Юрисконсульт полку

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 695

Заключение комиссии в Пуатье: Pr. III.

Лоуренс Трент - у Морозини (письмо из Брюгте от мая 1429 г.).

Ее собственные заявления о предсказанном решении: допрос 27 февраля. Выдержки из письма Rotselaer’a - в так наз. „Régistre Noir du Brabant” (Pr. IV): венецианские отклики у Морозини, немецкие у Эбергарда Виндеке. Кордье (утверждающий, совершенно бездоказательно, что брабантский писец, делав­ший выписки, „сам не читал” письма Ротселара), старается опровергнуть весь этот эпизод также доводами психологического порядка и тут проявляет со­вершенно поразительное непонимание душевного мира Жанны: по его мнению, она не могла рассуждать о том, что с ней будет под Орлеаном, прежде чем бы­ло официально решено ее туда отправить; но уж в том, что она пойдет в Орле­ан, она во всяком случае была совершенно уверена задолго до всех официаль­ных решений!

Меч: допрос 27 февраля (ср. обвинительный акт, ст. 19-ая), Greffier de La Rochelle, Морозини и Jean Chartier: „Chronique de Charles VU” (publ. par Vallet de Viriville, 1858). О его происхождении: H. Bas et abbé Pichon „Ste-Catherine de Fierbois”; Abbé Benoît in „Cahiers de Terre et Foi”, 1953; Mathieu Thomassin (так наз. „Registre Delphinal”): Pr. IV.

О знамени и флюгере сама Жанна говорила главным образом на допросах 27 февраля и 17 марта. Все относящиеся к ним данные, с привлечением также и обширнейшего сравнительного материала, очень обстоятельно разобрал de Liocourt (ук. соч., т. I). Но его поиски связей Жанны с доминиканским орде­ном не убеждают и здесь. Основываясь на том, что Пакерель образ на знамени назвал изображением Христа „на суде”, он заключает, что Страшный Суд как главная тема знамени был ею воспринят от доминиканцев. Верно то, что в это время доминиканцы усиленно распространяли изображения Страшного Суда, вообще терроризируя людей предсказаниями его непосредственной близости; но сам Лиокур вынужден признать существенное отличие: на доминиканских изображениях Страшного Суда Христос всегда появляется с исходящими от Его головы мечом в левую сторону, на отверженных, и лилией в правую сторону, к спасенным. У Жанны же, в отсутствие меча, два ангела, с обеих сторон поднося лилии Всевышнему Царю, как бы молят Его о милосердии ко всем. К тому же на доминиканских изображениях Христос обычно восседает на ша­ре, изображающем мир, и почти никогда не держит его в руке, как у Жанны.

Прочее о символике: Siméon Luce, op. cit.; Renan „Nouvelles Etudes d’histoire religieuse”, op. cit. Стихотворение Жерсона „Crescent lilii” - в указанном изда­нии его трактата о Девушке.

Письмо Бедфорда о ее роли Кишера привел по Rymer „Foedera” с неверной датой; см. Andrew Lang, op. cit. и G. Hanotaux „Jeanne d’Arc” (1911), op. cit.

Письмо Бедфорда с требованием подкреплений: Andrew Lang, ук. соч, (по Rymer „Foedera” t. X).

Численность войск под Азинкуром и пр.: Monstrelet, Cousinot, J. Chartier. Под Орлеаном: Boucher de Molandon „L’armée anglaise...”, ук. соч. Cp, Régine Pernoud „La Libération d’Orléans”, op. cit.

Дпя военных действий под Орлеаном основным источником остается „Jounal du Siège d’Orléans” (publ. p. Charpentier et Cuissard, 1896), в основных своих частях современный событиям, хотя местами несколько переработан­ный в дальнейшем (главным образом дополненный материалами процесса Реа­билитации). „Chronique de l’établissement de la fête du 8 Mai”, представляющая собой, по всей видимости, поздний рассказ очевидца: Pr. V.

Дату отправки Сентрая к Филиппу Бургундскому невозможно установить; „Journal du Siège” относит ее к началу марта, но это место интерполировано, как показал Lefèvre-Pontalis; с другой стороны, „Journal” опять упоминает присутствие Сентрая в Орлеане 2 апреля. Несомненно то, что посольство верну­лось 17 апреля и ездило с ведома Буржского правительства, которое соглашалось сдать Филиппу Орлеан „в секвестр”, надеясь этим путем спасти на юге какой-то обрубок королевства.

„Белая девушка” - выражение анонимной латинской поэмы, во произве­денной во многих рукописях („Régistre Delphinal” и др.): „Если у мужей хва­тит доблести присоединиться к белой девушке и следовать за ее оружием, то коварные англичане погибнут, поверженные французами с этим женским Мар­сом; тогда настанет конец войны, воскреснет древнее единство, любовь, бла­гочестие и право”.

„Appelait mondit seigneur le gentil Dauphin, aucunes fois l’appelait l’oriflamme”: Matthieu Thomassin.

Яркий пример обращения с материалом: о том, что 28-29 апреля она была в Rully, существует ровным счетом один документ (Pr. V): возведение в дво­рянское достоинство некоего Guy de Cally на том основании, что во время пре­бывания Жанны Девушки под его кровом в Рюлли он удостоился вместе с ней видения херувимов. Акт этот существует только в копии XVI века и за неиме­нием оригинала можно усомниться в его подлинности. Но одно из двух: или нет никаких оснований утверждать, что она когда-либо была в Рюлли, или нуж­но считать, что Гюи де Калли, так или сяк, видел вместе с ней херувимов. Меж­ду тем, о ее остановке в Рюлли можно прочесть в почти каждой сколько-ни­будь подробной истории Святой Жанны и почти нигде не упоминается о случае Гюи де Калли.

Взятие форта Сент-Огюстен описано в „Gestes des nobles de France”, д’Олоном в его показании и в „Дневнике Осады”, отчасти повторяющем д’Олона. Паника, вызванная мнимым появлением англичан с того берега, рассказана только в первом из этих источников. Но все они сходятся на том, что Девушка собственной инициативой повлекла на приступ войска, отходившие — и большей частью уже отошедшие — на ile aux Toiles. Это и был один из решающих этапов фактического перехода командования в ее руки. И ясно, что следую­щим этапом был эпизод открытия Бургундских ворот, запертых Гокуром; следовательно, по общему ходу событий нужно считать, что этот последний эпизод имел место 7 мая, как указывают де Кут и „Chronique de la Pucelle”, a не 6-го, как говорит в своем показании Симон Шарль (рассказывающий по­наслышке от Гокура).

Guillaume Girault : Pr. IV.

Празднование 8 мая на Mont-Saint-Michel: Siméon Luce, op. cit.

VI

„Простите друг другу от всего сердца,

полностью, как должны искренние христиане”.

9 мая 1429 г. Карл VII писал циркулярное сообщение населению своих городов, „зная, что для них, как для верных подданных, не может быть большей радости и утешения”. Писать пришлось в три приема и кончать на следующий день, по мере того, как приходили вести, одна за другой.

Возблагодарив Бога за то, что Он сжалился над несчастным и столь верным народом Орлеана, король сообщал сначала о перебро­ске провианта в осажденный город и о взятии форта Сен-Лy. Эта часть составлена еще осторожно, не уточняя, как и кто.

„Письмо это было уже написано, когда к нам прибыл герольд, около часа после полуночи”. Взят форт Сент-Огюстен, взяты Турелли. „И нельзя достаточно прославить эти подвиги и дивные дела, о которых сообщил нам герольд, и другие еще, совершенные Девуш­кой, которая все время лично была при всем этом”.

„И после этого еще прибыли к нам два дворянина и привезли нам об этом письмо руки господина де Гокур. Кроме того, в этот же ве­чер получили мы достоверные сведения”: английская армия отступи­ла, „оставив свои бомбарды, свои пушки, свою артиллерию, боль­шую часть своего продовольствия и обоза”.

Четыре месяца прошло с того дня, когда она в слезах крикнула отцу Жерара Гилльеметт: „Прощайте, я ухожу в Вокулер!”. Теперь гонцы с такими письмами, как королевский циркуляр городам, мча­лись во все концы свободной Франции и за ее пределы, в дружествен­ные и в нейтральные страны.

