Начальник інженерної служби полку

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 637

Состояние страны: Lefèvre de Saint-Remy, publ. par Morand (S-té de l’Hist. de Iтапсе, 1876).

Заявления Жанны о путешествии и о приеме у Карла VII: допросы 22, 27 февраля и 1 марта. О доступе к французскому королевскому двору: F. Funck- Brentano „Le Roi”, op. cit.

Относительно экстазов: E. Boutroux „La psychologie du mysticisme” (Paris, I 902); L. Oechslin „L’Intuition mystique de Sainte Thérèse” (Presses Universitaires, 1946); собственные произведения св. Терезы Авильской — ее автобиография с более поздними добавлениями к ней, „Путь к совершенству” и пр. - имеют­ся в переводах на почти все культурные языки (в русском переводе основное из них должно, кажется, появиться в близком будущем); Jamblique „Livre sur les mystères”, trad. Pierre Quillard (Paris, 1895); M. et L. Forlière „Qui fut Jeanne d’Arc?” (Sfelt, 1947); Denifle et Châtelain „Jeanne d’Arc et l’Université de Paris” in „Mémoires de la S-té de l’Hist. de Paris”, t. XXIV.

Православный опыт Фаворского света: В. Н. Ильин „Преподобный Серафим Саровский” (YMCA-Press, Paris, 1930); V. Lossky „Essai sur la théologie mystique de l’Eglise d’Orient” (Ed. Montaigne, 1944).

Основное различие между восточно-православным мистицизмом и томиз­мом начали, наконец, замечать и исследователи в Советском Союзе. В сборни­ке „Литературные связи древних славян” (Труды отдела древнерусской лите­ратуры, т. XIII, Л., 1968), в статье „Исихазм и общественная мысль в Восточ­ной Европе в XIV веке”, Г. М. Прохоров пишет о „существенном различии средневековых культур: в одной (западноевропейской) - резкое противопо­ставление идеально-духовного материальному, неба — земле; в другой (византийской) взаимопроникнутость одного другим: конечного, смертного — бес­смертным и бесконечным... В мире гуманиста /.../ бесконечность иллюзорна и бесконечно далека. Для исихаста же бесконечность („божественная энергия”) рядом, в нем, и в ней могут пересекаться параллельные”. Отсюда и „своеоб­разный тип общественного деятеля-исихаста: ... это как правило созерцатель-практик... Он /.../ принимает активное участие в социальной, в том числе и по­литической жизни’! — Все сказанное здесь верно, с той лишь оговоркой, что не всю западноевропейскую культуру можно отождествлять с „томистским гума­низмом”.

Существеннейшие и, впрочем, очевидные черты мистических явлений у Жанны, невозможность вполне выразить словами ее видения, а также отсут­ствие у нее экстатических состояний, — впервые в 1956 г. отмечены в работе Olivier Leroy (уже названной мною во вступительных замечаниях). Но при всей - редкостной — точности и серьезности его труда, О. Леруа, на мой взгляд, останавливается перед последними выводами. Признавая „не исключенным”, что Карл VII при Шинонской встрече сам имел видение, он, однако, считает это „мало вероятным” по двум причинам: 1) трудно себе представить, чтобы Карл VII после этого мог ее предать и 2) Жанна, говоря вообще аллегорически о Шинонской встрече, подразумевая под „знаком” то одно, то другое, могла и о видении короля говорить аллегорически. Между тем, если заметить, что в своих ответах Жанна все время четко различает „знак” и „откровение”, то ни­какой путаницы больше нет и нет почти нигде (а может быть, и вовсе нет) ал­легории. Что же касается психологической невозможности для Карла VII после этого от нее отказаться, — я думаю, что человек может испытать что угодно и тем не менее будет стараться избавиться от „необычного”, потому что челове­ку гораздо спокойнее без „необычных” вещей; а в случае Карла VII, я думаю, можно и проследить в общих чертах, как он скатился назад к „человеческой мудрости”.

Подлинность трактата о Девушке („De Mirabili Victoria”), приведенного в актах Реабилитации и датированного в них 14 мая 1429 г., оспаривается в работе Dorothy G. Wayman: „The Chancellor and Jeanne d’Arc” (Francîscan Stu- dies, vol. 17, № 2 and 3, 1957, St. Bonaventura University, N. Y.). В редчайшем IV томе первого книгопечатного издания трудов Жерсона, вышедшем в Кельне в 1484 г., приведен, действительно, не этот трактат, а другой, озаглавленный „De Quadam Pue На”, который появляется и в более поздних изданиях, начи­ная со Страсбургского 1514 г., но там уже с пометкой, что, „судя по стилю”, он принадлежит не Жерсону, а нидерландскому богослову Горкхейму (Gorckheim или Gorrichem или Gorcum); как жерсоновский в этих последующих из­даниях дается уже тот, который содержится в актах Реабилитации. Между тем, IV том Кельнского издания по многим признакам составлен из бумаг, найденных у Жерсона после его смерти и сохраненных в Лионском келестинском монастыре, причем издатели, следуя, вероятно, указаниям лионских келестинцев, тщательно отмечали, что из этих бумаг не было собственными про­изведениями Жерсона, а только находились у него. Так как этой оговорки они не сделали относительно „De Quadam Puella” и прямо объявили этот текст жерсоновским, можно допустить, что это действительно так, и признать произ­вольным его позднейшее приписывание Горкхейму. Д. Уэйман датирует этот текст теми неделями, когда Девушка находилась в Пуатье, однако, это невоз­можно: в нем упоминаются и латы Жанны, и ее знамя, - которых в то время еще не было. Если этот текст и мог быть написан Жерсоном раньше освобожде­ния Орлеана, то не намного.

Но что же тогда „De MirabÜi Victoria”? Д. Уэйман утверждает, что это - фальшивка, специально для ее опровержения сфабрикованная и приписанная Жерсону Парижским Университетом, на основе некоторого знакомства с под­линным жерсоновским текстом. Оба трактата во многом похожи, но построе­ны по-разному, каждый содержит части, которых нет в другом, причем Кельн­ский текст длиннее. Поминая даже Шерлока Холмса, Д. Уэйман предполагает, что бургиньонские шпионы, засланные в Лион, наспех ознакомились с жерсоновским подлинником и сделали из него кое-какие выписки, использованные затем для подделки. Один из признаков неподлинности текста Реабилитации она усматривает во встречающихся в нем ссылках на античную историю и ми­фологию, однако, без оснований: приведенное ею автобиографическое свиде­тельство Жерсона говорит только о том, что, начав заниматься богословием, он стал Отцам Церкви давать предпочтение перед такими авторами, как Ови­дий и др., - но мы уже видели, что классические реминисценции тем не менее нередко появлялись у него еще и тогда, когда он давно уже был признанным богословским светилом. Вопреки тому, что пишет Д. Уэйман, нет также ни­чего странного в том, что в тексте Реабилитации — и только в нем - упомянута св. Екатерина и рядом с ней „замужняя” Девора: если бы они стояли там как примеры девственности, то это было бы, действительно, немыслимо под пером Жерсона, — но они приведены там как примеры вдохновения от Бога. Имена святых руководительниц Жанны Жерсон, может быть, и знал из Пуатье, от сво­их тамошних друзей и учеников, но это не обязывало его, в этом контексте, рядом со св. Екатериной упомянуть не Девору, а св. Маргариту: аналогия со св. Екатериной (прения с учеными мужами), как и аналогия с воительницей Деворой - это то, что бросалось в глаза не ему одному. Так что нет здесь неле­пости, которой от Жерсона нельзя было и ожидать. Также не выражает серь­езного сомнения фраза в протоколе процесса Реабилитации: что „адвокаты предъявили... некие бумаги, содержащие, как они говорят, некий труд маги­стра Иоанна Жерсона”; это - формальная предосторожность при первом упо­минании еще не изученного документа, который в дальнейшем признается жерсоновским без всяких оговорок.

Сама Д. Уэйман отмечает в тексте Реабилитации некоторые типично Жерсоновские выражения, отсутствующие в Кельнском тексте; она это объясняет тем, что они вставлены фальсификаторами для правдоподобия. Кроме того, нужно отметить, что в тексте Реабилитации отсутствует одно неверное сведе­ние, которое дано в Кельнском тексте: будто Девушка каждый раз, когда она оказывается в мирной обстановке, опять надевает женское платье — чего в действительности не было.

