Заступник командира батальйону (корабля 3 рангу) з виховної роботи

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 634

Королевский циркуляр городам об Орлеанской победе, дошедший до нас в экземпляре, посланном в Нарбонну: Pr. V. — Alain Chartier „L’Espérance*’ср. Régine Pernoud et Mireille Rambaud „Telle fut Jeanne d’Arc”, op. cit.

„И называли ее безумцы и глупцы Ангелической”: бургиньонская „Livre des trahisons de France envers Bourgogne” („Supplément aux tém. contemp.”, op. cit.).

Меморандум Gélu надлежит читать по оригинальному латинскому тексту у Quicherat (Pr. III), а не у Анатоля Франса, как это обычно делается, ибо Франс опустил ряд весьма существенных мест и с другой стороны приписал Желю, без оснований, достаточно пошлую игру слов на тему „Рисе” — „Pucelle”.

„Sibylla Franciae”: Pr. IV. - Жанну воспринимали как своего рода „осу­ществленный миф”: для рационалистического мышления достаточно это кон­статировать, чтобы саму Жанну скинуть как бы в небытие; но ведь Жанна-то совершенно реальна и часть ее несомненной реальности составляет как раз то „иное” восприятие вещей, которое в наивысшей степени было у нее самой; это „иное” восприятие можно назвать „интуитивным”, „символическим”, „эзоте­рическим”... Что меня касается, предпочитаю, однако, избегать всех этих выра­жений, так как то, что под ними обычно понимается, на мой взгляд, заводит куда-то в сторону. Важно то, что нужно окунуться в то „иное” восприятие ве­щей, чтобы приблизиться к действительному восприятию реальности Жанны.

„Видала ли я английскую кровь?..” - показание Тифена, Pr. IIL

Gruel „Chronique d’Arthur de Richemont” - publ. par Le Vavasseur (S-té de FHistoire de France, 1860).

Паника в Париже и среди английских гарнизонов после Пате: „Bourgeois de Paris”, „Journal du Siège d’Orléans”. - Признание опасности крушения англий­ским правительством: Andrew Lang, op. cit., no Rymer „Foedera” t. X. Приказ Бедфорда задерживать дезертиров в портах Eu, Dieppe, Fécamp, Harfleur: G. Le- fèvre-Pontalis, статья в „Journal des Débats” от 5 августа 1893 г.

Постановление сословий Bourg de Rodez опубликовал, сколь мне известно, впервые V. Giraud: „Vie de Jeanne d’Arc” (éd. Aubanel, 1941).

Ален Шартье, Кристина Пизанская: см. примечания гл. IV. „Многие люди ра­довались, видя меня”: допрос 3 марта.

По истории капитуляций Труа и Реймса многочисленные архивные материа­лы, непосредственно до нас не дошедшие, были использованы в начале XVII ве­ка бургундским историком Jean Rogier (Pr. IV); он же приводит, среди проче­го, письмо Девушки городу Труа, оригинал которого был уничтожен, но ко­пия была для сведения послана из Труа в Реймс. Нужно, однако, иметь в виду, что все эти материалы сам Рожье обрабатывал совершенно тенденциозно: он писал апологию герцогов Бургундских, с точки зрения своего местного бур­гундского патриотизма, и все то, что могло указывать на исключительность явления Жанны и на силу ее обаяния, не находило места в его схеме.

Ее рассказ о встрече с бр. Ришаром: допрос 3 марта. Белые бабочки „Chro­nique de la Pucelle” и призрачные воины с белыми флажками Greffier de La Rochelle должны рассматриваться, я думаю, как два варианта одного и того же, скажем — психического, феномена.

Ее письмо Филиппу Бургундскому и письмо анжуйских рыцарей: Pr. V; о коронации см. также Greffier de La Rochelle.

VII

„Всеми моими силами я исполняю повеления Господа, данные мне через мои Голоса, как только умею понять”.

Рассказ „Дневника Осады” без сомнения верен в основных чер­тах: люди видели, как она в слезах припала к ногам короля, и пере­дали из уст в уста общий смысл ее слов, — что то, что совершилось, было ей действительно повелено Богом. Но едва ли она могла ска­зать Карлу VII, что королевство „должно ему принадлежать”. Мы знаем ее всегдашнюю формулу: королевство ему „поручается Царем Небесным”. Для нее весь смысл помазания в этом. И весь смысл письма Филиппу Бургундскому, которое она написала в этот самый день, заключается в том, что королевство принадлежит „Христу, Ца­рю Неба и всей вселенной”.

И лишь в позднем пересказе, написанном после ее смерти, можно было придать ее словам такой оттенок, точно она считала свое дело законченным.

В этот самый день все те же уже цитированные нами анжуйские рыцари писали в заключение своего письма: „Завтра король высту­пает отсюда, направляя свой путь на Париж; Девушка не сомневает­ся в том, что теперь ей предстояло занятием столицы быстро окон­чить войну, восстановить в христианстве „добрый и прочный мир”, потом „идти на басурман” — спасти Константинополь, — а дальше, может быть, еще „многое тайное, что осталось — по словам Бреаля — известно лишь Карлу VII и Жанне”.

„И не было человека, ни в одном сословии, — пишет Персеваль де Каньи, — который не говорил бы: она приведет короля в Париж, если дело не станет за самим королем”. Теперь в полной мере осуще­ствлялось то, что уже раньше, по словам Джустиниани, предвидели все: „Когда король будет коронован, как только он двинется даль­ше, путь будет открыт ему по всей его стране”. „Без единого удара, со всех сторон к нему шли изъявлять покорность”, — пишет Жан Шартье. Спустя несколько лет Жувенель дез-Юрсен говорил, обра­щаясь к самому Карлу VII: „Радуясь вашему приходу, бедный и вер­ный народ открывал перед вами ворота городов — в Труа, в Шалоне, в Реймсе, в Лане, в Сенлисе, в Компьени, в Мелене, в Ланьи и во мно­гих других. И если бы дело велось правильно, вы без труда приобре­ли бы назад все ваше королевство”. По свидетельству Монстреле, за­служивающему тем большего доверия, что это свидетельство против­ника, на севере, на важнейших стратегических путях из бургундской Фландрии в Париж, Сен-Кантен, Корби, Амьен, Аббевилль готовы были перейти на сторону короля — „большая часть населения только того и хотела, чтобы полностью ему подчиниться”.

Сопротивление везде как бы парализовано. Как пишет другой, также враждебный источник, „Хроника без заглавия”, уже капитуля­ция Труа — начало этого вихря — „поразила всех и в особенности привела в великий страх вельмож бургиньонской партии”. Со своей стороны, „Хроника Турне” пишет: „Надо думать, что, если бы ко­роль без промедления действовал дальше, он вскоре завоевал бы назад все свое королевство, ибо англичане и все остальные его про­тивники были так поражены и настолько лишились мужества, что по­чти никто из них больше не решался показываться и сопротивлять­ся”. Мецский патриций Дэш (собственно, фон Эше) отмечает, в свою очередь, что у герцога Бургундского „фламандские и пикарские рат­ные люди попросту не желали больше служить вне своей земли”.