Чтобы судить о произведенном впечатлении и о переломе настрое­ний, нужно прочесть те пламенные строки, которые писал в Риме уче­ный французский клирик, получив известие об освобождении Ор­леана. Он только что закончил компиляцию всемирной истории „от сотворения мира до 1428 года”. Патриот, он оплакал на последних страницах судьбу Франции и ее короля, „нового Приама”. Теперь он сел писать добавление к своему труду:

„Произошло событие столь великое, столь значительное и столь неслыханное, что, кажется, не было такого от начала мира. В коро­левство Французское пришла девушка; она пришла лишь тогда, ког­да королевство было уже накануне полной гибели и скипетр готов был перейти в чужие руки... Тебе, Боже мой, Царь царей, воздаю я хвалу за то, что Ты унизил гордого, сломив и обуздав наших против­ников силой Твоей десницы”.

С другого конца Европы, из Брюгге, ему вторит Джустиниани, со­общающий в Венецию:

„Смею вас уверить, что, если бы этого не случилось, не прошло бы двух месяцев, как Дофин должен был бы бежать и бросить все — ему уже нечего было есть и не было ни гроша на содержание при себе хоть бы пятисот воинов... И смотрите, как помог ему Бог: как через женщину, то есть через Владычицу нашу Богородицу, Он спас человеческий род, так через эту девушку, чистую и без единого пятнышка, Он спас самую прекрасную часть христианского мира... Видит Бог, какую радость по всей стране вызвали эти известия”.

Оба они — и французский клирик в Риме, и венецианский купец во Фландрии — подчеркивают эту сторону больше всего: освобожде­ние Орлеана для них действительно „знак”, доказательство того, что в историю вошла „служанка Божия”, „девушка чистая и без еди­ного пятнышка”, какую призывали все светлые стороны средне­вековой души. Освобождение Орлеана окончательно определило и стремительно ускорило психологический сдвиг, наметившийся уже раньше. Как пишет Джустиниани, до этого немало было тех, кто издевался над „девицей, пасшей баранов”; но в то же время — за две недели до освобождения Орлеана — в самом Париже уже ждали чего-то необычайного, уже выкапывали какие-то „пророче­ства”.

Людям, погрязшим в убийствах, изменах, насилиях и грабежах, все это в конце концов надоело и опротивело до невозможности. Рыцари, ставшие разбойниками, крестьяне, обратившиеся в диких зверей, священники, торгующие благодатью, буржуа, занятые воен­ными профитами или спасением собственной шкуры, — все они боль­ше всего нуждались в чистоте. Это давно сознавал Жерсон, понимали это и другие наиболее чуткие люди. В самый тяжелый момент, в пре­дыдущем году, Ален Шартье в поэме „Надежда” предрекал „близ­кое” избавление, которое могло прийти уже только „молитвой и са­мопожертвованием”. И он писал:

„Вестник должен нести на себе знак своего господина. Пророче­ский дар, нисходящий с небес, дается только чистым сердцам, тем, которые возносятся созерцанием и исторгаются из всего низменно­го, презирая прелести мира сего. И ангелы — вестники Божии так чисты, что являются только целомудренным людям”.

Предчувствие, отвечавшее глубочайшей потребности, теперь сбы­лось — и все становилось поэмой. „Парижский Буржуа”, отъявлен­ный бургиньон, смертельно ее ненавидящий, записал в эти самые дни один из рассказов, ходивших среди народа: „Про нее говорили, что, когда она была маленькой и пасла овец, птицы лесов и полей прихо­дили к ней по ее зову, как ручные, и ели хлеб у нее на коленях”.

Люди верили и в эти нежные, наивные подробности, потому что перед ними вдруг встала девочка действительно чистая, действитель­но простая (без вывертов), сама в чем-то, если угодно, наивная, действительно такая, какой описал ее в Шпейере анонимный немец­кий монах:

„Укрепляющая частым причастием чистоту своих стремлений, ненавидящая всякую неправду, облегчающая страждущих и защи­щающая сирот, распространяющая христианскую чистоту своей жиз­ни на все, что она делает, относящая к Триединому Богу славу всех великих дел, ею совершаемых, ищущая только мира, думающая только о правде и не домогающаяся ни богатства, ни наслаждений, ничего из суеты мира сего”.

„Милая девушка или, лучше сказать, милый ангел, посланный Богом”, — пишет Джустиниани.

И народ уже называл ее „ангелической”.

Вслед за Жерсоном высказался и Желю, занимавший теперь архи­епископскую кафедру в Эмбрене. Его мнение уже было однажды за­прошено из Шинона, в самом начале, когда Девушка только появи­лась у короля, и он тогда рекомендовал крайнюю осторожность. За­тем он осведомился о ней поподробнее из официальных источников и составил свое мнение, действительно окончательное (один из не­многих, Желю не изменил ей никогда). „Верим, что она ангел во­инств Господних”, — писал он.

Как и Жерсон, Желю знает, что Девушка действует на людей, как святая, и что в этом ее сила: „Хотя и занятая ратным делом, она ни­когда не советует ничего жестокого; она милосердна к сдающимся врагам и предлагает мир... Наш совет королю — совершать каждый день какое-либо дело, угодное Богу, и об этом совещаться с Девушкой; ему следует с благочестием исполнять советы, которые она ему даст, чтобы Бог не отнял от него Свою руку, но сохранил бы ему Свою милость”.

И не только в этих делах „не следует отталкивать вдохновение Божие”. Тут Желю совершенно категоричен, и я не могу понять, ка­ким образом находят иногда, будто он - да и Жерсон — высказался на этот счет с некоторой сдержанностью. Нужно, конечно, усвоить, что и тот, и другой писали не газетные статьи, а богословские трак­таты. Они и писали так, как полагалось писать богословские тракта­ты в XV веке: пространно, с нудным перечислением всех „за” и „против”, по пунктам, прежде чем дойти до выводов. Но в выводах Желю — как и Жерсон — не мог сказать больше того, что он сказал:

Нужно, конечно, „руководствоваться человеческим разумением, когда дело касается подготовки войск, содержания финансов в доб­ром состоянии” и т. д. „Но когда мы видим, что божественная муд­рость готовится действовать совершенно особым образом, человече­ское разумение должно смириться и умолкнуть. Тогда-то и нужно обращаться к Девушке, просить у нее совета больше, чем у кого-либо. Мы должны надеяться на Господа... Вот почему надлежит дей­ствовать по воле Девушки, даже тогда, когда эта воля покажется сомнительной и не очень убедительной. Если у короля возникнет сомнение, то пусть он склоняется к божественной мудрости больше, чем к человеческому разумению, ибо между ними нет общей меры, как нет общей меры между конечным и бесконечным. Следует ве­рить, что Тот, Кто послал эту девочку, вложит ей в сердце решения более верные, чем решения человеческие... И да боится король, как бы Бог не отвернулся от него и не пропали бы его расчеты, если он не будет следовать совету Девушки, даже если будет при этом счи­тать, что поступает правильно, или понадеется на человеческую муд­рость”.

Говоря о ее ангелоподобной чистоте, Желю вспомнил древнее верование, что подлинная дева становится обителью Святого Духа и по преимуществу получает пророческий дар. Жанну он сопоставил с сибиллами древнего мира, которых христианское Средневековье признавало вдохновенными истинным Богом.

Эти представления вообще связываются с Жанной все время. В Германии только что цитированный мною шпейерский монах пишет свой трактат о ней именно как о „Сибилле Франции”. В Милане уче­ный клирик, Косма-Раймонд Кремонский, отвечая на поставленный ему вопрос о „сенсации дня”, воздержался от окончательного сужде­ния, но написал: „Вспомните сибилл. Они были язычницами. Почему христианка не могла бы удостоиться того, чего удостоились они?”

Тем временем в английском лагере росла паника. Как рассказы­вает француз Ваврен, верой и правдой служивший в английских войсках, оставшиеся на Луаре английские гарнизоны теперь только и думали о том, как бы скорее отступить на границы Нормандии. Их командующий, Суффолк, спешно требовал подкреплений. Отвечая на его призывы, Бедфорд собирал войска, откуда только мог, посы­лал в порты гонцов с приказом не допускать дезертиров до посадки на суда, идущие в Англию, а сам перебрался, на всякий случай, из Парижа в Венсеннский замок, за его толстые стены и глубокие рвы.