Летом 1429 г. распространялся во всяком случае тот текст, который стоит в процессе Реабилитации: в переписке Джустиниани цитаты приведены именно из него. Притом самый этот трактат Джустиниани послал в Венецию из сочув­ствия к Девушке, а к бургиньонским опровержениям отнесся совершенно отрицательно. Какая же выгода была бургиньонам фальсифицировать и рас­пространять текст, который и в этом виде отнюдь не легко поддавался опро­вержению?

Думаю, что все можно объяснить не полицейским романом, который стро­ит Д. Уэйман, а гораздо проще. Если — что вполне возможно — Кельнский текст принадлежит Жерсону, то это - первый набросок, который уже вскоре был самим Жерсоном переработан и сокращен, вкравшаяся фактическая не­точность была устранена, зато было добавлено важнейшее место о „предупреж­дениях” и о том, что небрежение Божией помощью может остановить ее дей­ствие. Этот окончательный текст - тот, который мы знаем давно, - был пу­щен в обращение, и не бургиньонами, конечно, а друзьями Жерсона, сторонни­ками короля и Девушки. Некоторые сокращения могли быть вызваны и тем, что эта работа стала спешной из-за стремительного развития событий. Перво­начальный же набросок остался среди бумаг Жерсона и позже вместе с други­ми попал к кельнскому издателю.

Де Лиокур (ук. соч.) с полным основанием настаивает на той несомненной истине, что миссия Жанны в своем полном объеме включала освобождение всего королевства, примирение всех христиан, восстановление чистоты Церкви и крестовый поход. Но в этой программе общего возрождения христианского мира он проблему церковной реформы представляет в более чем сомнитель­ном виде, стараясь доказать, что задачей Жанны наряду с восстановлением французской монархии было восстановление полноты папской власти, — прав­да, только духовной, а не светской (присвоение которой папами XIII века он считает пагубным, еще больше обвиняя, однако, Филиппа IV за крайность его реакции против этой узурпации). В обоснование своего тезиса он, во-первых, возлагает на парижское университетское большинство ответственность за двойную революцию против обеих разделившихся властей, королевской и папской. Первое, конечно, верно, второе, как мы уже видели, — нет. В утвержде­нии галликанских вольностей и в соборной реформе ведущую роль играла именно та часть французского клира во главе с Жерсоном, которая осталась верной французской монархии и на нее опиралась. Бунт же университетского большинства против Авиньонского папства был только временной мерой давления, сменившейся затем его теснейшим сотрудничеством с восстановленным единым папством. Обе эти стороны дела Лиокур смазывает, насколько воз­можно. Говоря, например, об оппозиции, на которую отмена галликанских вольностей натолкнулась в оккупированной англичанами Франции, он незамет­но подменяет университет парламентом, что совсем не то же самое. А о парал­лельном конкордате, который был заключен „Буржским королевством”, он забывает сказать, что его сразу же пришлось отменить из-за вызванного им не­довольства.

Полностью отрицать преобладание в „Буржском королевстве” антипапских тенденций Лиокур все же не может. Доказать же, что Жанна шла наперекор этой основной тенденции, он пытается ссылкой на ее близость к монашеским орденам, которые он, при их непосредственной зависимости от Рима, объявля­ет главной опорой папства. Келестинский орден им при этом, конечно, не упо­минается вовсе. Но мы знаем, что и среди францисканцев не раз проявлялась самая резкая оппозиция папскому абсолютизму — один пример этого, на собо­ре в Павии в 1423 г., приводит и сам Лиокур. Остается то, что действительной опорой папского полновластия был доминиканский орден - с ним Лиокур и пытается связать Жанну во что бы то ни стало. Но найти ему удалось одного-единственного доминиканца, Беньяра, у которого она исповедовалась в Орлеа­не, очевидно, в те немногие дни, когда оставалась там без своего постоянного духовника Пакереля. И конечно, не сама она выбрала своим последним духов­ником доминиканца Ладвеню - его к ней прислали перед казнью.

Не находя ничего другого, Лиокур доходит до предположения, что св. Ека­терина, являвшаяся Жанне, была не Александрийская, а Сиенская, несомненная поборница папства, состоявшая в женском ордене Св. Доминика. Доста­точно двух заявлений Жанны, чтобы убедиться в обратном: по ее словам, она много раз ставила свечи изображениям своих святых в церквах - а Екатерина Сиенская в то время еще не была канонизирована; и о своем мече она сказала, что его нашли в церкви „любимой ею” Св. Екатерины: ясно совершенно, что речь идет о Св. Екатерине Александрийской. И если бы Жанне дали довести ее дело до конца, то церковная реформа состоялась бы в том духе соборности, который в национальной Франции был еще жив.

V

„Голоса сказали мне: Возьми знамя по воле

Царя небесного… и чтобы я несла его смело”.

Выводы Жерсона были изложены только после освобождения Ор­леана и, стало быть, не повлияли уже никак на заседавшую в Пуатье комиссию, которая, проработав шесть недель и получив справки с места рождения Девушки, вынесла, наконец, свое решение:

„Король, ввиду трудного положения его самого и его королев­ства и принимая во внимание непрестанные молитвы к Богу его бед­ного народа, равно как и всех прочих, любящих мир и справедли­вость; не должен отвращать или отвергать девушку, которая гово­рит, что она послана Богом принести ему помощь, невзирая на то, что ее обещания касаются лишь человеческих дел; не должен также верить в нее поспешно и с легкостью”. Текстом апостола Павла и ссылками на Ветхий Завет - на Ахаза, Гедеона и пр. - указывается, что в случаях такого рода надлежит прибегать „к человеческой осторожности и к молитве”: „со времени прихода вышеназванной де­вушки король и придерживался во всем двух вышеназванных спо­собов... Он приказал испытать ее относительно ее жизни, рождения, нравов, намерений... Она в общественности беседовала со всевоз­можными людьми; но в ней не обнаруживается никакого зла, ничего, кроме смирения, девственности, благочестия, честности, просто­ты... Что касается второго способа испытания, король потребовал от нее знак, на что она отвечает, что покажет его под городом Орлеаном и ни в каком ином месте: ибо так ей повелено Богом.

„Король... ввиду ее постоянства в речах и ее настоятельных просьб отпустить ее в Орлеан, дабы она показала там знак боже­ственной помощи: не должен препятствовать ей идти в Орлеан с его ратными людьми, но должен велеть провести ее с честью, уповая на Бога. Ибо сомнение и отказ, когда нет видимости зла, были бы про­тивлением Святому Духу, что означало бы стать недостойными по­мощи Божией, как сказал Гамалиил на совете иудеев по поводу апо­столов”.

При той осторожности, которая была неизбежна в официальном документе, трудно было написать больше этого. Постановление ко­миссии было предано самой широкой огласке: текст был разослан во все провинции, признававшие „Буржского короля”.

Предпочитая не говорить, что король в действительности уже по­лучил от нее знак, который публиковать невозможно, комиссия, од­нако, упомянула даже „некоторые чудесные обстоятельства ее рож­дения и жизни, передающиеся, как достоверные”. Этими „чудесными обстоятельствами” в глазах комиссии и были, очевидно, Шинонские „видения и откровения”, может быть, также „знание” разгрома под Рувре перед ее отъездом из Вокулера или привезенные из Домреми рассказы о пении петухов в ночь, когда она родилась. Кроме того, согласно показанию Сегена, Петр Версальский лично узнал от неких ратных людей, что „во время похода Жанны к королю они ей устрои­ли засаду, чтобы схватить ее и ограбить вместе с ее спутниками; но в мгновение, когда они собирались это сделать, они лишились сил и не могли двинуться с места”. Много толков в это время вызывал также очень странный случай, разыгравшийся в Шиноне на глазах у всех (и по словам Пакереля она сама ему этот эпизод подтвердила):

Когда она, в полном мистическом подъеме, перед первым прие­мом у короля подходила к Шинонскому замку, ей по дороге попал­ся солдат, едва ли не пьяный, который обругал ее неподобными сло­вами, приплетая, как водилось, имя Божие к похабели. Это был ее первый контакт с кощунственной руганью, с которой ей предстояло столько бороться. Она сказала этому солдату: „Ты Его хулишь, а ты сам так недалек от смерти”. Через несколько часов он упал в ров замка и утонул.