16 июля Бедфорд сообщал в Лондон, что „сегодня или завтра До­фин коронуется в Реймсе и оттуда пойдет на Париж”. Он закладывал свою золотую посуду, за отсутствием средств, и делал теперь все воз­можное, чтобы усилить сотрудничество с Филиппом Бургундским. Уже 8 июля он передал Филиппу 20.000 фунтов на военные нужды. Но в момент коронации Карла VII концентрация бургундских войск даже еще не началась. Из Англии Бедфорд получил, наконец, 4.000-ную армию, приведенную кардиналом Винчестерским. Но что такое 4.000-ная армия в стране с 20-ю или 25-ю миллионами населения, ко­торая пришла в такое состояние, где люди своими глазами видят чу­деса и небесные знамения?

В те самые дни, когда взоры всей Франции были обращены к Реймсу, из Пуату сообщали, что в небе были видны всадники в ла­тах, с обнаженными мечами, мчавшиеся на белом коне, окруженные пламенем, которое, однако, до них не прикасалось. Вся Франция ощущает на себе силу Божию, „которая вдохновила и исполнила смелостью слабое и нежное женское тело, всю жизнь пребывающее в чистоте, дабы никто не приписывал себе плоды всемогущества Божия”, - пишет „Хроника Турне”.

В Реймсе, — пишет Энеа-Сильвио Пикколомини, особенно под­робно информированный именно об этом периоде, — „люди, еще недавно смотревшие на Дофина, как на врага, теперь его привет­ствовали, как отца, с великой любовью и почетом. Они теснились вокруг Девушки, чье самое имя казалось им как бы божествен­ным”.

Она встретилась здесь с отцом. Жако д’Арк, явившись на корона­цию, больше не думал топить свою дочь за то, что она убежала из до­му к солдатам. Он, очевидно, рассказал ей о матери, о домашних де­лах, о всей деревне — в которой он был старшиной, — рассказал о житье-бытье и особенно о горестях ее старых друзей. Через 12 дней после коронации, 31 июля, коммуны Домреми и Гре были „на веч­ные времена” освобождены королем от налогов, „по просьбе доро­гой нашему сердцу Девушки Жанны”.

Жако почувствовал себя в Реймсе так хорошо, что задержался там до начала сентября, еще долго после того как его дочь ушла дальше. 5 сентября Реймский городской совет постановил „оплатить его рас­ходы и дать ему лошадь для возвращения домой”.

Вместе с отцом она встретила в Реймсе и других близких, также явившихся на коронацию: дядюшку Лассара и своего крестного отца Жана Моро, которому подарила свою одежду, красного цвета. Уже раньше, перед вступлением в Реймс, в Шалоне, она встретила других земляков, в том числе Жерардена д’Эпиналь и, по его словам, сказала ему между прочим: „Я не боюсь ничего, кроме предатель­ства”.

*

* *

Представим себе еще раз конкретно, как все происходило до это­го момента.

С начала и до конца ее официальное положение остается смутным: она не главнокомандующий, не канцлер и не любовница короля, ка­кой впоследствии будет Агнесса Сорель. В ее время эта неясность стесняла, впрочем, меньше, чем стесняла бы теперь: напомним еще раз, что средневековая Франция жила вообще с очень смутными юри­дическими и административными формами, а часто обходилась без них вовсе. Сам королевский совет представляет собой учреждение почти семейное, без строго очерченных функций и без определенного состава: в нем участвуют то одни лица, то другие, и если мы знаем два случая, когда Девушка принимала участие в королевском сове­те, то это не значит, что она принимала в нем участие только два ра­за, не значит также, что ее всегда вызывали на совет.

Анатоль Франс понял совершенно правильно, что „функция”, ко­торая признается за ней более или менее официально, это — „функ­ция” святой. Весь вопрос в том, что в эту „функцию” входило.

Франс рассуждал: она была святой, — следовательно, она видела то, чего нет, и не видела того, что есть; следовательно, не она дей­ствовала, а ею действовали, возили ее с собою, как талисман.

Сорок лет спустя Кордье предпринял попытку исправить теорию Франса и привести ее в большее соответствие с фактами: Кордье по­нимает, что она не была полуидиоткой, признает, что у нее была со­вершенно здоровая психика, „несмотря на галлюцинации”, и огром­ная активность. Он ее определяет как личность „пророческого склада”.

Совершенно бесспорно, что современники смотрят на нее именно так: святая пророчица, „сибилла Франции”, посланная и вдохновен­ная Богом („лжесвятая” и „лжепророчица” по толкованию врага). Она действует „в области веры”. Остается понять, что такое и куда распространяется „область веры”, в которой она действует.

Кордье считает априорно, что не может быть и речи о вмешатель­стве в развитие событий „мифических персонажей Ветхого Завета”, архангелов Михаила и Гавриила, или „женщин, умерших на несколь­ко столетий раньше”. Но не об этом сейчас речь. „Святая” и „проро­ческая личность”, как и религиозная вера вообще, суть, как бы то ни было, конкретные исторические факты, которые нужно понимать.

Жанна — это сгусток той волны мистицизма, которая потрясает позднее Средневековье в качестве реакции на рационалистическое богословие. Это — „экспериментальное познание божественного” Духа Скота — Оккама — Жерсона и это — жерсоновская „суверен­ность Бога”, которая распространяется решительно на все сущее.

„Область веры”, область действия божественной силы, таким образом, вообще не имеет предела. Жанна — не главнокомандующий и не канцлер, она — „девушка-служанка” „Царя неба и всей вселен­ной”, „моего прямого и верховного Государя”. „Так Богу угодно сделать через простую девушку” и „нет ничего невозможного для Бога”. Во всем этом она уверена совершенно. И те, кто в нее верит, верит именно в то, что она — „служанка Царя Небесного”. Что из это­го получается на практике?

„Нужно проверять описания прошлого современным опытом”, — пишет Кордье. Очень хорошо. Только будем сравнивать сравнимое. Посмотрим в истории XX века, что такое „пророческая личность” и как она действует.

Ганди „перед каждой очередной конференцией слушал весть от Бога”, т. е. „очевидно, слушал „то, чего нет”. При этом в последний период своей жизни он не состоял даже в руководстве Конгресса и не вошел в состав первого правительства независимой Индии. От лю­дей он требовал прежде всего внутренней, моральной реформы, и десятки, а вернее сотни миллионов людей смотрели на него, как на святого, а не как-либо иначе. Значит ли это, что они возили его с со­бой как талисман, или, скажем более прилично, как икону? Ганди, святой и пророк, деятельный, упорный, хитрый, был для них вож­дем, определявшим стратегию и тактику политической борьбы. Ру­ководство Конгресса и правительство Индии обращались к нему за советом, потому что верили, что он — святой и пророк, а если они отклонялись от его линии, Ганди начинал поститься, и в стране воз­никало такое напряжение, с которым не посчитаться было нельзя.