Официальная английская точка зрения могла быть только одна: еретичка и ведьма. Но это еще не значит, что ее разделяли все англи­чане. Их деморализация могла происходить от страха перед ведьмой, но могла происходить и от сомнения, ведьма ли. Как все Средневе­ковье, Англия выросла в преклонении перед просветленной девственной женственностью. Теперь „голова шла кругом” не только у англичанина Трента, от которого Джустиниани получил самые поразительные, даже легендарные сообщения о ее святости; как пишет Жан Шартье, „ее дела и жизнь достаточно ясно показывали, что она от Бога, и англичане, слыша об этом каждый день, приходили в полный ужас”. По рассказу бургиньонски настроенного автора, Лефевра де Сен-Реми, „они говорили между собой, что по имеющемуся у них пророчеству они должны быть изгнаны из Франции девушкой”. Сам Суффолк, считавший ошибкой завоевательную политику на конти­ненте, думал, по-видимому, и в дальнейшем, попав в плен, говорит открыто, что „Девушка должна победить нас всех” — „нас”, т. е. „ватаги сорванцов, вырвавшиеся откуда-то на заре веков” и совер­шившие против женщины „первый и глубочайший переворот в со­циальной истории человечества”, как писал Виппер в самом начале русской революции (в „Круговороте истории”). Предводителю этих ватаг, неистовому богу войны Аресу, Греция противопоставила деву-воина, умную рукодельницу Афину, градостроительницу и защит­ницу мирного труда, первую и, в сущности, единственную настоя­щую дочь Вседержителя, И Церковь в течение веков приучала эти ватаги склоняться перед женской чистотой — они становились из разбойников рыцарями в той мере, в какой начинали верить, что благо­датью Иисуса Христа в некой „девушке-служанке Святого Грааля” может осуществиться несравненная красота: женская личность, со­вершенно ставшая дочерью Божией.

Раненная, с насквозь простреленным плечом, она уже на второй день, 9 мая, покинула Орлеан (по ее собственным словам, рана за­жила через две недели: организм, как видно, был у нее очень здоро­вый). Она спешила теперь пройти второй этап: как можно скорее дать королю помазание в Реймсе.

„Хроника Турне” и Эбергард Виндеке почти в одинаковых выра­жениях рассказывают, как она встретилась (в Туре) с Карлом VII: „она склонилась на коне так низко, как могла, а король ее поднял, обхватив руками, и можно было подумать, что он сейчас ее расце­лует”.

Но он замялся, когда она заговорила с ним о необходимости не­медленно действовать дальше: освободить все города на Луаре и после этого, не теряя времени, идти короноваться в Реймс. Она умо­ляла его „настойчиво и часто”, рассказывает Бастард Орлеанский. Она говорила, что, „когда он будет коронован и помазан, силы его противников начнут падать безостановочно”.

Для нее помазание означало, конечно, то, что на короля изольется божественная сила и сделает его действительно „вассалом Христа в королевстве”. До этого момента она даже отказывалась называть его иначе, как Дофином. Но она знала, конечно, и то, что весь фран­цузский народ в глубине души смотрит на дело так же: помазанно­му королю мало кто посмеет отказать в повиновении. „Общее убеж­дение, — писал Джустиниани, — что, если Дофин будет коронован, все пути будут ему тотчас открыты по всей его стране”.

А король заседал в своем совете, взвешивая риск дальнейших на­ступательных действий. Дни проходили за днями, недели за неде­лями.

Однажды — это было в Лошском замке — она постучалась в ком­нату, где Карл VII находился со своими советниками. Бастард Орле­анский рассказывает эту сцену.

Она бросилась перед королем на колени, припала к его ногам и сказала:

— Благородный Дофин, не устраивайте больше таких долгих со­вещаний. Ступайте в Реймс принять вашу корону.

Д’Аркур, находившийся в этот момент при короле, спросил ее, имеет ли она об этом откровение свыше. Она ответила:

— Да. Побуждение к этому я получаю в высшей степени.

Тогда д’Аркур попросил ее сказать, как говорит с нею ее „Совет”.

Она покраснела:

— Я понимаю, что вы хотите знать...

Вмешался король и со своей стороны попросил ее сказать это при свидетелях (тут присутствовал еще его духовник, Жерар Маше, и ве­теран арманьякской партии, Роберт Лe Массон).

Тогда она сказала:

— Когда мне тяжело, потому что люди не верят тому, что я гово­рю по повелению Божию, я ухожу в одиночество, молюсь Богу и жалуюсь Ему, что мне не верят. И едва я кончаю эту молитву, я слы­шу голос, который говорит мне: Дочь Божия, иди, иди, иди; Я буду твоей помощью, иди. И когда я слышу этот голос, я очень счастлива. Мне хотелось бы всегда оставаться так.

„Когда она повторяла эти слова своих Голосов, — говорит Бас­тард, — она дивно сияла и глаза ее были подняты к небу”.

Только уступая настояниям короля, она, нехотя, раскрыла в этот решительный момент затаенную в самой глубине ее души тайну вос­торженной и благодарной любви. Во всех других документах — только с одним-единственным исключением — у нее есть только одно название: „Pucelle” — „девушка” или „служанка”, „Pucelle de Dieu” — „служанка Божия” (как и Колетта Корбийская в это же са­мое время называла себя „indigne servitesse de Dieu”). „Jehanne la Pucelle” — „Девушка Жанна” — подписывалась она на своих письмах. Но все же то, что она сказала в Лошском замке, куда-то, как вид­но, просочилось. И когда судьи в Руане спросили ее об этом в лоб, она не отреклась и ответила: Да, Голоса называют меня „Девушка Жанна, Дочь Божия”.

*

* *

Советники Карла VII могли и без этих расспросов убедиться в осуществимости похода на Реймс: „Хотя у короля не было денег на уплату жалованья войску, — пишет Персеваль де Каньи, — рыцари, оруженосцы, ратные люди и люди городских милиций не отказыва­лись идти на королевскую службу, заявляя что они пойдут всюду, куда ей будет угодно”. И Жан Шартье: „Герцог д’Аленсон созывал людей отовсюду на королевскую службу, больше всего для того, чтобы идти с Жанной, в надежде, что она послана Богом”.

„Здесь говорят, что никогда еще у короля не было такого боль­шого войска, какое надеются собрать здесь, и никогда еще люди не шли так охотно на ратное дело, как идут теперь, — писали в этот са­мый момент, 8 июня 1429 г., два молодых бретонца, братья Гюи и Андре де Лаваль, в письме своим матери и бабушке. — Каждый день люди приходят со всех сторон. У всех такая надежда на Бога, что, надеюсь, Он нам поможет. Но денег у Двора так в обрез, что в насто­ящее время я не надеюсь ни на какое содержание и ни на какую под­держку. Поэтому, матушка, имея мою печать, не жалейте пускать мою землю в продажу или в заклад, если представится подходящее дело”.

И дальше, в приписке к письму, — последние новости:

„Сегодня вечером пришли господа де Вандом, де Буссак и дру­гие... Скоро начнется дело: дай Бог, чтобы оно было так, как мы желаем”.

Братья Лаваль — сами пришедшие служить своекоштно „в надеж­де, что Девушка послана Богом”, — писали все это лишь в качестве послесловия к маленькой сценке, которая, при всей своей простоте, была для них самым важным (и через пятьсот лет остается един­ственно важным из всего, что их занимало). Вот как они в первый раз увидали Жанну д’Арк:

„После того как мы остановились в Селле, я пошел к ней на квар­тиру. Она велела подать мне вино и сказала, что скоро угостит меня в Париже; и кажется Божьим чудом видеть ее и слышать. Сегодня вечером она уехала из Селля в Роморантен, и я видел, как она сади­лась на коня, вся в белых латах, но с открытой головой, с малень­ким топориком в руке. Перед домом, где она жила, ее большой во­роной конь бился очень сильно и не давал ей сесть. Тогда она сказа­ла: „Подведите его к кресту”, который был рядом на дороге, перед церковью. И после этого села, а он стоял неподвижно, как вкопан­ный” (со зверями у нее было, действительно, такое же обращение, как у св. Франциска Ассизского с волком или у преп. Сергия Радо­нежского с медведем).

„И затем она повернулась к церкви, которая была совсем близко, и сказала очень женским голосом: „Вы, священники и церковные люди, устраивайте крестные ходы и молитесь Богу”. И двинулась своей дорогой, говоря: „Вперед! Вперед!” Ее свернутое знамя нес миловидный паж, а она держала в руке свой маленький топорик... На своей квартире, когда я был у нее, Девушка сказала мне, что за три дня до моего приезда она послала вам, бабушка, маленькое зо­лотое колечко, но что это совсем мелочь и что ей хотелось бы по­слать вам что-нибудь получше”.