Не позже начала мая отголоски этого дошли до Брюгге, из Лиона, через какого-то англичанина Лоуренса Трента, который по словам Джустиниани писал: „У меня голова кругом идет от всего этого”...

Два других случая, совершенно достоверных и еще более стран­ных, разыгрались после решения комиссии.

В книгах счетной палаты Брабанта сохранились выписки из пись­ма, написанного одним из советников герцога Бургундского, Ротселаром, из Лиона 22 апреля 1429 г. — более чем за две недели до ране­ния Девушки под Туреллями. Со слов одного из советников Шарля Бурбонского Ротселар сообщал: „Она сказала королю, что освобо­дит Орлеан, прогонит оттуда англичан и будет под Орлеаном ранена стрелою, но не умрет от раны”.

Это предсказание (согласно свидетельским показаниям повторен­ное ею затем в Орлеане) имело колоссальный отзвук; в начале лета 1429 г. о нем знали уже и в Венеции, и в Германии. На процессе су­дьи спросили ее об этом в лоб; она ответила:

„Я действительно знала, что буду ранена, и сказала об этом моему королю, сказала также, что все же не перестану трудиться. А откры­то мне это было голосами святых Екатерины и Маргариты”.

Пуатье она покинула уже в начале апреля, оставив клириков „оформлять” их решение. Ее следующим этапом был Тур, где ко­роль начал снаряжать ее в поход. Был образован ее личный конвой, во главе которого был поставлен гасконец д’Олон, уже раньше при­влеченный в Пуатье слухами о ней, человек еще сравнительно моло­дой — ему было лет тридцать — но уже занимавший немалое положе­ние: по его словам он уже бывал в королевском совете.

На ее размер были заказаны белые латы из кованного железа; казна заплатила за них довольно крупную сумму — 100 фунтов. „И говорят те, кто ее видел, что очень приятно было смотреть на нее, когда она была в латах”, — рассказывает один из современников (Томассен). — Другой вопрос, чего стоило семнадцатилетней девоч­ке носить на себе, не снимая иногда по несколько суток, этот метал­лический груз, который должен был весить от 16 до 20 килограммов.

Король хотел от себя дать ей также меч, взамен того, который она в свое время получила на дорогу от Бодрикура; но тут разыгрался второй удивительный случай, имевший не меньший отзвук, чем пред­сказание о ранении (в июне о нем знали уже в Венеции, через Бре­тань и Брюгге).

„Когда я была в Туре или в Шиноне, я послала за мечом, который находился в церкви Святой Екатерины в Фьербуа, за алтарем; и его сразу нашли, совсем ржавым, в земле, и на нем было пять крестов; я узнала это через мои Голоса и никогда не видела человека, ездив­шего за этим мечом. Я написала тамошним церковным людям, чтоб им было угодно дать мне этот меч, и они мне его прислали. Он был закопан перед алтарем, или сзади, — кажется, я написала, что этот меч должен быть позади алтаря. Как только меч был найден, церков­ные люди потерли его и ржавчина сразу сошла без труда”.

Greffier de La Rochelle, регистрируя этот случай летом 1429 г., до­бавляет, что „меч должен был находиться под алтарем в ковчежке. Местные церковные люди заявили сначала, что не имеют обо всем этом никакого представления. Но потом пошли к алтарю и нашли меч в старом ковчежке, который не открывался лет двадцать”.

Меч, столь удивительным образом найденный в святом месте, производил огромное впечатление. Официальный летописец Кар­ла VII Жан Шартье — вообще ничего не понявший в истории Девушки готов был даже всю ее „удачу” приписать мечу. О том, как люди были поражены, свидетельствует и продолжение ее собственного рассказа на процессе:

„Церковные люди того места (Сент-Катрин-де-Фьербуа) подарили мне ножны и жители Тура тоже заказали еще две сразу, одни из нор­мандского бархата, а другие из парчи; но что касается меня самой, добавляет она со своим обычным практическим смыслом, — я ве­лела сделать ножны из крепкой кожи”.

Новая церковь Св. Екатерины в Фьербуа была построена всего лет за 60 до этого на месте старой часовни, обратившейся в развалины. В новую церковь ратные люди зачастую приносили в дар свое оружие и вывешивали его по обетам, данным Св. Екатерине за из­бавление из плена или от смертельной опасности. Если бы Девушка попросила для себя один из этих новых мечей, посвященных ее не­бесной подруге и висевших на виду у всех, это было бы естественно и никого не удивило бы. Но откуда взялось оружие, закопанное под алтарем и забытое? Об этом существуют разные предположения. Известно, что за семь столетий до Девушки в нескольких километрах от этого места, на холме Сент-Мор, произошел авангардный бой между войсками Карла Мартеля и арабами, вторгшимися на франк­скую землю. Мусульмане были отброшены, франки двинулись от­сюда дальше на Туренскую равнину, где и произошла знаменитая битва, спасшая Европу от затопления Исламом. Часовня — проис­хождение которой документально установить невозможно — могла быть воздвигнута в память об этом первом успехе, и Карл Мартель мог в нее пожертвовать оружие павших воинов или и свой собствен­ный меч. С другой стороны, пять крестов на мече говорят скорее о том, что он принадлежал крестоносцу: это — герб Иерусалимского королевства со времени Готфрида Булльонского; к тому же культ Св. Екатерины был принесен на Запад именно крестоносцами, и они считали ее своей особой покровительницей. Как бы то ни было, за несколько веков до того, как Девушка Жанна потребовала для себя этот меч, он служил защите христианства против Ислама, в руках Карла Мартеля или, может быть, в руках Св. Людовика. Сама же Жанна видела в нем прежде всего дар своей небесной подруги:

„Я очень любила этот меч, потому что его нашли в церкви Святой Екатерины, которую я очень люблю”.

Руанские судьи впоследствии обвиняли ее в том, что она либо са­ма подкинула меч, либо узнала о нем колдовством. По сути дела, в этом совершенно бесспорном происшествии надо выбирать между невозможностью материальной и невозможностью психологической: или она подстроила какой-то шарлатанский фокус — но относитель­но ее абсолютной искренности не может быть ни малейших сомне­ний; или она каким-то особым образом узнала то, чего материально знать не могла. „Есть у Господа такая книга...” — или, по старому Оккамовскому принципу: если факты не вяжутся с нашими пред­ставлениями, то тем хуже для наших представлений.

„С тех пор, что я получила этот меч, я носила его постоянно”. Но в ее руке меч из Фьербуа никогда не обагрился кровью: он был и остался символом.

Там же, в Туре, она заказала свое знамя художнику Польнуару (собственно, он был шотландец и по-настоящему звался Джемс Поуер).

„Святая Екатерина и Святая Маргарита сказали мне, чтобы я взя­ла это знамя и несла бы его смело и велела бы написать на нем Царя Небесного. Все знамя было сделано по повелению Господню, через голоса Святой Екатерины и Святой Маргариты, которые сказали мне: прими знамя по воле Царя Небесного. И потому что они мне сказали: прими знамя по воле Царя Небесного, — я велела изобра­зить на нем Господа с двумя ангелами, в красках; и все сделала по их повелению. Это изображение ангелов я велела сделать во славу Господа, Который был там изображен держащим мир”.

На белом фоне, усеянном геральдическими золотыми королев­скими лилиями, это был образ Христа Вседержителя, держащего мир в виде шара в левой руке, благословляющего правой (согласно Пакерелю и Джустиниани) и восседающего на радуге (согласно реля­ции, приведенной в Хронике Турне и у Эбергарда Виндеке); с обеих сторон два коленопреклоненных ангела подносили Ему каждый по лилии (лилии уже не геральдические, а натурального вида); и было написано — „как мне кажется, сбоку” — то же самое, что стояло в заголовке ее писем: „Иисус Мария”.