Есть и другой пример. Дело, мне кажется, в том, что мир рацио­нально устроенный — всегда только фикция. И Гитлер был проро­ком некоего бога, который ему открылся в безжалостных законах биологии и призвал его к огромной исторической миссии: установить всеми средствами мировое господство высшей породы людей. Его система, по своему происхождению рационалистическая, но впавшая в бешеную мистику и принципиально отрицающая жалость, привела к тому, что, погибая сам, он сознательно старался похоро­нить и свой народ, а по возможности и весь мир, под развалинами своей Валгаллы (тогда как Жанна, плакавшая над мертвыми против­никами, в свои предсмертные минуты заботилась о том, чтобы никто никак не пострадал вместе с ней). Но нет никакого сомнения в том, что „верующие” национал-социализма смотрели на Гитлера именно, как на „посланника божия”, и это, очевидно, не значит, что он был для них бессловесным талисманом. Для сотен тысяч и миллионов людей, работавших с остервенением и дравшихся до последнего, Фю­рер, организовывавший хозяйство и армию, выигрывавший дипло­матические кампании и кампании военные, был фактическим вож­дем, в силу своей „пророческой функции”, а не в силу своего формального положения в германском государстве, которое возникло, как результат этой функции.

Жанна жила причастием и в безлюдной часовне распластывалась ниц перед распятием, кроме того, она была не мужчиной, а девоч­кой; поэтому ее „весть” не тождественна „вести” Ганди и противо­положна „вести” Гитлера. Но механизм „пророческой функции” всегда одинаков, независимо от источника вдохновения.

Как служанка „Царя неба и всей вселенной”, Жанна требует от лю­дей, чтобы они исповедовались и причащались, не богохульствовали, не грабили, не ходили с проститутками и миловали врагов; и как „служанка Царя неба и всей вселенной” она заявляет: „Вы были в вашем совете, а я была в моем”; не дожидаясь своего официального признания, она диктует свое письмо англичанам; „никогда ни один вельможа не диктовал мои письма” (и надо быть слепым, чтобы в том усомниться: это тот же язык, что в ее ответах в Руане, и никто больше в XV веке так не писал); когда ее забывают позвать, она сту­чится к королю и говорит ему, чтоб он шел в Реймс для помазания„мой Совет очень сильно меня к этому побуждает”.

Психологически невозможно, чтоб люди верили, что она имеет „совет от Господа”, и не слушали бы ее. А люди верили. И не только „простой народ”. Командующий орлеанской обороной, Бастард Орлеанский, верил; и поэтому, когда она ему сказала во время штурма Турелль, чтоб он подождал отступать, он подождал. Командующий Луарской армией, герцог д’Аленсон, верил; и поэтому он спрашивал ее что делать, перед приступом на Жаржо, в момент кризиса при появлении коннетабля, под Пате. Кроме того, он знал, что если вый­дет конфликт с ней и об этом станет известно, то коммунальные милиции уйдут вместе со всей артиллерией, а может быть, и прикончат некоторое количество „изменников-дворян” (если она им не поме­шает). Побыв с ней два часа наедине, Карл VII поверил. Кроме того, ему говорили, что надо верить. Его духовник, Жерар Маше, верил. Арманьякский клир, собранный в Пуатье, и парламентарии, рассмотрев ее в течение нескольких недель, поверили. Величайший ду­ховный авторитет национальной Франции, Жерсон, далеко не всех визионерок одобрявший и иногда их опасавшийся, изучил докумен­тацию об этой „визионерке” и поверил. Самый авторитетный иерарх галликанской Церкви, Желю, тоже изучил и тоже поверил. Жерсон и Желю писали ему, королю, что надо верить и надо слушать „девуш­ку, действующую по вдохновению Божию”. И это не держалось под спудом: меморандум Жерсона Джустиниани читал в Брюгге и послал его в Венецию с просьбой показать дожу. А люди тем временем под­нимались со всех сторон и, так как платить им было, собственно, нечем, шли на ратную службу своекоштно, „в надежде, что Девушка послана Богом”.

Вся структура старой Франции такова, что ко всему этому король не может не прислушиваться. Уже раньше мнение организованных групп, например, крупных коммун, настолько принималось во вни­мание, что после „ликвидации” Жиака Ришмон специальным пись­мом просил город Лион войти перед королем в представление и „успокоить” его. А сейчас речь идет не о мнении отдельной, хотя бы и очень крупной коммуны. Множество коммун, войска, командую­щие и влиятельнейшие группы духовенства верят в святую пророчи­цу, в которую король верит и сам.

И Карл VII положился на силу Божию, в мае—июне 1429 г. он плывет с этой мистической, сверхрациональной волной, которая его несет. В его письмах этого периода звучит нечто большее, чем трафа­ретные фразы о помощи Божией. 22 мая, приблизительно в то самое время, когда он получил меморандумы Жерсона и Желю и когда Де­вушка, в Лошском замке, убедила его, в принципе, идти на Реймс, он пишет городу Турне: „Мы готовимся в поход со всеми нашими силами в надежде овладеть, с помощью Божией, переходами, кото­рые находятся еще в руках врагов, с тем чтобы потом поступать по совету, который даст нам Бог”. В особенности конец этой фразы — прямой отзвук меморандума Желю. И затем, вступив на мистиче­ский путь к помазанию, последовав совету „Девушки, посланной Богом”, Карл VII, 4 июля, пишет городу Реймсу: „Все эти дела (по­беды, одержанные на Луаре) произошли больше милостью Божией, чем человеческой силой”.

Желю не напрасно писал Карлу VII, что „пусть он лучше склоняет­ся к божественной мудрости, чем к человеческому разумению”. В мае—июне 1429 г. король выслушивает своих советников, но следует „решениям, которые Бог вкладывает в сердце этой девочки”, — именно так, как писал Желю.

Таков „механизм” „пророческой функции”. В основе всего — лич­ность, внушающая веру. Теперь вера короля поддерживает веру на­ции и вера нации поддерживает веру короля. Девушка непобедима, пока это так, и она станет мученицей, когда это перестанет быть так.