Нужно пояснить, что бабка Лавалей была не кто иная, как вдова Коннетебля Дюгеклена, человека, про которого кто-то сказал, что если бы он прожил дольше, Жанна д’Арк могла бы не приходить (что было бы верно, если бы она должна была прийти только для спасения Франции от англичан). Вполне естественно, что она захоте­ла оказать какое-то внимание этой старухе, узнав, вероятно, что ее внуки отправились в армию. Средства у нее теперь были от короля; но, по свидетельству целого ряда современников, деньги у нее не держались: „из денег, какие ей дают, она ничего не тратит на себя и все раздаривает”, — пишет, например, французский клирик в Ри­ме; и Нуйонпон, как раз державший ее кассу, рассказывает, что она постоянно брала у него деньги, чтобы помогать бедным.

В конце своего письма один из братьев Лаваль обращался к своей матери с ясным упреком: „А вы послали не знаю какие письма мо­ему кузену Ла Тремуй, из-за которых король старается задержать меня при себе, пока Девушка побывает у английских крепостей во­круг Орлеана, которые будут осаждены, уже и артиллерия для этого готова: но Девушка этим не смущается ничуть, говоря, что когда король двинется в путь на Реймс, то и я пойду с ним... Отвержен был бы тот, кто остался бы позади”.

В момент, когда это писалось, Девушка, действительно, была уже опять на пути к полям сражений: в Лошском замке Карл VII согласился, наконец, отправить ее вместе с герцогом д’Аленсоном очищать среднее течение Луары, где англичане еще держались в обе стороны от Орлеана, и вверх, и вниз по реке. Главную их крепость, Жаржо, выше Орлеана на левом берегу Бастард уже пытался взять в ее отсутствие, но был отбит гарнизоном, насчитывавшим 700 или 800 человек под начальством самого Суффолка.

9 июня она была в Орлеане. Время терять было нельзя: в этот са­мый день армия Фастольфа, насчитывавшая (по приблизительным, но совпадающим оценкам) около 5.000 человек, выступила из Пари­жа на поддержку Суффолку.

Уже 11-го Девушка была под Жаржо. Руки у нее теперь были раз­вязаны тем, что во главе арманьякского войска, насчитывавшего 6 или 7 тыс. человек (по „Дневнику Осады”), стоял на этот раз ее „милый герцог” д’Аленсон. При этом городское ополчение шло только за ней, „убежденное, что ничто не может устоять против Де­вушки”. Тем самым в ее непосредственном распоряжении оказалась вся артиллерия, которую поставил Орлеан.

Сознание общего дела выросло в общей борьбе. И „Хроника пра­зднования 8-го мая”, и „Дневник Осады” отмечают, что прежде „рат­ные люди и горожане были друг с другом, как кошка с собакой... Но в обороне города они стали совершенно заодно; горожане распреде­ляли ратных людей по своим домам и кормили их, чем Бог пошлет, как родных детей”. „И видит Бог, как старались орлеанцы, перевозя (под Жаржо) артиллерию, людей и продовольствие.

Артиллерия — новое оружие, еще только входившее в обиход, — вполне соответствовала основной военной „идее” Девушки: массив­ными и решительными ударами быстро вести к концу бесконечную войну. Этим объясняется, вероятно, почему она быстро научилась этим оружием владеть. Говоря, что она „вообще разумела военные дела, хотя и была в остальном совсем молоденькая и простая”, д’Аленсон подчеркивает, что „в особенности она умела расставлять артиллерию. Старый полководец, имеющий двадцать или тридцать лет военного опыта, не мог бы, в особенности насчет артиллерии, действовать лучше ее”.

Быстрота — это правило она опять применила под Жаржо. Как рассказывает д’Аленсон, в командовании высказывались сомнения насчет возможности сразу овладеть крепостью. Но „Девушка ска­зала им, чтоб они не боялись врагов, сколько бы тех ни было, и не задумывались бы идти на приступ, потому что Бог ведет ее в этом деле”.

„И говорила:

— Если бы я не была уверена, что Бог ведет меня в этом деле, я лучше пасла бы овец, чем подвергаться стольким опасностям”...

Не дожидаясь даже ее появления, городское ополчение, заражен­ное ее верой в победу, самостоятельно бросилось на штурм пригоро­дов, но было отброшено с уроном. Тогда, — продолжает свой рас­сказ д’Аленсон, — Девушка „взяла свое знамя и пошла в бой, подни­мая дух ратных людей. И мы достигли того, что ночевали в эту ночь в пригородах Жаржо”.

В эту ночь она не только занималась расстановкой артиллерии, — как в Орлеане, она опять пошла вразумлять англичан. Ее мысль все та же: „мир, который тут надо, — это уход англичан в их страну”. „Я говорила им, чтоб они, если им угодно, ушли по добру, по здорову, в одних кольчугах”, т. е. оставив все вооружение, и притом тот­час. Но Суффолк тем временем вошел в переговоры с Лa-Иром и предложил совсем другие условия: сдать Жаржо через две недели, если он тем временем не получит подмоги.

Ждать, пока Суффолк соединится с Фастольфом, она, конечно, не собиралась. Утром, когда стали известны сепаратные переговоры Ла-Ира, она просто сказала д’Аленсону: „Вперед, милый герцог, на приступ!”

„Я же считал, — говорит д’Аленсон, - что преждевременно было идти на приступ. Видя это, Жанна сказала мне:

— Не сомневайтесь — час наступает, когда Богу угодно. Действо­вать надо тогда, когда Бог велит. Действуйте, и сила Божия будет действовать тоже.

И потом сказала мне:

— Эх, милый герцог, уж не испугался ли ты? Забыл ты разве, что я обещала твоей жене вернуть ей тебя целым и невредимым?”

Было около 9 часов утра, когда она, со знаменем в руке, прибли­зилась к рвам. „И тотчас, — пишет Персеваль де Каньи, — множество ратных людей кинулось во рвы; и начался жестокий приступ, про­должавшийся часа три или четыре”.

Девушка сама помогала ставить лестницы, под градом арбалеток и камней. Вдруг она крикнула герцогу д’Аленсону:

— Уйдите с вашего места, а то эта пушка вас убьет.

„И показала мне на пушку, стоявшую в городе”.

Д’Аленсон подвинулся, а через несколько мгновений другой че­ловек, оказавшийся на том месте, где прежде был он, был убит сна­рядом.

Тем временем Суффолк стал кричать, что желает разговора с герцогом. Но было уже поздно: д’Аленсон не разобрал его слов. Де­вушка была уже на лестнице. Брошенный из города камень выбил знамя из ее рук и в следующее мгновение другой камень обрушился на ее голову, прикрытую только легким шлемом, оставлявшим от­крытым лицо. (Характерно, что с ней что-то случалось почти при каждом серьезном сражении.) Она упала, но тотчас вскочила опять, крича:

— Друзья, вперед! Бог осудил англичан! Теперь мы их возьмем! Смело вперед!

Английский гарнизон не устоял. Один из братьев Суффолка по­гиб во время преследования, сам он был взят в плен. По версии „Беррийского Герольда”, написанной значительно позже, Суффолк сдался одному дворянину из Оверни. Но существует другая версия, подтвержденная целым рядом современников: Greffier de La Ro­chelle, писавший сразу после событий, говорит, что Суффолк поже­лал сдаться только Девушке — „той, которая должна победить нас всех”. О том, что Суффолк сдался ей, „встав перед ней на колени”, сообщается также в письме, написанном в ближайшие же недели где-то на границах Пуату и Бретани. С другой стороны, из показаний Дюнуа видно, что Суффолк, будучи уже в плену, вступал в разгово­ры о провинденциальности прихода Девушки и интересовался „про­рочествами” о ней; наконец, хроника Морозини передает слух о том, что он из плена пытался посредничать между нею и англий­ским командованием. Мне кажется, во всем этом нет ничего не­возможного: Суффолк бесспорно считал, что военную авантюру на материке пора кончить, чем скорее, тем лучше; в дальнейшем он стал в Англии главой мирной партии и за это был в конце кон­цов казнен.