Это была лицевая сторона знамени. Об оборотной же стороне Пер­севаль де Каньи сообщает, что на ней был французский королев­ский герб, поддерживаемый двумя ангелами, — и тут он оставил в своей рукописи пустое место, по-видимому, чтобы еще что-то впи­сать, но так и не заполнил его никогда. Зато Greffier de La Rochelle, также упомянув о гербе, добавляет, что кроме того было еще изо­бражение белого голубя, держащего в клюве ленту с надписью „По воле Царя Небесного”, — по всей вероятности, это то, что она рас­сматривала как свою личную эмблему.

Во время процесса ее спросили, что она любила больше: меч или знамя?

„Гораздо больше знамя, во сто раз больше, чем меч!”

По словам Сегена, она с самого начала заявила, что сама будет нести это знамя и не будет сражаться мечом. И она это выполнила. Судьи не противоречили ей, когда она сказала на процессе:

„Когда я шла в бой, я несла знамя, чтобы мне не пришлось нико­го убивать. Я никогда не убила ни одного человека”.

Как у всех военачальников, знамя служило сборным пунктом для конницы и было весьма крупных размеров — от 3,5 до 6 метров в длину и от 0,6 до 1,5 метров в ширину (Жанна, по всей вероятности, выбрала из этого средний размер, чтобы нести было не слишком трудно). Кроме знамени, всегда существовал еще флюгер, намного меньших размеров, служивший сборным пунктом для воинов, сра­жавшихся в пешем строю, (хотя свою переброску с одного места на другое они в это время уже и у французов, по английскому приме­ру, производили на конях). На своем флюгере Жанна велела напи­сать Благовещение, в белом и синем цветах, причем ангел, согласно „Дневнику осады”, опять держал в руке лилию.

„Обо всем этом я говорила с моим королем, но очень неохотно”. Тем более во время процесса она очень неохотно отвечала на вопро­сы о значении всей этой символики — так же, как она старалась как можно меньше говорить о своих видениях: ей, очевидно, не хотелось пускать кого бы то ни было — и тем более судей — в святая святых своей души. Когда судьи ее спросили, для чего она ставила „Иисус Мария” на своих письмах, она ответила: „Церковные люди, писав­шие мои письма, ставили это и некоторые из них говорили, что сле­довало мне это делать”. Вопрос, с каким ударением эту фразу чи­тать: можно прочесть, как это часто делается, что она ставила этот девиз по совету духовенства; но можно прочесть и иначе: она просто заявляет перед инквизиционным трибуналом, что церковные люди, которым она диктовала свои письма, не противоречили ей, когда она говорила им ставить этот заголовок, и некоторые из них прямо одобряли ее.

Не сомневаюсь, что правильно именно последнее чтение. Имена „Иисус — Мария” слишком упорно возвращаются в ее жизни — начи­ная с ее любимого колечка, подаренного ей матерью, и кончая ее последним словом на костре, — чтобы можно было сомневаться в значении, которое она сама вкладывала в этот девиз. Она вообще не переставала повторять, что „первому служит Богу”, что ее „прямой верховный Государь — Иисус Царь Небесный”. Это и выражает вся ее символика, в которую девиз „Иисус — Мария” укладывается органически.

Можно понять, почему она чувствовала свою особую связь с Бла­говещением. Вслед за Марией она тоже посвятила свою девствен­ность Богу, тоже сказала „Се, служанка Господня”, и общение мира человеческого с миром ангельским продолжалось; но и смысл того, что ей открывал Михаил, был точным продолжением того, что Гав­риил открыл Марии, — обещанное тогда утверждается теперь как осуществленное: Господь Бог дал Ему — „Иисусу Сыну Марии” - престол неба и всей вселенной, поставил Его истинным Царем рода человеческого навеки и Царству Его не будет конца. Людям остает­ся только признать это Царство или гибнуть, его отвергая. Поэтому и на знамени Жанны — Христос, с пронзенными руками и ногами (по Виндеке), но теперь уже „держащий мир”. Символика Царства Христова это тем самым - символика преображения мира Духом Святым. Уже то самое братство иезуатов, которое за шестьдесят лет до Девушки положило на Западе начало культу имени Иисусова, своей эмблемой избрало общеизвестный символ Святого Духа: бе­лого голубя, как у Жанны (и я не могу не вспомнить на этом месте, что английскому солдату у подножия Руанского костра показалось, что белая голубка вылетела из уст Девушки в момент, когда она умерла). Лилия (любимый цветок Иисуса Христа, сколь можно су­дить по евангельским текстам) также появляется в мистической ли­тературе Средних веков как символ Царства Духа (например, в иоахимитских писаниях XIII века: „В первом Царстве растет крапива, во втором цветут розы, в третьем — лилии”). Лилия же и символ милосердия. Со всем этим связывалась и геральдическая лилия (распятая лилия) монархии Святого Людовика; и этот смысл пом­нил, вероятно, Жерсон, когда писал свое мистически-патриотическое стихотворение „Crescent lilii” за несколько лет до появления обречен­ной на распятие лилии — Жанны. Непосредственно, и голубь, и лилия, и белый и синий цвета — это чистота, чистота девственной женствен­ности испокон веков и далее чистота всяческая как дар Святого Ду­ха (в почти современном Девушке геральдическом трактате Оноре Бонэ: „После лазури, белый цвет — самый благородный из всех, ибо более остальных близок к сияющим и светящимся телам; и потому что он весьма благороден, он обозначает невинность: говорит Писа­ние, что одежды Его сделались белыми как снег”).

Такова символика. Конкретный же исторический факт заключа­ется в том, что чистоту она несла в себе и чистоту она распространя­ла вокруг себя. Теперь ей предстояло иметь дело с „ратными людь­ми”, приученными десятилетиями смуты и войны к грабежам, наси­лиям и полной разнузданности нравов.

*

* *

Мы видели уже свидетельство Жерсона о том, что к этому войску она также предъявила определенные требования. Эти требования бы­ли просты, элементарны, частью даже, если угодно, — наивны.

В Блуа, где происходила концентрация войск, она появилась из Тура около 20 апреля. И немедленно начала „обработку” армии:

Она, во-первых, объявила войну половой распущенности и стала гоняться за „подружками” („les amiettes”), которые толпами сопро­вождали войско. Свидетельским показаниям на этот счет нет числа. „Девочки должны были убраться, кроме тех, на которых солдаты соглашались жениться” (Симон Бокруа). Остальных, не обратив­шихся на путь истинный и не урегулировавших свое положение христианским образом, она беспощадно гнала вон из армии. Можно было думать, что войско взбунтуется. Но оно не взбунтовалось. Ко­нечно, всякое могло еще происходить иной раз — но только за ее спиной.

Но ей нужно было главным образом внутреннее, духовное очи­щение людей. И своим примером она повлекла их к исповеди.

4 июня 1429 г. Джустиниани сообщал:

„Каждое воскресенье она исповедуется” (Джустиниани ошибся, — по словам Пакереля, которому это виднее, чем кому-либо, она испо­ведовалась у него почти каждый день). „И она хочет, чтобы вместе с ней исповедовались все военачальники и вельможи Двора и чтобы они покаялись в грехе блудодеяния так же, как и все барышни”.

Если верно, что она пыталась делать это при Дворе — a Greffier de La Rochelle подтверждает это со своей стороны, — то тем более она это делала в армии. Своим главным помощником в этом деле она выбрала своего нового духовника Пакереля.

Этот августинский монах был лектором монастыря в Туре и, по его словам, присутствовал на юбилейных торжествах в Ле Пюи. Там он встретился с ее матерью и с „некоторыми из людей, проводив­ших ее к королю”, - очевидно, с Нуйонпоном и с Пуленжи. Встреча этих последних с ее матерью едва ли была случайна: зная, что Ромэ будет в Ле Пюи, Девушка, по всей вероятности, попросила этих пре­данных ей людей, знавших ее семью, поехать туда и постараться до­быть ей прощение матери за ее уход („впоследствии я написала им — родителям — и они меня простили”: это письмо и было, вероятно, отправлено в Ле Пюи). Во всяком случае, ее братья, как видно, сопровождавшие мать в паломничестве, после этого появляются при Девушке и сопровождают ее постоянно, — значит, примирение с семьей состоялось. Пакерель рассказывает, что он уже раньше „не­много знал” спутников Девушки, и они настояли на том, чтобы он отправился к Жанне и постоянно ее сопровождал; надо думать, что он внушил доверие и ее матери. В Тур, куда тем временем уже пере­бралась сама Жанна, он вернулся вместе с ее братьями, с Нуйонпо­ном и с Пуленжи. Тут он к ней пошел, она его приветливо встретила, на следующий день исповедалась у него и после этого взяла к себе в духовники.