В объяснение того, что произошло в дальнейшем, официальный историограф Карла VII, Жан Шартье и здесь его повторяющий „Днев­ник Осады Орлеана” создали легенду, будто в наступающие теперь критические месяцы вся власть во Франции принадлежала не Кар­лу VII, а Жоржу де Лa Тремуй; они изложили эту легенду именно там, где нужно было рассказать о судьбе Жанны д’Арк, — создали эту легенду специально для того, чтобы снять с короля всякую от­ветственность за мученичество Жанны д’Арк. В конце прошлого ве­ка эту легенду о „царствовании Ла Тремуй” воскресил дю-Фрэн-де-Бокур, в своем труде, насыщенном эрудицией, но вместе с тем представляющем собою неумный роялистский памфлет, где король обя­зательно прав во всем, что бы ни происходило. В наши дни эту офи­циальную легенду подхватил Кордье и логически довел ее до абсур­да: раз Францией с 1427 по 1433 гг. самодержавно управлял Ла Тре­муй, то стало быть Девушка от начала и до конца была орудием Ла Тремуй.

Когда Карл VII, в 1427 г., сбросил с себя опеку Ришмона и при­жал к власти Ла Тремуй, он сделал это именно для того, чтобы быть королем на деле, к чему стремление проявлялось у него и раньше, в особенности, когда он формально был еще только регентом. Поло­жение Ла Тремуй совсем иное, чем было перед этим положение Риш­мона: в отношении Ришмона король ограничил себя как бы „консти­туционно”, формально подчинил себя руководству коннетабля; в этом смысле можно говорить при желании о „диктатуре” Ришмо­на; Ла Тремуй же — камергер короля и больше ничего. Если в ста­рой Франции все вообще королевские чиновники в известной степе­ни — „частные слуги” короля, то камергер из них самый честный; в отличие от других, он не имеет, в сущности, никаких государствен­ных функций: ему полагается в отсутствие короля спать у постели короля и по аналогии лежать у ног короля во время „lit de justice”, носить „тайную печать”, которой запечатываются личные письма ко­роля, и читать вслух за королевским столом. Он силен ровно по­стольку, поскольку король его слушает. Все прочие современные источники, кроме Жана Шартье и „Дневника Осады”, констатируют просто, что Ла Тремуй имеет на короля сильное, очень сильное влия­ние. То же самое, и примерно в тех же выражениях, констатирова­лось ранее про Луве и про Жиака. Но сильное влияние не есть ,дик­татура”.

Ла Тремуй влияет на Карла VII отчасти потому, что он его глав­ный и постоянный кредитор: он все время финансирует государственную казну, которая пуста. В накладе Ла Тремуй при этом не остается отнюдь: „те, кто давал взаймы, в несколько месяцев зарабатывали на этом втрое и вчетверо”, — отмечает Жувенель дез-Юрсен сразу после падения временщика; и действительно, сохранившиеся далеко не полные счета показывают, что Ла Тремуй клал себе в ко­шель все, что можно было класть, - жалование по разным статьям, возмещение за всевозможные „накладные расходы”, доходы от целых городов, специальные таксы на вино, имущество, конфиско­ванное в разных случаях, определенные отчисления от поступавших налогов, право специально облагать товары, провозящиеся по его собственным владениям, и т. д., все в тысячах фунтов и экю. Впро­чем, Луве и Жиак до него действовали так же, и феодальный клан, пришедший к власти с Ришмоном, тоже пользовался всем, чем мог, вдобавок ограничивая форматно власть короля, чего Ла Тремуй не делает.

В этом последнем обстоятельстве — его основной плюс в глазах короля: Карл VII знает, что в конце концов он может прогнать Ла Тремуй, когда угодно. И Ла Тремуй это также знает. Никогда он не командует так, как командовал Ришмон. Тот вообще не допускал в окружение короля никого, кроме „своих людей”, и просто прозе­вал „измену” самого Ла Тремуй, Ла Тремуй никогда не перестает считаться с наличием вокруг короля иных влияний, он все время лавирует и заключает компромиссы. Он пришел к власти в откры­той борьбе с королевой Йолантой, но речи нет о том, чтобы он вы­теснил ее окончательно. Теща короля, с детства заменявшая ему мать, продолжает появляться в королевском совете. Более того: за полгода до появления Девушки Генеральные Штаты просили короля „передать заботу о безопасности королевства королеве Сицилийской и тем, кого оной королеве будет угодно позвать в свой совет”. В такой обстановке Йоланта с успехом продолжает защищать интере­сы Анжуйского дома; накануне осады Орлеана, когда казна пуста и идет катастрофа, Людовик Анжуйский, вернувшись из Италии во Францию, получает 6.000 экю; в дальнейшем, в марте 1430 г., в ко­ролевский совет беспрепятственно входит младший сын Йоланты, Шарль Анжуйский, который впоследствии и свернет шею Ла Тремуй. Йоланта продолжает непосредственно вмешиваться в государствен­ные дела; она формирует, например, знаменитый обоз продоволь­ствия, который Девушка поведет в Орлеан. В королевском совете продолжает заседать целый ряд людей, искони связанных с Анжуй­ским домом: Пьер де Бово, Ардуен де Маллье, Юг де Ноэ, епископ Сэзский Роберт де Рувр, не говоря о Жераре Маше; все они так или иначе поглядывают на свою старую покровительницу, королеву Йоланту, которая и впредь может оказаться (и действительно ока­жется) у власти. Речи нет о том, чтобы Ла Тремуй мог потребовать удаления кого-либо из этих старых слуг короля. Виконт де Туар, то­же старый „анжуец”, просто ведет заговор с Ришмоном и продолжает бывать на королевском совете до тех пор, пока этот заговор не провалится. Роберт Ле Масон, своим прошлым связанный с анжуй­ской группой, умел оставаться независимым при всех „комбина­циях”, пересидел их всех, пользуясь всегда полным доверием коро­ля, и пересидит самого Ла Тремуй.

В королевском совете остаются даже люди, которые были став­ленниками Ришмона, в первую очередь Кристоф д’Аркур, которому Ришмон, при перевороте 1425 г., поручил ни больше, ни меньше, как „охрану” персоны короля, Клермон и Буссак с оружием в руках противились приходу Ла Тремуй к власти: склонившись перед волей короля, оба они продолжали сидеть в королевском совете, где не­изменно остается и старый друг королевы Йоланты, брат Клермона, Луи де Вандом. И Ла Тремуй лавирует: после того как Клермон сло­жил оружие, он дал ему торжественное заверение, что не будет искать ему зла.

Д’Аленсон, выдвинувшийся на первые роли в эпоху наибольшей силы Иоланты, в 1424 г., теперь, вернувшись из плена, немедленно вошел в контакт с герцогом Бретанским и остается в постоянной связи с этим заклятым врагом временщика. И Ла Тремуй опять ла­вирует: 20 мая 1428 г. он и д’Аленсон поклялись, „по приказу коро­ля”, „любить друг друга и тесно соединиться для королевской служ­бы” — совершенно очевидное доказательство того, что можно было опасаться, как бы д’Аленсон не стал делать временщику неприят­ности...