Не только Суффолк — Девушка тоже жалела и английскую кровь. Пакерель рассказывает, что она не раз посылала его испове­довать раненых или умирающих англичан, „потому что очень жалела бедных солдат, даже английских”. То же говорит Симон Бокруа. Ор­леанское население — хотя у него самого совесть на этот счет не была чиста — отлично запомнило, какого обращения она требовала с обез­оруженными врагами: „Прошу вас за всех пленных, — говорит она в „Мистерии Осады”, — они люди, как вы”... Но этого добиваться было ей, пожалуй, труднее всего. В Жаржо озверевшие в бою арманьяки разграбили весь город, даже церковь с находившимся в ней складом; и городские ополченцы не только сами не брали пленных — по словам „Хроники Девушки”, „они их вырывали из рук дворян и истребляли”. Спасти удалось лишь человек 50, тайно отправив их ночью в Орлеан по реке.

„Такое избиение вызывало в ней страшную жалость”, говорит де Кут. И рассказывает запомнившийся ему случай: „Однажды она увидала, как француз ударил по голове пленного англичанина, кото­рого он вел; Девушка спрыгнула с коня, позвала к раненому свя­щенника, поддерживала ему голову и утешала его, как могла”.

„Видала ли я английскую кровь? Как вы украдкой об этом гово­рите!.. Зачем не ушли они в свою страну...” — скажет она еще во время процесса. Раз англичане „не послушались того, что она им го­ворила”, она должна была вести войну: это она знала с полной ясно­стью; и мучалась этим всегда. И от того, что она — Девушка Жанна, она перед тем как гореть на костре, будет просить англичан и бургиньонов простить ей их мертвых.

После взятия Жаржо опять она только неполных два дня осталась в Орлеане, где город устроил в ее честь банкет и от имени герцога Орлеанского поднес ей роскошную накидку, какую носили поверх лат, темнозеленого цвета (геральдического цвета Орлеана) на белой атласной подкладке. Уже 15-го она начала очищать течение реки ни­же Орлеана, овладела мостом через Луару под Меном, перешла тут на правый берег и, оставив в руках англичан самый город Мен, про­шла дальше вниз по реке к Боженси. Английский гарнизон Боженси очистил город, часть его заперлась в цитадели, с остальными Тольбет ушел на соединение с приближавшейся армией Фастольфа.

Уже на следующий день д’Аленсон стал ждать возвращения обоих английских полководцев. Дело шло к решительному столкновению. И в этот момент разыгрался инцидент, возымевший самые большие последствия. Выполняя свое призвание, Девушка начала губить себя саму.

Опальный коннетабль де Ришмон появился под Боженси со сво­ими войсками и предложил свою помощь против англичан, несмотря на то, что король перед этим велел ему вернуться домой и сидеть смирно. Д’Аленсон говорит, что его первым движением было уйти, чтобы не вызывать осложнений ни с королем — вернее, с окружавшим его кланом, — ни с Ришмоном. Но отступление было бы срывом всей кампании, в момент, когда главные английские силы могли по­явиться с часу на час. Девушка заявила д’Аленсону, что „пришло вре­мя помогать друг другу”, и вместе с ним отправилась навстречу кон­нетаблю.

Личный летописец Ришмона, Грюэль, всячески превозносящий своего „патрона”, писал впоследствии, что Девушка и д’Аленсон шли с намерением дать ему бой, — удержали их будто бы Ла-Ир и другие французские военачальники, заявившие, что „коннетабля они любят больше всех девушек королевства французского”. Совершенно не­правдоподобно, чтобы д’Аленсон мог серьезно думать о том, чтобы, почти на глазах у англичан, дать бой своему родному дяде, который во всех отношениях был ему гораздо ближе тогдашнего окружения короля: как он сам и говорит он мог только, в крайнем случае, сма­лодушествовать, уклоняясь от всякого конструктивного решения, — и от этого малодушия его как раз удержала Девушка.

Дальше Грюэль говорит, что при встрече коннетабль заявил Де­вушке: „Я не знаю, от Бога вы или нет; если вы от Бога, я вас не боюсь, потому что Бог видит мои благие намерения; а если вы от черта, я вас боюсь еще меньше”.

Все это звучит великолепно, но Грюэль не рассказывает, чем же кончился разговор и как были приняты решения. Но и из этого изло­жения Грюэля все же видно, что коннетабль заверял Девушку, как перед Богом, в своей преданности национальной монархии.

В этом все дело. Хроника „Gestes des nobles de France”, писавшая­ся почти во время событий, в 1429—30 гг., говорит: „коннетабль смиренно встал перед Девушкой на колени и просил, чтобы она, по своей милости, приняла его на службу короны, раз король дал ей право прощать все обиды, нанесенные ему и его власти. Вместе с ним ее просили о том же д’Аленсон и другие военачальники”. Может быть, „Gestes des nobles de France” преувеличивают другую сторону, может быть, коннетабль не становился перед ней на колени, но ко­нечно, речь шла о том, чтобы она, как посланница Божия и вестница прощения и примирения, приняла его назад на службу короля. По существу то же самое говорит и „Дневник Осады”: „коннетабль вместе с другими вельможами просил Девушку примирить его с королем”.

Дело касалось ее основной функции, и она не уклонялась: „Ми­лый коннетабль, — сказала она, по словам герцога д’Аленсона, — не я вас звала, но раз уж вы пришли, добро пожаловать”. Словом, она его приняла, обставив, правда, все дело всеми возможными гаранти­ями: она заставила его присягнуть, что он никогда не пойдет против короля, и взяла подписку со всех присутствующих военачальников, что все они будут против него, если он свою клятву нарушит.

И в этом случае Жанна д’Арк не ошиблась. Она могла и должна была поверить этому надменному, волевому, непокладистому человеку: после ее исчезновения дело национального освобождения Франции довел до конца не кто иной, как коннетабль де Ришмон, не­смотря на все истории, которые были у него с королем. Он был, ко­нечно, на голову выше мелких политиканов типа Ла Тремуй; но прежде чем эти политиканы исчерпают себя и уступят место конне­таблю де Ришмону, они будут отныне крепко помнить, что эта дев­чонка спуталась с их смертельным врагом. Творя политику в настоящем античном смысле слова, она не могла замечать осиных гнезд политиканства и влезла в них обеими ногами.

*

* *

В ночь на 17-ое июня войска коннетабля несли сторожевую служ­бу вокруг королевского лагеря. Цитадель Боженси капитулировала в ту же ночь. Когда через несколько часов армия Фастольфа появи­лась в виду арманьяков, она, еще не зная того, пришла уже слишком поздно, как за несколько дней перед этим уже пришла слишком поздно под Жаржо.

Составленная из англичан и (в значительной части) из французов, эта армия представляла собою „самый лучший подбор людей, какой я когда-либо видел во Франции”, — пишет один из офицеров Фас­тольфа, Ваврен. Но Ваврен тут же добавляет, что Фастольфа уже му­чали тяжкие сомнения: он видел, что события последних недель де­морализовали его войска в той же мере, в какой зарядили энтузиаз­мом противника, и что не только его французы, но и англичане „сильно пали духом из-за слухов о Девушке”. Понимая, что он мо­жет разом проиграть все, что Генрих V создал за много лет, и прямо говоря это, Фастольф хотел было повернуть назад и, закрепившись в своей базе, в Жанвилле, сохранить армию и закрыть ею дорогу на Париж. Но Тольбет почти насильно заставил его продолжать наступ­ление.

В арманьякском лагере всего этого не знали. И там тоже разда­лись голоса за отступление: так велик был еще престиж непобеди­мости английских войск и страх перед повторением того, что регу­лярно в течение почти уже ста лет происходило при каждой битве с английской пехотой в открытом поле. Но теперь этим голосам пришлось сразу умолкнуть. „Во имя Божие! — говорила Девушка по словам д’Аленсона и Дюнуа. — Мы должны дать им бой! Даже если они подвешены к тучам, мы их возьмем! Сегодня у нашего короля будет такая победа, какой не было давно! Мой Совет мне сказал, что они от нас не уйдут!”

И сказала, обращаясь к своему „милому герцогу”:

— Смотрите, чтобы у вас шпоры были в порядке!

— Бежать, что ли, придется? — переспросил д’Аленсон.

— Нет, англичане побегут. А шпоры нам понадобятся, чтобы поспе­вать за ними!

(Вот оно — „смеющееся лицо”, о котором пишет Персеваль де Буленвиллье.)