Вот как Пакерель рассказывает о том, что она сделала в Блуа:

„Дня священников, сопровождавших армию, она велела сделать хоругвь и велела написать на нем образ распятого Господа. И велела ему, Пакерелю, каждый день по два раза, утром и вечером, собирать всех священников. Собравшись, они пели антифоны и гимны Пресвя­той Деве, и Жанна была вместе с ними; и она не позволяла солда­там присоединяться к ним, если они не исповедались в этот самый день и в то же время убеждала всех солдат приходить на это собра­ние, если только они исповедались. Каждый священник на этом со­брании был готов исповедать каждого желающего”.

Солдаты, надо думать, сначала таращили глаза. А потом пошли.

„Самые распущенные ратные люди по ее призыву обращались к Богу и переставали злодействовать”, говорит орлеанский священник Борд. Ла-Ир, герой и разбойник, „пошел к исповеди и вместе с ним пошли многие из его отряда”.

Люди начинали чувствовать, что они в некотором роде оказались воинами Христовыми и что это обязывает. Но ей нужно было, чтобы они это чувствовали каждый момент. И она потребовала от них со­всем простую, наивную вещь: прекратить ругань, тем более — ругань кощунственную, воздерживаться от этого каждый момент, потому что Бог каждый момент видит и слышит все.

Это была постоянная борьба. „В своем присутствии она не терпе­ла сквернословия и богохульства и боролась с ними словом и де­лом”, — рассказывает Гокур. Одна орлеанская жительница (вдова Юрэ) передает маленькую сцену, свидетельницей которой она была: какой-то „важный господин что есть мочи ругался и хулил Бога; это услыхала Жанна; она тотчас подошла к нему и вцепилась ему в глотку, говоря: Эй, сударь, как вы смеете хулить Господа? Во имя Божие, я отсюда не уйду, пока вы не откажетесь от ваших слов! И этот господин послушался Девушки и покаялся”,

„Вообще никто из ее войска не смел ругаться или хулить Бога в ее присутствии, зная, что ему за это достанется”, — рассказывает ее паж Луи де Кут. — „Я сам слышал несколько раз, как она укоряла герцога д’Аленсон, когда он ругался или говорил богохульство”. И сам д’Аленсон вспоминает: „Она очень бранила за ругань, в осо­бенности меня, ругавшегося иной раз; и когда я ее видел, я воздер­живался от ругани”.

Чтобы помочь людям отделаться от этой привычки, она придума­ла способ, тоже простой и наивный: как рассказывает Сеген, она ре­комендовала Лa-Иру, когда ему станет невтерпеж, - клясться не Богом и святыми, а своей палкой (палка была знаком отличия ко­мандиров); „и с этого времени Ла-Ир приучился в присутствии Жанны клясться своей палкой”.

По-видимому, этот способ она рекомендовала вообще, — судя по тому, что Персеваль де Каньи, пересказывая, в основном, воспоми­нания герцога д’Аленсона, на каждом шагу приписывает ей самой восклицание: „Клянусь моей палкой!” — „Par mon martin!” Ни в одном другом источнике не видно, чтобы она это говорила сама. Но Персеваль де Каньи, очевидно, слышал от герцога, что она вся­чески „внедряла” в армию это безгрешное выражение.

Другой вопрос, как Ла-Ир, д’Аленсон и все прочие продолжали выражаться в ее отсутствие. Но как бы то ни было, все они чувство­вали все больше и больше, что среди них появилось нечто совсем новое, совсем неожиданное и очень светлое.

А раз это было так, раз у людей появлялось новое сознание, Де­вушка могла предъявить к ним еще одно требование, элементарное, но шедшее вразрез со всей военной практикой XV века.

„Как только она была сделана начальником войска Дофина, — пишет Джустиниани, — она распорядилась, чтоб никто не смел бес­платно брать у его подданных что бы то ни было, под страхом смерт­ной казни”.

Джустиниани стилизует: на самом деле это было не так просто. Прежде всего в Блуа у нее не было ясного официального положения, она не занимала никакого командного поста и могла „приказывать” только немногим людям своего личного конвоя. Главнокомандую­щим, „начальником всего войска”, она вообще не была „назначена” никогда — она постепенно стала таковым, морально подчинив себе людей. В Блуа, и еще некоторое время после этого, она не могла ни­кому угрожать смертной казнью. Борьбу с грабежами на этом этапе она могла вести только моральным оружием. И она эту борьбу повелa.

Обрушиваясь на солдат, „когда они злодействовали или насильни­чали”, она прежде всего сама демонстративно отказывалась от на­грабленного продовольствия. Несколько свидетелей говорит об этом. А Симон Бокруа рассказывает, что в его присутствии она од­нажды чуть не побила какого-то шотландца, когда оказалось, что этот представитель союзной нации, служивший в арманьякских вой­сках, накормил ее телятиной, отнятой у населения.

Кое-где грабежи продолжались. Их вспышки были еще во время блестящей Луарской кампании. Но они становились все реже. В три­умфальную эпоху коронации о грабежах больше не слышно ничего.

Вопрос этот был непосредственно связан с основными условия­ми, которые она поставила самому королю. Вкратце пересказывая то, что мы читали более подробно у Эбергарда Виндеке, Джустиниани пишет: „Она потребовала, чтобы Дофин по доброй воле и от всего сердца простил всех своих врагов и всех мятежников”; и он тут же добавляет: она хочет также, „чтобы они мирно обращались со всеми землями, которые будут ими заняты, не мстя никому, не вредя ни людям, ни их имуществу”.

Пройдет немного времени, и нидерландский клирик Горкхейм, сообщая о Девушке в точности те же сведения, добавит: „Вот почему город за городом приносит присягу королевскому сыну”.

Очень много рассуждений написано о том, понимала ли Жанна д’Арк что-либо в стратегии или нет. Но вопрос надо иначе ставить. Жанна д’Арк поняла и осуществила нечто очень простое и очень труд­ное, что всегда в тысячу раз важнее и сильнее всякой стратегии. Ее „стратегия” целиком вытекала из этого и поэтому приводила к цели.

От начала и до конца ее военной карьеры ею владела одна очень простая мысль: быстро привести к установлению справедливого мира. От начала и до конца она стремилась поэтому быстрыми и ре­шительными действиями достигать максимального морально-полити­ческого эффекта: быстро освободить Орлеан, т. е. устранить основ­ную угрозу сопротивлявшейся зоне; немедленно после этого идти на Реймс и короновать короля, т. е. восстановить в глазах всего мира нарушенную преемственность национальной монархии; немедленно после этого идти на Париж и вернуть королю столицу. Другие на этом легко сломали бы себе шею. Но она создала условия, при которых могла это делать. Из множества свидетельств приведу только три, наиболее компетентные:

Свидетельство ее главного военного сотрудника, Бастарда Орле­анского, будущего французского главнокомандующего графа Дюнуа:

„Я заявляю, что если прежде двести англичан гнали восемьсот или тысячу солдат короля, то с того часа, когда она послала свое письмо Тольбету, четыреста или пятьсот наших одолевали чуть ли не все английское войско”.

Свидетельство главного политического противника — письмо гер­цога Бедфорда английскому королю, написанное пять лет спустя, в 1434 г.:

„Ваши дела процветали до осады Орлеана, предпринятой Бог весть по какому совету. В это время, после несчастия, случившегося с вашим кузеном Солсбери, на ваших людей, собранных там в боль­шом количестве, пришла великая беда, — как мне кажется, волею Божией; эта беда проистекала, как мне кажется, в большей части от сплетения ложных верований и сумасбродных страхов, наведенных на них приверженцем дьявола и его псом, так называемой Девуш­кой, которая пользовалась чарами и колдовством; эта беда и это по­ражение не только уменьшили в значительной степени количество ваших людей, но отняли также удивительным образом мужество у оставшихся и побудили ваших врагов и противников немедленно собраться в большом количестве”.