Ла Тремуй — самый влиятельный член королевского совета, но рядом с ним действуют и другие, не менее влиятельные группы и от­дельные лица: королева Иоланта со всем своим кланом, Роберт Ле Масон, принцы крови, даже друзья коннетабля де Ришмон. Многие из них сами верят в Девушку, другие впитывают общие настроения и наблюдают настроение короля. И Ла Тремуй перед фактом Девушки делает опять то, что он делает всегда: он лавирует.

Говоря словами спокойного и отлично осведомленного наблюда­теля, „Беррийского Герольда”, он все время „боится, что конне­табль и его друзья постараются подчинить короля своему влиянию и вышвырнут его вон”. И боится не напрасно: через немного лет дело кончится именно этим, притом с необыкновенной легкостью; и Жан Шартье, забыв уже свою теорию о „всемогуществе” Ла Тремуй, заме­чает на этом месте своего повествования, что „Шарль Анжуйский по­лучил тогда такую же власть, как прежде господин де Ла Тремуй, и больше того” (сколь мне известно, говорить о „диктатуре” Шарля Анжуйского все же никому не приходит в голову). Даже в зените своей силы, в мае 1431 г., Ла Тремуй в предвидении, что его могут прогнать, почел за благо взять с короля отпускную грамоту за все правонарушения, содеянные им во время его пребывания у власти (присвоение „крупной суммы” от сборщика налогов, под предлогом покрытия какого-то долга, с последующим избиением чиновника, подавшего жалобу; похищение епископа Клермонского „по причине некоторой мебели и денег”, а также некоторых других лиц, в доку­менте не названных; вымогательство денег у жителей города Лимо­жа, посаженных им для этой цели в тюрьму, „равно как и все прочие факты и случаи, как-то противодействие сбору налогов на его зем­лях, присвоение налогов без приказа и разрешения короля и про­чее”...).

Совершенно бесспорно, что „крупные денежные суммы” суть единственное, что интересует этого человека, женившегося первый раз на богатой вдове, уморившего ее и женившегося вторично на женщине еще более богатой, которую он на сей раз предварительно сам сделал вдовой (причем она выскочила голой из постели и подня­ла крик не тогда, когда ее первого мужа потащили на смерть, а лишь тогда, когда убийцы начали грабить ее посуду). Люсьен Фабр совер­шенно прав: что Ла Тремуй и его вторая супруга понимают в Девуш­ке Жанне и что о ней думают, трудно даже вообразить.

В самом начале пошлый, жадный, ограниченный Ла Тремуй, мо­жет быть, в самом деле подумал, что он будет руководить Жанной д’Арк, — хотя гораздо более вероятно, что при дворе ее с первых дней поддерживали скорее анжуйская группа и отдельные „незави­симые”; предположение Анатоля Франса, будто Ла Тремуй приста­вил к ней д’Олона для наблюдения и руководства, основано един­ственно на том, что три года спустя д’Олон, чтобы выкупиться из плена, взял у Ла Тремуй денег в долг, т. е. не основано вовсе ни на чем: общеизвестно, что Ла Тремуй всю жизнь занимался ростовщичеством, и при дворе почти не было человека, который не был бы у него в долгу, так что не надо было пользоваться его политическим доверием, чтобы получить от него деньги под проценты. Во всяком случае Ла Тремуй должен был очень скоро убедиться в том, что свя­тая и героическая девочка приводила в движение такие силы, каки­ми никто из ему подобных и ни одна канцелярия никогда не управ­ляли от сотворения мира и тем более не могли управлять во Фран­ции в XV веке. С другой стороны, попытка Девушки вернуть конне­табля ко двору была уже для него достаточным предупреждением. Эта попытка не удалась вчера - завтра она может удасться. Два года спустя, весной 1431 г., выяснилось, что в окружении короля друзья коннетабля де Ришмон в течение всего этого периода вели заговор против Ла Тремуй. История эта довольно смутная и известна только по одному документу — по приговору, вынесенному над заговор­щиками парламентом 8 мая 1431 г. Главный обвиняемый, Андре де Бомон, как бы то ни было, показал, что уже до появления Девушки некое „высокопоставленное лицо” — очевидно, коннетабль — пыта­лось получить Ла Тремуй в свои руки; в какой-то другой, неизвест­ный момент, может быть, еще до встречи Жанны с коннетаблем, речь была о том, чтобы захватить и ее — для того ли, чтобы через нее по­влиять на короля, или для какой-то иной цели, Бог весть; наконец, во время похода на Реймс опять имелось в виду изъять Ла Тремуй из обращения, секвестрировав заодно и самого короля, — очевидно, на тот короткий срок, который был необходим для того, чтобы Карл VII санкционировал конец Ла Тремуй, как он санкционировал ранее конец предыдущих временщиков.

В июне — начале июля 1429 г., когда силы, развязанные Девуш­кой, захлестывают все, Жоржу де Ла Тремуй еще удается сопротив­ляться возвращению коннетабля, которого боится сам король, не понимая еще, что теперь все переменилось и Ришмон будет ему не хозяином, а слугой; но в остальном, хотя он и понимает, что все это для него может кончиться скверно, Ла Тремуй бессилен перед этой волной; кувыркающийся с коня и заплывший жиром настолько, что через четыре года кинжал Брэзе буквально завязнет в сале его живо­та и не дойдет до кишок, он может лишь плестись за худенькой сем­надцатилетней девочкой, которая мчится верхом с хоругвью в ру­ке, так, что людям мерещутся белые голуби, порхающие вокруг ее головы.

И канцлер королевства Регинальд Шартрский, независимо от того, что он лично думает о Девушке, в мае—июне 1429 г. может лишь „скреплять королевской печатью волю подданных”, кристаллизован­ную Девушкой (я привожу в кавычках слова Имбара де Ла Тур, на­писанные для общей характеристики Франции XV века, но в особен­ности приложимые к этому случаю). Им обоим — Регинальду и Ла Тремуй — явно нечего противопоставить общей вере короля и нации, пока у них не появятся новые доводы, в пользу новой игры, в ка­ком-то смысле более заманчивой, чем все то, что делает Девушка.

Политика Регинальда Шартрского и Ла Тремуй есть политика ми­ра с герцогом Бургундским во что бы то ни стало; свергнув Ришмона, они переняли эту политику у него и у королевы Иоланты и иной политики у них не может быть: князь Церкви — дипломат, всю жизнь подписывающий договоры и конкордаты, в большинстве слу­чаев неудачные и остающиеся на бумаге, и беспринципный интриган, перебывавший во всех лагерях, сохранили „по ту сторону рва” пре­красные личные отношения и в этом оправдание их пребывания у власти. В октябре 1428 г., когда положение казалось почти безнадеж­ным, Генеральные Штаты прямо просили короля „стремиться всеми доступными средствами к миру с герцогом Бургундским” и столь же прямо просили для этой цели вернуть коннетабля. Ла Тремуй и Регинальд Шартрский должны показать, что они могут это сделать не хуже коннетабля.