Обе армии впервые оказались одна против другой где-то между Меном и Боженси. День 17 июня прошел в отдельных стычках, в маршах и контрмаршах. Оставив Боженси направо, армия Фастольфа прошла в Мен, где самый город еще находился в английских руках.

Всю ночь на 18-ое июня английская артиллерия бомбардировала Менский мост. Утром, когда англичане как раз приготовились штур­мовать мост, Фастольф получил, наконец, известие о капитуляции Боженси. Больше он не стал советоваться ни с кем и немедленно на­чал отступать в направлении на север, на Жанвилль.

Растянувшись по малонаселенной и в то время еще лесистой рав­нине, англо-бургиньонская армия оставила направо деревню Линьеролль и приближалась к местечку Пате.

Де Терм вместе с Лa-Иром привез Девушке известие о местона­хождении англичан. „Смело ударяйте, — сказала она, — мы обратим их в бегство”. И добавила, по словам де Трема, что у французов поч­ти не будет потерь.

Но в авангард ее в этот день не пустили, — к ее большому огорче­нию, „потому что, — говорит де Кут, — она любила командовать авангардом”. И когда она лично появилась на поле битвы под Пате, все уже было фактически кончено: вся англо-бургиньонская армия побежала, едва увидала кавалерию Ла-Ира. Только нужно сказать, что арманьякскую кавалерию англичане видели не в первый раз и раньше от нее не бегали — обычно даже происходило обратное. А по­чему они на этот раз побежали, едва ее завидев, — это явствует из вышеприведенного рассказа Ваврена о сомнениях, заранее охваты­вавших Фастольфа.

Тот же Ваврен рассказывает, как всеобщая паника началась мгно­венно, как только английский арьергард Тольбета был застигнут врасплох арманьяками. Монстреле утверждает по этому поводу, что стрелки Тольбета выдали свое местонахождение, заулюлюкав на вы­скочившего из леса оленя, — но на мой взгляд, этот знаменитый рассказ представляет собой вернее всего плод англо-бургиньонской пропаганды, старавшейся объяснить катастрофу несчастным случаем, если не колдовством: ни один арманьякский источник не говорит, чтоб противник был обнаружен столь удивительным образом. Но если этот эпизод можно счесть сомнительным, то результат известен вполне: утром у Фастольфа была армия „с самым лучшим подбором людей, какой когда-либо видели во Франции”, вечером 2.000 англо-бургиньонов лежали мертвыми на поле битвы, несколько сот, и сам Тольбет в том числе, были в плену, остальные разбежались по лесам, за исключением небольшого отряда, который Фастольфу удалось увести в Корбей; английская база в Жанвилле сдалась со всей артил­лерией и складами. Потери арманьяков были ничтожны.

Фастольф лично был ответствен разве за то, что, вопреки своему мнению, не настоял на отступлении своевременно. Тем не менее, когда он в этом виде явился в ставку регента в Корбей, с него сня­ли орден Подвязки. Правда, орден ему впоследствии вернули; но через полтораста лет он все же вошел посмешищем в драмы Шекспи­ра, который вообще уже не помнил, что когда-то, до битвы под Пате, имя Фастольфа означало одну из крупнейших военных репутаций Европы.

В Париже, когда пришла весть о разгроме, по городу прошел крик, что „арманьяки будут здесь сегодня ночью”. Английские гар­низоны, еще остававшиеся на Босской равнине, подожгли занятые ими города и бежали на север. Как отмечает — насквозь проанглийская — „Нормандская Хроника” Кошона, английские войска „жела­ли теперь возвращения в Англию и готовы были бросить страну; они настолько пали духом, что один француз мог обращать в бег­ство трех англичан”. Через двенадцать дней после Пате, 1 июля, анг­лийское правительство констатировало в официальном докумен­те: английскому королевству во Франции „угрожает крушение и гибель”.

Девушка писала теперь сводки от собственного имени:

„Верные французы города Турне, Девушка сообщает вам здеш­ние новости. За восемь дней она прогнала англичан из всех мест, ко­торые они занимали на реке Луаре, приступом или иным способом; при этом многие из них были убиты или взяты в плен; и она разбила их в битве. Знайте, что граф Суффолк, Поль, его брат, господин Тольбет, господин Скельс, господин Джон Фастольф и многие другие рыцари и полководцы убиты или взяты в плен, брат графа Суффол­ка и Глездель убиты” (с Фастольфом произошла какая-то совсем не­понятная путаница - неверное известие о том, что он взят в плен, повторяется в целом ряде сообщений). „Прошу вас, верные францу­зы, — стойте твердо; и еще прошу вас и умоляю — будьте готовы прибыть на помазание благородного короля Карла в Реймсе, где мы будем вскоре; выходите нам навстречу, когда узнаете, что мы при­ближаемся. Молюсь за вас Богу, да хранит вас Бог и да даст Он вам силы вести правый бой за королевство французское”.

Характерно, что эти триумфальные вести она захотела сообщить сама населению того, действительно „верного”, города, который продолжал сопротивляться в глубоком англо-бургиньонском тылу.

Greffier de La Rochelle сохранил нам описание того, как весть о Па­те была принята в его городе:

„Как только об этом пришли письма, господин Мэр тотчас отпра­вился в церковь святого Варфоломея, где собралась большая часть господ горожан; и было велено немедля звонить в колокола во всех церквах этого города и благодарить Господа торжественными молебнами за эти известия, вечером зажечь костры на всех перекрестках (это то, что соответствует теперешним иллюминациям), а на следу­ющий день устроить всенародную процессию”.

В далеком Дофине народ складывал песни:

„Назад, англичане хвостатые, назад!

Кончилось ваше счастье

По воле Иисуса Царя

И кроткой Девушки Жанны”.

Людям казалось, что Девушка уже спасла не только Францию, но и весь христианский мир. Слухи упреждали события, возможное пе­редавалось, как уже совершившееся. В Венецию сообщали из Авинь­она, что 23 июня „барышня Жанна, озаренная Духом Святым”, вме­сте с Дофином „вступила в Руан по соглашению”; 24-го король за­нял Париж, „после того как англичане и герцог Бургундский мирно оттуда ушли”. Король „простил всем все и заключил мир со всеми”. „Вышеназванная барышня” обратила всех, и французов, и англичан, к покаянию и всеобщему примирению; все они облеклись в „смир­ные одежды”, обещали воздерживаться от блуда и никогда больше не воевать иначе, как для защиты собственной земли.

30 июня и Джустиниани в Брюгге полагал, что „в настоящее вре­мя король должно быть уже в Париже”.

Но в это самое время, в первые дни после Пате, когда Фран­ция и Европа становились вверх дном и все казалось возможным, Карл VII в первый раз сказал Девушке „нет”, решительно и ясно.

Они встретились через два или три дня после Пате, сначала в Сюлли, потом в Сен-Бенуа. И Девушка заговорила с ним о коннетабле де Ришмоне, которого „герцог д’Аленсон не решился привести ко Двору”. Как говорит „Дневник Осады”, „она настаивала перед ко­ролем на добрых намерениях коннетабля и просила простить ему его проступки”. На словах Карл VII согласился простить Ришмона; но он отказал ей наотрез, „ради господина де Ла Тремуй”, когда она стала просить, чтобы он разрешил коннетаблю сопровождать его при походе на Реймс и при коронации. Ришмон вернулся восвояси, „весьма недовольный тем, что король не пожелал принять его служ­бу”. Девушка тоже „осталась в большом огорчении”.

А в глазах Ла Тремуй, если не самого короля, она с этого мо­мента оказалась, вместе с герцогом д’Аленсоном, чем-то вроде „партии коннетабля”. И не трудно догадаться, что с точки зрения всеми ненавидимого временщика это обстоятельство было гораздо важнее Пате и всех прочих триумфов.

Симон Шарль рассказывает, как король в Сен-Бенуа вдруг заме­тил, что она украдкой плачет. „Он пожалел ее и сказал ей, чтоб она отдохнула”. Она стала плакать еще сильнее, почувствовав, вероятно, что он, в сущности, хочет отдохнуть от нее. И „умоляла его не сом­неваться, повторяя, что он получит назад все королевство”.