И наконец — свидетельство народа, выраженное в „Мистерии Оса­ды Орлеана”:

„Каждый из нас стоит один целой сотни — под знаменем Девушки”.

Она это знала уже в Блуа — знала, что теперь все будет по-новому — и поэтому у нее совершенно естественно явилась мысль: вести из Блуа армию к Орлеану правым берегом Луары прямо на главные английские укрепления и, если англичане не „уступят правде Царя Небесного” и не уйдут сами, — дать бой их главным силам и снять осаду. С точки зрения военачальников Карла VII, это было безумие.

*

* *

Численность армии, собранной в Блуа, различными источниками указывается очень различно: Эбергард Виндеке говорит — 3.000, Монстреле — 7.000, Джустиниани (с явным преувеличением) — 10-12.000. Во всяком случае, это была по тому времени значительная сила, в сочетании с орлеанским гарнизоном — ок. 1.000 человек — и с милицией города, насчитывавшего тысяч 25 населения. Общая численность англо-бургиньонских сил, за все время направленных под Орлеан, едва ли превосходила 7.000. Их никогда не хватало на то, чтобы полностью осуществить блокаду города и действительно изолировать его от внешнего мира. Бедфорд, с самого начала считав­ший все орлеанское предприятие сомнительным, в начале апреля затребовал из Англии подкреплений — 2.400 человек, - подчерки­вая, что без них „невозможно будет удержать осаду”.

Пока эти подкрепления не пришли, арманьяки, располагая, может быть, даже некоторым численным превосходством, могли, казалось бы, надеяться нанести противнику достаточно сильный удар одновре­менным действием защитников города и армии, наступающей из Блуа. Но дело в том, что численное соотношение сил само по себе не означало ничего: под Азинкуром 6.000 англичан уничтожили 30.000-ную французскую армию; под Вернеем 14.000 французов и шот­ландцев были разбиты 10.000 англичан; под Рувре — всего несколь­ко недель тому назад — 1.600 англо-бургиньонов разгромили 3-х или 4-тысячную арманьякскую армию; при попытке взять крепость Сен-Жам-де-Беврон 15-тысячная (а по Жану Шартье даже 20-тысяч­ная) армия Ришмона бежала от 700 англичан. Все это военачальники Карла VII запомнили крепко.

После Рувре, — пишет орлеанская „Хроника празднования 8-го мая”, — „герцог Бурбонский и прочие вельможи были настолько на­пуганы проигрышем сражения, что никакими силами нельзя было заставить их выступить из города навстречу англичанам”. Кончилось тем, что они совсем ушли со своими 2.000 бойцов, оставив в городе лишь Бастарда Орлеанского и маршала Буссака с одним только местным гарнизоном. Как говорит „Дневник Осады”, город сам по­просил их уйти, потому что они только поедали продовольствие.

Это было 28 февраля. В Орлеане распространилась уверенность, что Луарская линия будет брошена и национальная монархия будет в лучшем случае обороняться на линии Центрального массива — Лио­на — Дофине. Тогда, „видя себя покинутым”, Орлеан решил отдать­ся герцогу Бургундскому, чтобы только не попасть в руки англича­нам, — и получил на это согласие Двора. Потон де Сентрай повез Фи­липпу Доброму предложение сдать ему Орлеан „в секвестр”.

Герцог Бургундский не мог желать ничего лучшего. Но когда он вместе с Сентраем отправился в Париж для переговоров с английски­ми властями, он нарвался на категорический отказ. Умный, „мяг­кий”, осторожный Бедфорд, старавшийся перед своим правитель­ством не изображать дело в розовых тонах, в глубине души тоже был уверен в безусловном качественном превосходстве английских войск и тоже — как полководцы Карла VII — не понимал еще, что те­перь все может перемениться. Филиппу Бургундскому он ответил просто, что „не намерен гнать дичь на другого стрелка”. Такого тона в разговоре с собою „Великий Герцог Запада” не допускал. 17 апре­ля — в день, когда Сентрай вернулся в Орлеан, — бургундский кон­тингент — впрочем, весьма, по-видимому, малочисленный, — был отозван из лагеря осаждавших. Получив вместо Орлеана афронт, Фи­липп предоставил английскому войску, оставшемуся в числе при­близительно 5.000 человек, разбираться одному.

На следующий же день после ухода бургундцев защитники города сделали вылазку. Но англичане им показали, что пока еще ничего не переменилось: как пишет „Дневник Осады”, „по возвращении это стало видно по плачу орлеанских женщин над их отцами, мужья­ми, братьями, убитыми или ранеными”. Только потом, когда насто­ящая перемена произошла, самоуверенность Бедфорда оказалась крупнейшей политической ошибкой.

Пока же англичане, напротив, с удвоенной энергией вели осадные работы. В течение апреля они соорудили три новых форта: „Париж” и „Руан” на севере и Сен-Жан-Ле-Блан на юго-востоке, на левом бере­гу реки. Таким образом они располагали теперь вокруг города цепью из двенадцати „бастилий”, не замкнувшейся еще только на северо-востоке, т. е. с той стороны, где не было и не могло быть ни­каких арманьякских баз. Между этими фортами англичане начали рыть траншеи. Некоторое количество продовольствия и подкрепле­ний еще просачивалось в город, но все трудней и трудней.

В то же время в городе знали, что осаждающие еще 19 апреля по­лучили большое количество продовольствия и военного снаряжения, а также некоторые подкрепления. Со своей стороны, „Парижский Буржуа” жаловался, что в Париже цены на продовольствие опять полезли вверх, т. к. английское командование посылало под Орлеан большое количество мяса и зерна.

Таково было положение в 20-х числах апреля, когда Карл VII, „уступая непрестанным мольбам Девушки” (и герцога д’Аленсона, вырвавшего в последнюю минуту необходимые дополнительные суб­сидии), согласился бросить из Блуа под Орлеан свою последнюю ар­мию. Пока Сентрай вел переговоры с Филиппом Бургундским, мож­но было еще надеяться на примирение с „Великим Герцогом Запа­да”, ценой уступки ему Орлеана, т. е. половины Франции; в этом случае Карл VII, за бургундским заслоном, мог бы оставаться ко­рольком маленького королевства на юг от Луары. В своем неизмен­ном стремлении к „миру с герцогом Бургундским во что бы то ни стало”, официальные руководители буржской политики, Регинальд Шартрский и Ла Тремуй, явно ставили на это; потому, вероятно, и Девушку все еще не „допускали до дела”, — иначе трудно объяснить длительность ее задержки в Туре. По счастью для Франции, этот рас­чет не оправдался, вследствие нежелания Бедфорда уступить Филип­пу Бургундскому слишком жирные куски добычи, что вместе с тем, показав нелады внутри англо-бургиньонской коалиции, повело, со своей стороны, к ослаблению не столько численному, сколько моральному стоявших под Орлеаном английских войск. Силой вещей у арманьяков слово теперь было за теми, кто еще верил — или опять верил — в возможность военной победы: за королевой Сицилийской, вечной противницей Ла Тремуй, на свои средства формировавшей в этот момент в Блуа обоз продовольствия для Орлеана, за ее многочисленными друзьями при дворе, за герцогом д’Аленсоном, за все­ми, кто поверил в „помощь Божию через Девушку” или просто по­нял, что она способна поднять силы, достаточные не только для со­хранения за Карлом VII маленького южного княжества, но и для восстановления королевства Святого Людовика.

При всем этом, однако, относительно Девушки было только по­ведено, согласно постановлению комиссии, „с честью провести ее с войсками”: разрабатывать план кампании никто ей не поручал. У нее самой уже было чувство, что королевская армия „поручена ей” — это она потом прямо говорила в Руане, — и она хотела использовать эту, уже перерожденную ею, армию для быстрых и решительных дей­ствий. Но военачальники Карла VII, умудренные горьким опытом, твердо решили на этот раз не делать безумств. Когда она потребова­ла, чтоб ее „вели туда, где Тольбет с англичанами”, они ей ответили „да, да” и затем сделали все наоборот: повели армию левым берегом так, чтобы река отделяла ее от главных английских сил, с намерени­ем затем осторожно с этого берега перебросить в Орлеан провиант и подкрепления через одно из отверстий, еще существовавших в осадной системе англичан; в особенности же они твердо решили не делать того, что погубило французские войска и под Азинкуром, и под Вернеем, и под Рувре: не атаковать англичан в их собственных укреплениях, тем более что в данном случае это даже не наскоро импровизированный укрепленный лагерь, а укрепления настоящие, возводившиеся месяцами.