Но с тех пор все это оказалось перехлестнутым событиями. Вся обстановка теперь совершенно иная, чем была в октябре. „Обсудив в совете намерение Девушки вести его в Реймс для коронации, ко­роль собрался в поход” (Эбергард Виндеке), „последовал совету Девушки'’ („Хроника без заглавия”), „пошел принять свою корону, веря словам Девушки” (Энеа-Сильвио Пикколомини). Тем самым, вместо того, чтобы искать „бургундского мира во что бы то ни ста­ло”, он начал наступление на территорию, занятую как раз не англи­чанами, а бургиньонами. Коронация в Реймсе усиливает еще во мно­го раз мистическую волну, поднявшуюся во Франции. Она представ­ляет собой жесточайший удар по всем противникам национальной монархии. И это — политика Девушки, обратная политике Регинальда Шартрского и Жоржа де Ла Тремуй. Девушка сама умоляет Фи­липпа Бургундского о мире, именем Христовым, „так смиренно, как только умеет, сложив руки на груди”, — но только о мире „не против чести короля”, и она тут же грозит: „Сколько бы людей вы ни привели против нас, будет лишь великая жалость от пролития крови тех, кто пойдет против нас”. Не „мир во что бы то ни стало”, а, по собственному ее определению, „мир на конце копья”: бить и предлагать мир, предлагать мир, но продолжать бить, до тех пор, по­ка мира не будет; „и если бургиньоны не подчинятся сами, мой ко­роль приведет их в повиновение, силой”.

И это — единственный способ кончить войну в несколько недель, теперь же, летом 1429 г., используя до конца гигантские силы, раз­вязанные ею во Франции.

И король это как будто понимает. С дороги на Реймс он пишет маркизу Монферратскому письмо, кончающееся заявлением, что „вместе с Девушкой он идет на герцога Бургундского с намерением дать ему бой”. Дипломатия Регинальда Шартрского и Ла Тремуй без­действует, она не проявляет никакой инициативы.

Инициатива переговоров исходит теперь с другой стороны. В англо-бургиньонском лагере ничего не готово для отпора: войска не собраны, укрепления Парижа только начинают приводиться в поря­док, даже контрпропаганда почти отсутствует. Между тем, если Фи­липп Бургундский в свое время был рад тому, что Англия не победи­ла окончательно под Орлеаном, то тем более он боится теперь окон­чательной победы Буржского короля. Вся его политика — играть на борьбе двух королей Франции, англо-парижского и Буржского. Са­мое главное для него теперь — выиграть время, задержать хоть не­много этот стихийный напор. И поэтому в тот самый момент, когда он начинает укреплять свой союз с Англией для совместного сопро­тивления, Великий Герцог Запада забывает даже свою гордость и пу­скает в ход все, чтобы завязать переговоры с противником. Но, ко­нечно, он никогда не ответит Девушке, ни на ее первое письмо, по­сланное около 25 июня, где она наивно и великолепно предлагала ему лично явиться на коронацию Карла VII, ни на ее мольбы именем Царя Иисуса, посланные в самый день коронации из Реймса. Условие игры, единственный шанс для Филиппа выиграть время состоит в том, чтобы игнорировать всю эту мистику и завязать разговор со своими старыми, „нормальными” партнерами. И Филипп Бургунд­ский гонит теперь гонца за гонцом к своему товарищу детства и молодости, которого он знает насквозь, — Ла Тремуй.

*

* *

Уже в 20-х числах июня, когда начинается поход на Реймс, вечные посредники, савойские послы, мчатся в Буржское королевство по специальной просьбе Филиппа Бургундского. 3 июня из Дижона от­правляют гонца „к господину де Ла Тремуй, узнать от него, намерен ли Дофин соблюдать заключенные перемирия” (территориально ограниченные перемирия, заключенные ранее и исключавшие из воен­ных действий некоторые районы). 5 июля, другой гонец, Гийом де Ла Турнелль, отправляется из Дижона же „к господину де Ла Тре­муй, в район Оссерра, где по слухам Дофин двигается, направляясь на Реймс, чтобы изложить господину де Ла Тремуй некоторые вещи и просить его об исполнении оных”. К 16 июля другой бургундский посланец, Жак де Вильнев, возвращается в Дижон и „сспешно” от­правляется дальше к самому Филиппу во Фландрию, „изложить ему некоторые вещи, устно сообщенные ему, Вильневу, Дофином и Ла Тремуй”. В этот самый день уже Джустиниани знает в Брюгге и сообщает в Венецию, что герцог ищет переговоров. В действительно­сти, переговоры уже завязаны и на следующий день — в самый день коронации, 17 июля, — в Реймс приезжает посольство герцога Бур­гундского с конкретными мирными предложениями.

И в то самое время, когда Ла Тремуй, под Оссерром, ухватился за некоторые вещи, сообщенные ему из Дижона, и, как видно, по­обещал „исполнение оных”, Филипп Бургундский, 10 июля, спешно прибыл в Париж, следуя приглашению Бедфорда. Здесь он вторично получил от Бедфорда субсидию в 20.000 фунтов и обязался выста­вить новую армию между 22-м и 31-м июля; и концентрация бур­гундских войск между Корби и Амьеном действительно началась в обусловленный срок. Но еще гораздо важнее, что перед парижским населением, уставшим от английского владычества и способным в свою очередь поддаться „чарам” Девушки, Филипп Бургундский шумно демонстрировал свое единение с английской властью и в то же время всеми силами разжигал старые бургиньонские партийные страсти. 14 июля, на специально организованном собрании, в присут­ствии Бедфорда и Филиппа, вновь была зачитана официальная бургиньонская версия убийства Иоанна Неустрашимого. „Когда чтение кончилось, поднялся ропот возмущения”, — пишет неисправимый бургиньон, политик от Университета, так называемый „Парижский Буржуа”. „Тогда регент королевства Французского, герцог Бедфорд, дал знак, чтобы все умолкли, и герцог Бургундский произнес речь о нарушении мира и об убийстве его отца. Затем народу велели поднять руки в знак того, что все будут верны регенту и герцогу Бургундскому”. Филипп сделал больше: если Бедфорд уже раньше сменил право купечества и эшевенов, чтобы во главе коммуны иметь лишь вполне проверенных людей, то Филипп убедил его теперь назначить на пост прево Парижа, т. е. военного губернатора, челове­ка, абсолютно преданного ему, Филиппу Бургундскому, и известно­го своими неладами с английской властью: Виллье де Лиль-Адам, ру­ководивший когда-то военной стороной переворота 1418 года, при английской власти был на два года посажен в Бастилию. Имея тако­го прево, население Парижа могло, даже не без некоторого основа­ния, чувствовать себя уже не под иностранной, а под французской властью бургиньонской партии. И с другой стороны, Великий Герцог Запада имел теперь возможность дать понять Ла Тремуй и Карлу VII, что новый прево Парижа сдаст столицу кому угодно и когда угодно по первому его, Филиппа Бургундского, приказу.