*

* *

„Она заявляла всем, что настал момент короновать короля и что, следовательно, нужно было идти на Реймс, многие же считали это не только трудным, но и просто невозможным, так как для этого необ­ходимо было пройти через ряд враждебно настроенных городов и районов”, пишет спустя несколько недель Ален Шартье. В совете выдвигались разные иные проекты — идти сначала на Париж или на­ступать на Нормандию. Но, конечно, сейчас, после Пате, вокруг нее поднималась такая волна, что король еще не мог от нее ускользнуть. И она повлекла его туда, где вопрос должен был быть решен мисти­чески и морально, — „за руку повела его к помазанию”, по образно­му выражению Кристины Пизанской, — „хотя будьте уверены, что прекословий на этот счет было полным-полно”.

24 июня она была в Жьене, где начиналась концентрация войск для похода на Реймс. По словам „Хроники Девушки”, „многие дво­ряне, не имея денег вооружиться как следует, шли сюда простыми стрелками или на маленьких лошадях”. То же говорит Жан Шартье: „люди шли со всех сторон служить королю на собственном инждивении”. И он тут же добавляет, что Ла Тремуй „и другим из коро­левского совета” это было теперь уже неприятно: временщик просто начинал бояться за свою безопасность. О ней говорили везде, к ней посылали отовсюду. На самом юге Франции, в Родезе, представители трех сословий собрались и постановили просить своего феодала, гра­фа д’Арманьяк (заигрывавшего с Англией), „идти во Францию к королю, государю нашему”, „принимая во внимание состояние коро­левства, в котором король Франции торжествует милостью Божией и при посредстве Девушки”. Герцог Бретанский послал к ней своего духовника, Ива Мильбо; по рассказу Эбергарда Виндеке, косвенно подтвержденному французскими известиями, герцог велел ей ска­зать, что если она действительно послана Богом, то он рад был бы прийти служить королю, но не может по хворости. Она ненавидела увертки и обозлилась. Когда Мильбо назвал герцога своим „прямым государем”, она ему сказала, что вовсе это не так, что „прямой госу­дарь” ему — король, а герцог лучше не ждал бы столько времени и послал бы людей на королевскую службу...

Стройная тоненькая девочка в белом „кажется людям не рожден­ной на земле, а прямо сошедшей с неба”, - пишет Ален Шартье. И продолжает: „Ты — краса королевства, ты — блеск лилий, ты — свет, ты — слава не только Франции, но и всего христианского мира”. „О ней говорят, — отметит впоследствии обвинительный акт, — что она величайшая из всех Божиих святых, после Божией Матери; люди ставят ее изображения на алтари святых, носят на себе изображаю­щие ее медали из свинца и иных металлов и проповедуют открыто, что она скорее ангел, чем женщина”. И уже в 1429 г. Парижский англо-бургиньонский клирик пишет с негодованием: „Портреты и статуи этой девушки уже воздвигнуты во многих местах и им покло­няются”.

По словам Симона Бокруа, „она страшно огорчалась и была недо­вольна, когда женщины приходили к ней и желали ей поклоняться; она очень на это сердилась”. Женщины, по-видимому, досаждали ей в особенности. Маргарита Лa Турульд, у которой она прожила впо­следствии несколько недель, рассказывает, как она выпроваживала женщин, приносивших ей разные предметы с просьбой прикоснуться к ним: „Трогайте их сами, — говорила она, — они будут так же хоро­ши”... По словам Барбена, Петр Версальский однажды заговорил с ней о воздававшемся ей „неподобающем поклонении”. „Правда, — ответила она, — я не могла бы от этого уберечься, если бы Бог меня не берег”.

Но в то же время она чувствовала, что должна отдавать себя этим взрывам любви и что в некотором смысле „для этого она рождена”. „Много людей радовалось, видя меня, они целовали мне руки и одежду, и я ничего не могла против этого поделать. Бедные люди охотно шли ко мне, потому что я их не обижала и поддерживала их, как могла”.

„Я послана Богом для утешения бедных людей”, — сказала она Маргарите Лa Турульд. И в каких-то тайниках души она, может быть, „знала”, что все эти поцелуи на руках и ногах готовят ее тело к сожжению.

А потом ей хотелось спрятаться среди маленьких детей и опять по­чувствовать себя тем, чем она была по существу: маленькой девоч­кой. Как рассказывает Пакерель, „когда они бывали в местах, где имелся монастырь нищенствующих монахов, она часто просила его напомнить ей день, в который причащались дети, воспитывавшиеся этими монахами; тогда она становилась среди них и одновременно с детьми принимала причастие”.

Или она убегала в полумрак церквей, в колокольный звон и в церковное пение, чтобы остаться со своими Голосами. „Каждый вечер, — говорит Дюнуа, — в час вечерни или когда темнело, она вхо­дила в какую-нибудь церковь и приказывала в течение получаса зво­нить в колокола. Она собирала сопровождавших армию нищенству­ющих монахов и погружалась в молитву, пока они, по ее распоряже­нию, пели антифоны Божией Матери”.

Как уже в Домреми, колокольный звон, издревле почитающийся благодатным, безусловно помогал ей слышать Голоса, — хотя неред­ко она их слышала и без него: в моменты наибольшего напряжения, в бою или во время процесса, Голоса приходили сами собой или по­сле короткой молитвы. Однако этот вечерний звон был, так сказать, „нормальным” способом перейти в то состояние.

„Мало говорит, но замечательно метко, — пишет Персеваль де Буленвилль, — терпеть не может сборища и праздную бабью болтовню... Держит себя с большим изяществом... Страшно любит лошадей и красивое оружие... Смеющееся лицо, а глаза все время наполняются слезами в изобилии... Неслыханно вынослива, до такой степени, что порой по шесть суток не снимает лат”. Дело в том, что ночью, если была хоть малейшая возможность, она спала отдельно с женщинами; а когда это бывало невозможно и спать приходилось среди мужчин, где попало, она ложилась, как была, в латах или в кольчуге. „Была чиста, была чистейшая”, — замечает по этому поводу в общем не весьма к ней расположенный Гокур.

А самой ей казалось все время, что внутренне она совсем еще не так чиста. „Почти каждый день” она приходила к Пакерелю испове­даться; „и когда исповедовалась, плакала”.

В том, какая сила от нее исходила, какое совершенно исключи­тельное впечатление она производила, часто недостаточно отдают се­бе отчет. Ее видят сквозь призму процесса Реабилитации, где впечат­ление все же стушевывалось, сознательно или невольно: мессиан­ское царство не наступило и ее изображали уже просто ,доброй католичкой”, в лучшем случае — одной из множества святых Римской церкви. Но то, что писалось в 1429—30 гг., показывает, какой взрыв духовной и психической энергии произошел в этот момент в Европе. В этом отношении еще сильнее всего, что мы до сих пор приводили, то, что стоит в осуждавшем ее заключении Сорбонны: „Яд этой женщины отравил, казалось, христианскую паству всего Западного мира”. Бесчисленные визионерки Средних веков и истерички, боль­ные теоманией, каких лечат теперь в психиатрических учреждениях, относятся к этому так же, как мышиный скребеж относится к атом­ному взрыву.

Когда Джустиниани еще до Пате, 4 июня 1429 г., писал: „Все считают ее Служанкой Божией”, — нужно опять помнить тот мес­сианский смысл, который позднее Средневековье вкладывало в это наименование.

Таковы были настроения, когда она выступила из Жьена на Реймс, чтобы вести к помазанию наследника Людовика Святого.

И тут — ее всегдашнее „пересечение двух планов” (видеть ан­гелов, не переставая видеть людей). Как женщина, она стояла обе­ими ногами на земле (свойство более женское, нежели мужское, и нужно ли повторять, что она была женственна до мельчайших черточек своей психологии); она шла восстанавливать органиче­ский порядок вещей, природное единство нации, которую сама она ощущала, как огромную семью под властью природного ко­роля; комиссия в Пуатье отметила совершенно правильно, что ее обещания „относятся к человеческим (земным) делам”; но как Дочь Божия она в эти земные дела вносила совсем иное на­чало.

Процесс Реабилитации свел все дело к тому, что она восстанови­ла органический порядок вещей — и сошла со сцены. Но известия, писавшиеся во время похода на Реймс, показывают, что привноси­лось ею в этот органический порядок. Отклик ее слов о том, что ко­ролевство Французское должно принадлежать Христу, „Царю неба и всей вселенной” и что король должен быть Его „управляющим”, прокатился по всему западному миру. Об этом пишут со всех кон­цов Европы и во все концы, пишут в Германии, пишут в Венецию из Авиньона и из Брюгге, пишет французский клирик в Риме; этому сразу придают уже почти легендарный характер:

„Однажды Девушка попросила короля сделать ей подарок. Ко­роль обещал. Тогда она попросила у него королевство Французское. Дав слово, король не мог взять его назад. Девушка велела позвать четырех нотариусов и велела им составить акт о передаче королев­ства. Сразу после этого она передала королевство Богу. И затем, именем Божиим, передала королевство в лен королю. И велела со­ставить обо всем этом торжественный акт”.