27 апреля поутру (или на день раньше, если верить Пакерелю) ар­мия выступила из Блуа, под командованием маршалов Сен-Север де Буссак и де Рец (д’Аленсон не мог принять участия в этом походе, т. к. еще не кончил выплачивать свой выкуп и не имел права сра­жаться). Девушка пошла впереди, собрав вокруг своего знамени весь полк своих священников, которым она велела петь молитвы и антифоны.

Ночью ей пришлось спать под открытым небом на голой земле. Де Кут говорит, что утром она встала „совсем разбитая”.

28-го армия, обойдя английские укрепления, встала на левом бе­регу Луары напротив Орлеана, несколько выше города. Широкая река легла перед ней непреодолимой преградой: флотилия, приго­товленная здесь для перевозки провианта и части войск, должна бы­ла подняться против течения и пристать к противоположному бере­гу еще выше по реке, в порту Шеси, но она не могла этого сделать, так как дул сильнейший противный ветер.

Эбергард Виндеке говорит, что Девушка даже расплакалась, видя эту картину. Когда Бастард Орлеанский, командовавший в городе, в лодке переправился через Луару и явился к ней, она обрушилась на него: „Это вы посоветовали вести меня этим берегом реки, а не прямо туда, где Тольбет с англичанами?”

Он возразил, что таково было решение не его одного, а всего ко­мандования. Но она продолжала:

„Во имя Божие, совет Господень мудрее и вернее вашего. Вы ду­мали меня обмануть, а обманули сами себя: я приношу Орлеану помощь, лучше которой никогда не получал ни один город и ни один воин — помощь Царя Небесного. Это не потому, что Бог ме­ня как-нибудь особенно любит, — но Бог Сам, по молитве Свя­того Людовика и Святого Карла Великого, сжалился над Орлеаном и не позволит врагам владеть и телом герцога Орлеанского, и его городом!”

Едва она успела произнести эти слова о помощи Божией, „почти в то же мгновение”, — говорит Бастард, — „ветер переменился и стал благоприятным; паруса тотчас раздулись”. По словам Гокура, она даже прямо сказала, что ветер переменится. „Каждая наша баржа могла теперь вести на буксире две или три другие”, — говорит орлеанская „Хроника празднования 8-го мая”.

,Сила Божия”, сказал в этом своем рассказе о первой встрече с нею Бастард Орлеанский: „Думаю, что Жанна и ее ратные подвиги были от Бога, ... тем более, что по словам этой девчурки она видела Святого Людовика и Святого Карла Великого, молящихся за коро­ля и за город”.

Провиант, быстро погруженный на баржи, был переброшен на тот берег в Шеси и на следующий день благополучно доставлен в город. Большая же часть армии должна была вернуться в Блуа, где нахо­дился ближайший мост, и оттуда, с новым обозом продовольствия, идти обратно на Орлеан правым берегом, именно так, как Девушка хотела с самого начала.

Между тем, в Орлеане народ ждал не только продовольствия, но и войск и в особенности „девушки, которая шла по повелению Божию подкрепить город и снять осаду”. Бастард знал об этих настрое­ниях, порожденных всеми вестями и толками последних двух меся­цев о „белой Девушке”, „Вестнице Божией”, и он хотел скорее получить ее в Орлеан, особенно после случая с переменой ветра, который на него самого произвел такое впечатление.

Ей приходилось разрываться. Она понимала, что ее место в Орлеа­не; но в то же время ей не хотелось расставаться с армией, которую она только что начала морально брать в руки. Кроме того, как рас­сказывает Симон Бокруа, она боялась, что „армия может не вернуть­ся и все дело может расстроиться”. Она уже догадалась, или почув­ствовала своим женским нутром, что при дворе действуют различ­ные кланы, различных тенденций, и что ее „благородный Дофин” — „святое знамя королевства”, как она его еще называла, — вполне способен попасть в другие руки и передумать. Д’Олон подтвержда­ет со своей стороны, что действительно не было твердой уверенно­сти в том, что армия вернется в Орлеан. Люди, бившиеся за нацио­нальное освобождение, слишком хорошо знали то, что выразил Жан Жувенель дез-Юрсен, взывая к Карлу VII: „Зачем спишь ты, госу­дарь?” Девушка встряхнула короля и вывела его из его неподвиж­ности. Но он так легко мог опять запереться в своих „жалких до­мишках и тесных комнатушках”. Уже во время миссии Сентрая у Филиппа Бургундского он был на это готов. И теперь в королев­ском совете в самом деле опять явилась мысль — уклониться от риска, сберечь армию и предоставить Орлеан его судьбе; так по крайней мере рассказывает Жан Шартье, который был официальным" историографом Карла VII и тем не менее беспощаден к временщи­кам первой половины царствования.

На просьбу Бастарда войти в Орлеан немедленно она сначала от­ветила отказом, „говоря, что не хочет расстаться с ратными людьми, которые исповедались, покаялись и исполнились доброй воли”. Но Бастард не сдавался, сговорился с другими военачальниками и об­щими силами они в конце концов убедили ее идти в город. Души солдат она оставила на попечении Пакереля, велев ему вместе с ар­мией возвращаться назад в Блуа.

С несколькими сотнями людей она переправилась через Луару, высадилась в Шеси и переночевала в замке Рюлли. Существует доку­мент — сохранившийся, правда, только в копии XVI века, — что чело­век, у которого она остановилась в Рюлли, Гюи де Калли, вместе с ней имел видение херувимов, — как, может быть, и Карл VII имел вместе с ней видение короны в Шиноне.

Там же она провела, по-видимому, большую часть дня 29 апреля и только около 8 часов вечера въехала в Орлеан через Восточные („Бургундские”) ворота.

„Она была в латах, на белом коне; перед ней несли ее, тоже бе­лое, знамя. По левую руку от нее ехал Бастард Орлеанский. За ним следовало множество других вельмож, оруженосцев, военачальни­ков и ратных людей, а также орлеанских горожан, вышедших к ней навстречу. Ее встречали другие горожане и горожанки, с большим количеством факелов, и радовались так, как если бы Сам Бог сошел к ним, и не без причины, потому что они пережили много тягот, огорчений и бед и страх быть покинутыми и потерять все — и жизнь, и имущество. Но они уже чувствовали себя утешенными и как бы освобожденными из осады божественной силой, обитавшей, как го­ворили, в этой простой девушке, на которую все они, мужчины, жен­щины и малые дети, смотрели с великой нежностью. И была неверо­ятная давка, люди хотели приблизиться к ней и прикоснуться к ней или к ее коню — настолько, что один из тех, кто нес факелы, так приблизился к ее знамени, что оно загорелось. Тогда она дала шпоры своему коню, повернула его на знамя и потушила огонь так легко и ловко, точно она уже много лет была на войне; и этому дивились ратные люди, а также и горожане, которые шли за ней через весь город”.

К этому описанию „Дневника Осады” можно только добавить по­казания свидетелей о том, что, войдя в Орлеан, она прежде всего от­правилась в кафедральный собор (Святого Креста).

Утром, чтобы обеспечить прохождение провианта, защитники го­рода произвели диверсию против форта Сен-Лy, господствовавшего над дорогой из Шеси в Орлеан. Вечером же сама Девушка прошла мирно и без всяких затруднений: англичане не сделали ничего, чтобы ей помешать, хотя еще 27-го они перехватили партию продовольствия, доставлявшуюся из Блуа, и еще накануне, 28-го, быстро загнали назад в город ратных людей и милицию, вышедших навстречу небольшому отряду, посланному из Блуа за несколько дней до глав­ных сил. Теперь осаждавшие, как видно, заметили, что у арманьяков изменилась мораль. Перемены начались.