Пробыв в Париже неделю, Филипп 16-го уехал к себе в Аррас и заодно увез из Парижа свою сестру, герцогиню Бедфорд. Одновре­менно во Фландрию, по сообщению Джустиниани, хлынул целый по­ток людей, уезжавших из Парижа: несмотря на уже завязанные пере­говоры, несмотря на все старания Филиппа поднять у англо-бургиньонов мораль, в этот момент нет еще никакой уверенности в том, что Девушка не появится через несколько дней под Парижем и что при ее появлении столица не передастся ей.

Продолжая считать, что Дофин немедленно пойдет на Париж, Бед­форд все в тот же день, 16 июля, сообщает, однако, в Лондон первую радостную весть: „что герцог Бургундский широко и лояльно испол­нил и продолжает исполнять свой долг и проявляет себя, в этих труд­ных обстоятельствах, истинным родственником, другом и верным вассалом короля... без него Париж был бы потерян вместе со всем по сю сторону моря”. Бедфорд совершенно уверен в том, что, конеч­но, Филипп доброй волей Париж Карлу VII не сдаст. Со своей сторо­ны, он готов теперь делать ему любые уступки, скоро он передаст ему наместничество на всю оккупированную Францию кроме Нор­мандии, лишь бы только выполнить завет Генриха V и сохранить англо-бургундский союз. Успокоенный хоть с этой стороны, Бед­форд оставил Париж на попечение Виллье де Лиль-Адама и поспешил навстречу армии Винчестера, чтобы успеть привести ее в Париж рань­ше, чем Девушка с национальным королем появится под столицей.

Удастся ли посредством переговоров замедлить стихийный поток — в этом сейчас весь вопрос. Все остальное — только паллиативы. Да­же если армия Винчестера успеет прийти своевременно, это само по себе еще недостаточно: если окружающие районы и весь север отпа­дут к Карлу VII, то Париж, взятый в тиски и отрезанный от бургунд­ской Фландрии, все равно невозможно будет удерживать длительно.

17 июля в своем отчете о коронации королевам Марии и Йоланте анжуйские рыцари ликуют: бургундские послы прибыли в Реймс и „в настоящую минуту мы надеемся, что добрый договор состоится прежде, чем они уедут назад”. Авторам отчета не приходит в голову, что из-за одной только надежды на мир можно замедлить наступление. Они совершенно уверены в том, что Девушка „завтра” пойдет с королем на Париж. Немедленный мир с Филиппом лишь облегчит наступление.

Еще раз — это и есть политика Девушки. Умоляя Филиппа Бур­гундского о честном и немедленном мире, она в то же время „не имеет иного намерения, как атаковать Париж”, — пишет „Хроника Турне”. Как под Орлеаном она умоляла англичан уйти и в то же вре­мя „была готова сражаться”, „возложив всю надежду на Господа”, так же точно она рассуждает и теперь: „Девушка думала ввести ко­роля в Париж, — пишет Эбергард Виндеке, — и не боялась никакой силы, ни герцога Бургундского, ни регента, ибо она говорила: у Господа Бога больше силы, чем у них, и Он ей поможет; и чем боль­ше людей герцог Бургундский и регент выставят против нее, тем больше будет их перебито и тем больше будет добыча”. И дальше - все те же „условия”, которые мы знаем давно: „Насколько у нее хватает власти, она не позволяет никому брать чужое добро, нано­сить какой-либо вред бедным людям или совершать над ними наси­лие. И провианта хватает в ее войске и продовольствие в стране не подорожало, пока она наступала таким образом”.

Сопротивление потому и рушится перед нею, что, глядя на нее, кажется невозможным, чтоб она могла даже невольно „наносить ущерб бедным людям”. Уже в это время возникла прелестная ле­генда, зарегистрированная тем же Эбергардом Виндеке: как где-то в Шампани, в окрестностях Реймса, виноградные лозы, потоптан­ные конями, выпрямились и встали, как ни в чем не бывало, когда Девушка прошла со своей кавалерией.

Вопреки тому, что думали анжуйские рыцари, эта кавалерия, однако, не была брошена на Париж ни „завтра”, 18 июля, ни „после­завтра”, 19-го, ни через два дня, 20-го. Только 21-го Карл VII со сво­ей армией продвинулся из Реймса на несколько верст, до Корбени, где задержался опять на сутки, исполняя свою прерогативу пома­занного короля Франции — возложением рук исцелять золотуху. 22-го он продвинулся немного дальше, до Валльи. Никаким чудом Девушка не могла больше достигнуть Парижа раньше кардинала Винчестерского, который вступил туда со своей армией 25-го. И в то же время, также вопреки всем ожиданиям анжуйских рыцарей, бур­гундские послы уехали, твердо пообещав мир, но мира не подписав.

К сожалению, мы не знаем самого хода переговоров. Но по последствиям видно, что Ла Тремуй вцепился в идею, поданную ему Филиппом: мир между королем и герцогом через несколько недель, безболезненный переход столицы под власть Карла VII, — при том условии, чтобы дать всему этому время созреть, не насилуя ход событий. Он должен был ухватиться за это тем более, что это и есть завершение его собственной политики, вдруг приблизившееся вплот­ную и лично для него это — единственный способ получить назад контроль над событиями, выскользнувший из его рук. Внезапно он оказывается опять необходимым человеком, арбитром положения: через неделю, или через две, или через три, он заключит мир с Филип­пом Бургундским. На этот раз его поддержат все здравомыслящие люди; в первую очередь, Регинальд Шартрский тоже понимает необходимость во что бы то ни стало заключить бургундский мир и в то же время наблюдает не без удивления всех этих клириков, которые не так давно провалили его конкордат, а теперь чуть не служат мо­лебны визионерке, разговаривающей от имени Господа Бога и пред­ставляющей некоторые световые фантасмагории, беспрецедентные в анналах Римской Церкви.

У Регинальда и Ла Тремуй теперь в руках аргумент действительно почти неотразимый. Перспектива мира с Филиппом Бургундским на­столько заманчива и теперь настолько реальна, что все остальное на­чинает уже казаться второстепенным. На другой день после корона­ции Карл VII вдруг видит что все уже как бы достигнуто: скоро, очень скоро он будет признан всей страной — остается только под­держать и развить контакты, столь удачно установленные, предоста­вив свободу действия его дипломатам.