Передавая в этом виде, уже украшенном легендой, историю „ус­ловий”, которые она поставила королю, французский клирик в Ри­ме пишет: „Отсюда начнется возрождение веры”.

Совершенно ясно: „Реймская мистерия” на этот раз будет боль­ше, чем одной из очередных коронаций очередного короля Франции, — органический порядок вещей не снимается, но через Девушку Божию в него с новой силой входит Царство Духа; Франция должна стать „леном Христа”, коронация в Реймсе должна открыть преобра­жение христианского мира.

27 июня Девушка выступила с авангардом из Жьена и продвину­лась на несколько километров в направлении на Монтаржи. Возмож­но, что она хотела вынудить решение и дать толчок: в королевском совете, по словам Персеваля де Каньи, ей продолжали говорить о трудностях похода на Реймс и о недостатке артиллерии у короля; „Девушка отвечала, что знает все это, но не будет с этим считаться”. Дело казалось настолько рискованным, что королеву Марию, кото­рую вызвали было в Жьен, в конечном итоге не решились везти в Реймс и вместе с ее матерью отправили обратно в тыл; но 29-го — через два дня после Девушки — король выступил следом за нею из Жьена. Поход на Реймс начался.

Королевской армии предшествовали все эти разговоры и слухи о Правде с большой буквы, которая идет с Дофином в образе Де­вушки: „По ее слову Дофин простил всех врагов и мятежников... и она объяснила ему, что если он пообещает устами, а сердцем и де­лом будет творить обратное, то пусть он пеняет на себя”, — пишет с бургиньонской территории Джустиниани.

„И Дофин начал завоевывать город за городом и район за райо­ном”, — пишет враждебная ей „Безымянная Хроника”, — „благода­ря славе, которая распространялась об этой девушке; и не было кре­пости, которая не сдалась бы по ее слову и по первому требованию, видя совершаемые ею чудеса и веря, что она послана Богом... Она увещевала людей именем Иисусовым и говорила к народу, убеждая сдаться ей и покориться Дофину. И наконец достигла того, что до са­мого Рима распространилась слава о том, что она творит чудеса; и когда она появлялась перед каким-нибудь городом, те, кто там нахо­дился, вдруг немели и приходили в растерянность — какова бы ни была перед этим их решимость сопротивляться Дофину; у них боль­ше не оказывалось сил сопротивляться ей, и они тотчас сдавались”.

Как это происходило, описывает Персеваль де Каньи:

„Каждый раз, подходя к городу, она говорила: сдайтесь Царю Не­бесному и королю Карлу. И всегда шла вперед говорить с ними у са­мых стен. Все крепости сдавались королю, потому что Девушка все­гда посылала к ним кого-либо из своего отряда сказать: Сдайтесь Царю Небесному и королю Карлу. А если они не сдавались, она шла к ним сама”.

„И такая слава распространилась о ней, — пишет со своей стороны бургиньон Монстреле, — что по общему убеждению враги короля были уже бессильны сопротивляться ей; все считали, что благодаря ей король будет вскоре полностью восстановлен в своем королев­стве... Всегда она шла впереди со своим знаменем; и по всей стране только и было речи о ней и больше ни о ком из ратных людей”.

*

* *

В первых числах июля она была с армией под Оссерром, через ко­торый она на неполных пять месяцев раньше тайком пробиралась к королю. Она хотела применить свою обычную тактику: выстроить войска, пригрозить штурмом и потребовать сдачи; без всякого сом­нения, город сдался бы, как сдались после него все другие города. Но Оссерр тайно вступил в переговоры с Ла Тремуй и откупился от полного подчинения королю; он продал провиант королевской ар­мии и за это получил право остаться нейтральным. По словам Жана Шартье, Ла Тремуй за устройство этого дела получил от города „по­дарок” в 2.000 крон... К неудовольствию Девушки, королевская армия оставила Оссерр незанятым и, обойдя его, двинулась дальше к Труа.

Труа, крупный и сильно укрепленный город, со значительным бургиньонским гарнизоном, был главным препятствием по дороге на Реймс. И это был пробный камень: город, в котором Карл VII был за девять лет до этого отрешен от престола, город, теснейшим образом связанный со всем развитием бургиньонской революции, имел все основания бояться возвращения короля.

4 июля из местечка Сен-Фаль Девушка выпустила манифест „гос­подам горожанам города Труа”. Здесь мы имеем образчик тех „ре­чей”, с которыми она обращалась к народу:

„Иисус + Мария

Дорогие друзья, если дело не стоит за вами, господа граждане и жители Труа, Жанна Девушка объявляет вам и доводит до вашего сведения, именем Царя Небесного, ее прямого и верховного Госуда­ря, Которому она служит каждый день, исполняя Его царскую волю, — чтоб вам прийти в истинное послушание благородному королю Франции и признать бы его; кто бы ни противился, он скоро будет в Реймсе и в Париже и во всех городах святого королевства, с по­мощью Царя Иисуса. Верные французы, выходите навстречу королю Карлу и чтоб в этом не было ошибки. И если вы это сделаете, не бойтесь за вашу жизнь и за ваше добро. А если вы этого не сдела­ете, я вам заявляю и ручаюсь вам вашей жизнью, что мы вступим с помощью Божией во все города, которые должны принадлежать к святому королевству, и — кто бы ни противился — установим доб­рый и прочный мир. Молюсь Богу за вас, да хранит вас Бог, если Ему так угодно. — Скорый ответ”.

В тот же день Карл VII со своей стороны написал населению Труа, обещая забыть все прошлое.

Город не верил. Население торжественно клялось в верности анг­лийской власти и сносилось с бургиньонами Реймса, вызывая подмо­гу. Письмо Девушки сожгли, а когда она, 5 июля, сама появилась пе­ред городом, ее встретили пушечной пальбой и бургиньонский гарни­зон сделал даже вылазку.

С 5-го по 8 июля королевская армия оказалась остановленной под Труа. И эта остановка грозила катастрофой: артиллерии у нее почти не было, провианта не хватало, войска ели конские бобы. Советники короля „были в отчаянии”, — говорит Симон Шарль. 8-го Регинальд Шартрский высказался сам за отступление и поставил вопрос на обсуждение. Большинство уже согласилось с ним, когда Роберт Ле Ма­сон предложил все же вызвать и выслушать ту, которая придумала весь этот поход.

Тут мы имеем рассказы Жана Шартье, Дюнуа и Симона Шарля, по существу совершенно тождественные.

Прослушав все высказывавшиеся соображения, она обратилась к Карлу VII:

— Верите вы моим словам, благородный Дофин?

— Вам охотно поверят, — возразил тот, — если вы предложите что- либо разумное.

— Благородный Дофин, прикажите вашим людям осадить Труа и не устраивайте таких долгих совещаний. Во имя Божие, через три дня (по другим версиям: „через один день” или „через два дня”) я введу вас в Труа, любовью или силой, и бургундские изменники будут очень удивлены.

— Хоть бы через шесть дней, — заметил Регинальд Шартрский.

— Будьте в этом уверены, — сказала она.

Взяв свое знамя, она побежала ко рвам, велела заваливать их землею и „проявляла, — говорит Дюнуа, — такую энергию, какой не про­явили бы вместе два или три знаменитых полководца”.

Это и было то, чего еще не хватало в поддержку ее манифеста, обещаний амнистии и увещаний именем Христовым.

В городе были значительные силы, готовые перейти на сторону на­циональной монархии. Епископ Жан Легизэ был ярым галликаном, близким другом Жерара Маше, и уже находился в открытой оппози­ции английской церковной политике, выдававшей галликанскую Церковь Риму. Если верить Greffier de La Rochelle, он вступил в сно­шения с королем на другой день после появления Карла VII под Труа и уже пытался влиять на своих сограждан, — безуспешно, пока его аргументацию не поддержала Девушка, своей бурной деятельно­стью у городских рвов.