*

* *

На следующий день, 30 апреля, осажденные атаковали один из се­верных фортов, но после довольно продолжительной стычки верну­лись ни с чем. Девушка не приняла в этом деле никакого участия. Как говорит Бастард, она хотела сражаться как можно скорее — если англичане не „уступят правде Царя Небесного” и не уйдут са­ми; но сначала, прежде всего, она хотела получить ответ на это свое требование уйти, предъявленное именем Божиим. А так как ответа не было, она в этот день написала англичанам вторично, „совсем простыми словами”. И при этом требовала вернуть ей герольда, который отвез ее первое письмо из Блуа.

Против этой Девушки, излучавшей совершенно необыкновен­ную силу, англичане — если они не хотели действительно эвакуиро­вать Францию — могли сделать только одно: объявить ее еретичкой, и не только ее, но объявить еретиками „всех, кто поверил ее сло­вам”. Готовый инструмент для этого был у них под руками: они немедленно запросили мнение Парижского Университета об этой наглой девчонке, которая вдруг явилась опрокидывать все здание, возводившееся интеллектуальным „мозгом” Европы. И тем вре­менем задержали ее герольда, Гюйенна, с намерением сжечь его, как еретика, коль скоро Университет выскажется. А ей дали знать, что сожгут и ее, если только возьмут ее в плен.

Насколько можно понять из очень путанных и противоречивых рассказов, этот ответ ей привез ее второй герольд, д’Амблевилль, посланный из Орлеана. По словам одного из орлеанских жителей, д’Эбаи, у нее, однако, была уверенность, что с герольдами „ничего не случится”. Посылая второй раз д’Амблевилля требовать освобождения Гюйенна, она будто бы сказала ему, „чтобы он смело возвращался к англичанам, что они не сделают им обоим ничего и что его товарищ тоже вернется целым и невредимым”. А если ве­рить „Хронике Девушки”, которая воспроизводит в точности тот же рассказ, у нее мелькнула новая мысль — предложить Тольбету „Божий суд”, единоборство с нею одной, и этим избежать общего кровопролития; она будто бы добавила д’Амблевиллю:

„И скажи Тольбету, что, если он вооружится, я вооружусь тоже и пусть он встретится со мной перед городом; и если он может взять меня в плен, пусть он меня сожжет, а если я одолею, пусть они сни­мут осаду и уйдут в свою страну”.

Факт тот, что с герольдами ничего не случилось. Бастард Орлеан­ский пригрозил репрессиями над английскими пленными, после чего англичане выпустили по одной версии всех герольдов, по другой вер­сии — одного д’Амблевилля, а Гюйенна продолжали держать, но че­рез несколько дней, не дождавшись ответа Сорбонны, бросили его при своем отступлении из-под Орлеана.

Больше она герольдами не рисковала. Но она не перестала упра­шивать англичан уйти без боя. Только она переменила метод и стала это делать, рискуя собой. В тот же день, когда она получила ответ Тольбета, она под вечер вышла к тому месту, где мост через Луару был сломан перед английским фортом Турелль, и стала кричать англичанам, чтоб они ушли в свою страну. В ответ они крикнули ей „Скотина!” и повторили, что сожгут ее. Но на следующий день она в другом месте повторила тот же маневр, конечно, с тем же ре­зультатом.

Надо было быть очень наивной девочкой, чтобы думать, что англи­чане в самом деле могут уйти сами. Но с тех пор как эту девочку сожгли, до чего же нашему миру ее не хватает со всей ее наивностью и с ее несказанной красотой.

Во всяком случае, она знала теперь, что должна сражаться. Когда Бастард, 1 мая, решил ехать в Блуа и присмотреть за тем, чтобы ар­мия действительно вернулась в Орлеан, „она едва на это согласилась и едва согласилась ждать”.

Бастард покинул Орлеан с небольшим отрядом, в состав которого вошел и оруженосец Девушки, д’Олон. Чтобы дать ему возможность пройти, она вышла с конными людьми из города и показалась перед английскими укреплениями, закрыв кружную дорогу через лес, по которой двинулся Бастард.

Вернувшись без боя в Орлеан, она поехала верхом по городу, чтобы показаться народу: „орлеанцам так хотелось ее видеть, что они чуть не взламывали дверь дома, где она жила”, говорит „Днев­ник Осады”; „по улицам, где она проезжала, собиралось столько людей, что по ним едва можно было пройти; народ не мог на нее на­глядеться”. И на следующий день, 2 мая, когда она поехала осматри­вать расположение англичан, народ опять „бежал за нею толпой”.

Всем и каждому она повторяла: „Надейтесь на Господа и Господь поможет — Господь послал меня к вам”. 3-го она пошла с крестным ходом, устроенным, чтобы вымолить спасение города. Она показыва­лась народу, как видно, сознательно, разговаривала, с кем могла, - и в то же время, по собственным словам свидетелей, люди чувствова­ли, знали, что она „больше любит одиночество”, „предпочитает быть одна”.

„Простая и совсем молоденькая девушка”, „такая простая, что даже удивительно”, — говорят о ней эти орлеанские свидетели, опро­шенные на процессе Реабилитации. А „разговаривать с ней было ве­ликим утешением”. Много известий сходится на том, что вообще она говорила мало и „терпеть не могла праздной болтовни”. Но „когда она говорила, она говорила хорошо”. Гокур и другие, отме­тившие это обстоятельство, могли бы на нем и не настаивать: доста­точно прочесть запись ее ответов на процессе.

„Хроника празднования 8-го мая” передает один из таких разго­воров, происходивших в Орлеане. Некий церковный человек, Жан де Маскан, „муж добрый и весьма ученый”, спросил ее:

— Дочь моя, вы пришли снять осаду?

— Видит Бог, да!

Он стал тогда объяснять ей всю трудность этого дела.

— Нет ничего невозможного для силы Божией, — сказала она.

Шарлотта Буше, дочь казначея герцога Орлеанского, у которого Жанна жила в доме (одном из лучших в городе), рассказывает, как она много раз успокаивала ее мать, говоря, что осада непременно будет снята и все будет хорошо. Шарлотта была в это время 9-летней девочкой и спала в одной постели с Жанной, которая осталась у нее в памяти „образцом чистоты и скромности”. Надо пояснить, что та­ков был обычай: почетных гостей полагалось укладывать спать с кем-либо из членов семьи. Иной раз эта честь могла быть и не так уж приятна. По словам Симона Бокруа, Жанна всегда старалась устраи­ваться так, чтобы спать не со старухами.

Нужно ясно представить себе эту орлеанскую атмосферу, всю про­низанную ее излучениями, чтобы понять, почему Бастард, командую­щий обороной города, уезжая в Блуа, уже должен был уговаривать ее ждать его возвращения. При желании она уже могла повести куда угодно городское ополчение и немало ратных людей, „исповедавшихся и приведенных в состояние благодати”.

4 мая Бастард вернулся и вместе с новым обозом продовольствия привел из Блуа если не всю армию, то значительную ее часть — около 3.000 человек. На рассвете Девушка с войсками вышла ему навстре­чу, и опять англичане не сделали ничего. Армия беспрепятственно во­шла в Орлеан.

События начинали стремительно развиваться. Д’Олон, также вер­нувшийся из Блуа, едва успел позавтракать с Девушкой в доме Бу­ше, как к ней пришел Бастард и сообщил, что получены сведения о приближении английских подкреплений под командованием Фастольфа. (Известие было неверно: Тольбет действительно ждал подкреплений — и, вероятно, поэтому предпочитал пока никак не реаги­ровать на то необычайное, что происходило у арманьяков, — но эти подкрепления опоздали.)

Девушка откликнулась мгновенно:

„Бастард, Бастард, я требую, чтоб ты дал мне знать, как только узнаешь о приходе Фастольфа. Если он пройдет так, что я не буду об этом знать, — я тебе голову оторву!”

Бастард обещал. Но несмотря на впечатление, которое она на него произвела при первой же встрече, он все же не считал нужным сообщать ближайшие, непосредственные намерения командования сем­надцатилетней девочке, которая в конце концов никак еще не про­явила себя на войне. И можно думать, что Регинальд Шартрский, вместе с ним приехавший в Орлеан, со своей стороны рекомендовал ему эту осторожность.