г., среди полной катастрофы, Дофин-Регент попытался было опереться на герцогство Барское, перешед­шее к кардиналу Барскому после того, как два его брата и племян­ник легли костьми под Азинкуром. Кардинал был назначен наме­стником регента на северо-восточной окраине. Но взятый в тиски бургундскими владениями, он скоро понял, что королевская власть уже не могла оказывать ему никакой поддержки. Правда, на Мезе еще держались отряды, признававшие национальную монархию, но никакой действительной власти Карл VII над ними не имел. Состояв­шие из грабителей, они в большинстве и руководились отъявленны­ми грабителями, из которых к тому же многие были готовы в любой момент перекинуться из одного лагеря в другой.

В этой обстановке герцог Барский занялся спасением своего соб­ственного дома и перекинулся сам. Усыновив своего внучатого пле­мянника Рене, сына Иоланты, он женил его на дочери и наследнице герцога Лотарингского, уже известного нам Карла II, состоявшего в союзе с бургиньонами, и передал ему герцогство Барское. А Карл II поспешил, от имени своего несовершеннолетнего зятя, принести при­сягу вассала английскому королю. В ответ на это арманьяки откры­ли военные действия теперь уже против герцогства Барского. В результате большинство арманьякских гарнизонов района Мезы было уничтожено соединенными усилиями кардинала Барского, бургиньонов и англичан, которые также появились в северо-восточном углу Шампани и утвердились в Ножен-ле-Руа и в Монтиньи-ле-Руа, совер­шая „неисчислимые разрушения” до самого Лангра.

В свою очередь попытка объединить Барруа и Лотарингию под властью Рене вызвала лишь новую войну. Не доверяя Анжуйскому дому, бургиньоны выдвинули против Рене другого претендента на Лотарингское наследство, Антуана де Водемон, который по этому случаю перекинулся на их сторону. Рене, безусловно, сочувствовав­ший национальной монархии, начал тогда новое сближение с послед­ним представителем арманьяков в этом районе, Вокулерским ко­мендантом Робертом де Бодрикур, который с удивительной энер­гией и изворотливостью продолжал отстаивать для Карла VII свой округ. Но порывать с англо-бургиньонами открыто Рене не решал­ся; после своего совершеннолетия он только оттягивал, как мог, возобновление клятвы вассала английскому королю. (Кончилось тем, что Рене смалодушествовал окончательно и уступил и в этом — в момент, когда в действительности для малодушия уже не бы­ло оснований: он присягнул „королю Франции и Англии” ровно за два дня перед тем, как Жанна д’Арк взяла под Орлеаном Турелли.)

Все эти спутавшиеся и перепутавшиеся военные действия выража­лись главным образом в сожжении сел и городов, в ограблении и избиении населения. Ввиду всеобщего разорения Рене был вынужден сократить наполовину налоги со своих „деревень, прилегающих к Мезе”, т. е. расположенных непосредственно на юг от Домреми. В 1425 г. в герцогстве Барском был установлен штраф за оставле­ние в доме огня на ночь, „потому что в городе Вилет бургиньоны, найдя в доме огонь, благодаря этому, подожгли город”. В 1424 г. в податных регистрах этого района упоминается на каждом шагу: та­кая-то земля „считается в ничто, потому что это время ее обраба­тывали очень мало по причине войны... Мельница считается в ничто, потому что разрушена... Доход от кур считается в ничто, потому что взят в залог” таким-то. И так далее.

В семье д’Арк вся эта обстановка переживалась тем более остро, что Жако должен был думать теперь не только о собственном хозяй­стве, но и о всей деревне. Его односельчане прониклись к нему до­статочным уважением, чтобы выбрать его „старшиной”, „doyen”. Это была третья по значению должность коммуны, после мэра и эшевена.

Как отметил Функ-Брентано, сельская организация старой Фран­ции, с ее сходами и выборными властями, во многом напоминала наш крестьянский „мир” дореволюционной России. На землях ко­роны, где они не были крепостными, крестьяне сами поддерживали у себя порядок, сами чинили суд и расправу, сами собирали налоги. „Каждая французская деревня является столицей”, — писал еще кар­динал Ришелье.

В качестве „doyen” Жако д’Арк должен был собирать сходы, огла­шать распоряжения королевских и коммунальных властей, отвечать за стражу, а также за лица, взятые под стражу, собирать налоги, смотреть за качеством хлеба, вина и иных продуктов, проверять ме­ры и весы. Он неизбежно принимал участие во всех общих делах де­ревни в это на редкость трудное время. И впечатлительная малень­кая девочка у его очага с самого раннего детства слышала всевоз­можные разговоры об общих делах.

По свидетельству „Парижского Буржуа”, многие люди начинали говорить: „Продадимся хоть черту, лишь бы иметь мир”. Вот поэто­му, — отвечал Жерсон, — мира нет и быть не может, потому что люди так рассуждают. „Будем кричать о мире... Будем кричать о мире, как кричат „Воды!” во время пожара”... Но о мире настоящем, ко­торый дается Богом и приобретается в героическом служении Ему. „Мы немедленно получим мир, если везде будет царствовать любовь, которая ищет не собственной выгоды, чести и славы, а того, что угодно Богу”. „Высший закон религии — повиноваться Богу и без колебаний бороться за правду и справедливость”.

Жаннетта будет до самозабвения „искать того, что угодно Богу”, и будет бороться за „добрый мир по воле Царя Небесного” до тех пор, пока не вскрикнет „Святой воды!” на костре.

Нужно при этом сказать, что если разрушения, убийства и измены в детстве окружали Жаннетту со всех сторон, то непосредственно, лично она от них страдала сравнительно мало. Домреми долгое вре­мя отделывалось сравнительно дешево. Правда, в одном документе 1423 г. говорится, что в деревнях Совиньи, Бриксе, Гре и Домреми „людей не осталось вовсе или почти вовсе”. Но тут есть, очевидно, путаница: известно, что до 1428 г. жизнь в Домреми шла сравнитель­но нормально. Это была жизнь в постоянной тревоге, но без особых катастроф. Впоследствии; когда Жаннетта ушла по своему пути, на селе, по-видимому, стали даже говорить, что она-то и приносила сча­стье, что ради нее Бог хранил дом ее родителей и их добро.