Карл VII человек совсем не глупый, и он ощущает свою ответ­ственность за страну; он даже, как говорится, „добрый король”: за всю свою жизнь, за несколько десятилетий беспрерывных смут и войн, он был свиреп один только раз, в ранней молодости, когда приказал перебить поголовно бургиньонов, засевших в замке Азе-Ле-Ридо, за то, что они его обозвали „ублюдком”. Он бывает энерги­чен, бывает физически храбр, но на нем тяготеет его наследствен­ность; он — неврастеник; приливы деятельности сменяются у него непреодолимой апатией, как после победы при Божэ, когда все бы­ло готово для дальнейшего наступления и все было вдруг отменено; он боится перейти через мост, боится пройти по лестнице, чувствует себя хорошо только „в маленьких комнатушках”, в тишине закры­тых помещений. Мирно получить столицу в свои руки, договориться за кабинетным столом о конце всем надоевшей гражданской вой­ны — это именно то, что соответствует его характеру. Сейчас эта цель, которой жаждет вся страна, почти достигнута; прежде чем по­кинуть королевскую ставку, бургундские послы условились о но­вой, решающей конференции, которая состоится в Аррасе в начале августа — через каких-нибудь десять дней; переговоры и в проме­жутке не прерываются. И чтоб не разорвать завязавшихся нитей, бургундцы сначала требуют только одного: не наносить новых ударов.

Потеряв уже пять дней и пропустив возможность достигнуть Па­рижа раньше армии Винчестера, Карл VII, 22 июля, в Валльи принял депутации, принесшие ему ключи Суассона и Лана. На следующий день он вошел в Суассон. Сюда ему доставили ключи Креси, Прове­на, Куломье и нескольких других городов. Около этого времени к нему явился со своим контингентом Рене Анжуйский, порвав­ший с Англией и принесший признание всей восточной окраины. Девушка рвется на Париж; как пишет „Хроника Турне”, „она в пол­ном огорчении оттого, что делается не так”.

Но движение на Париж — это не только риск битвы с англичанами, не только риск военных действий вокруг столицы: это главным об­разом — риск сорвать соглашение с Филиппом Бургундским, кото­рое должно состояться вот-вот. Тем самым, это риск появления на правом фланге 4.000-ной бургундской армии, которая начинает концентрироваться во Фландрии; правда, этот риск невелик: при энер­гичных действиях со стороны короля весь север может быть осво­божден легко и быстро, и бургундская армия далеко не пройдет. Суть вопроса — не военная, а политическая; чтобы дать Филиппу Бургундскому полное доказательство своей доброй воли, Карл VII, в какой-то момент, не совсем точно определенный, но приблизитель­но в это время, в последних числах июля, подписывает перемирие на пятнадцать дней.

В течение пяти дней королевская армия неподвижно стоит в Суассоне. Затем происходит нечто действительно невероятное: армия круто поворачивает и начинает уходить на юг. 29-го она достигает Шато-Тьерри, который к вечеру сдается Девушке. Карл VII остается здесь до 1 августа и затем, продолжая движение на юг, оказывается 2-го в Провене. Если верить Жану Шартье, он уже в этот момент „ре­шил, по совету некоторых и своей собственной волей, перейти че­рез Сену и вернуться со своей армией за Луару”, — чтоб ждать там, когда Филипп Бургундский подаст ему Париж на золотом блюде.

В только что освобожденных городах начинается паника. Реймская коммуна вступает в переписку с Ланом и с Шалоном, сообщая им „слух, что король намерен вернуться в Орлеан и в Бурж, удаляет­ся и прекращает наступление”. 3 августа Реймс пишет своему архи­епископу, Регинальду Шартрскому: „Говорят, что король хочет прекратить наступление, из чего может проистечь окончательная гибель страны”. По-видимому, Реймс одновременно обратился и к Девуш­ке; во всяком случае, она ответила 5-го; и этим людям, испуган­ным за свою собственную судьбу и за судьбу всей страны, она прямо написала, что происходит и что она сама об этом думает:

„Дорогие мои друзья, верные французы города Реймса, Девушка Жанна шлет вам вести от себя и просит вас и умоляет не сомневаться ничуть в правой борьбе, которую она ведет за королевскую кровь; и я вам обещаю и ручаюсь, что не покину вас, пока буду жива. Вер­но, что король заключил перемирие на пятнадцать дней с герцогом Бургундским, который через пятнадцать дней должен мирно сдать ему город Париж; не удивляйтесь ничуть, если я не вступлю туда так скоро, потому что я совсем не довольна перемириями, заключаемы­ми подобным образом, и не знаю, буду ли их соблюдать. А если бу­ду, то только, чтобы сдержать слово короля. И они не обманут коро­левскую кровь, потому что я сохраню армию короля и не распущу ее, чтоб быть готовой по истечении этих пятнадцати дней, если они не установят мир. Поэтому, дорогие мои настоящие друзья, я вас прошу не беспокоиться об этом, пока я жива; но я вас умоляю исправно нести сторожевую службу и охранять королевский го­род; дайте мне знать, нет ли у вас изменников, желающих вам вре­дить, я их уберу так скоро, как могу; и пишите мне о себе. Молюсь Богу за вас, да хранит Он вас.

„Пятница, пятый день августа месяца, у полевых квартир на доро­ге на Париж”.

Трудно высказаться яснее. Не доверяя решительно обещаниям Филиппа Бургундского и видя перед собой „дорогу на Париж”, она заявляет без обиняков, что король поддается обману. И больше то­го, — как она говорила в Орлеане: „Вы были в вашем совете, а я бы­ла в моем”, так и теперь она оставляет за собой свободу действовать, невзирая даже на самого короля. И в то же время — эта мысль о смерти („пока буду жива”), повторенная дважды и перекликаю­щаяся с мыслью о предательстве, уже высказанной в Шалоне.

В народе начинают теперь понимать, что Девушка, надрываясь, тянет за собой короля. Эбергард Виндеке записал такой слух, наив­но, но по существу верно отражающий обстановку и отнюдь не ле­стный для Карла VII:

„Однажды король сидел за столом и завтракал, а Девушка вышла навстречу англичанам. И в городе все поседлали коней и двинулись за ней. Узнав это, король велел запереть ворота. Об этом рассказали Девушке. Тогда она сказала: Прежде чем будет три часа пополудни, королю до такой степени понадобится идти ко мне, что он только накинет плащ и без шпор поспешит за мной. Так и случилось. Ратные люди, что были в городе, послали сказать королю, чтоб он велел от­переть ворота, а то они их разобьют. Тотчас ворота были открыты, все бросились за Девушкой и никто не обращал внимания на короля. Тогда король быстро накинул плащ и, не вооружаясь, поспешил за Девушкой сам”.

Факт тот, что, простояв в Провене несколько дней, Карл VII пре­кратил движение на юг и 5-го или 6 августа опять повернул на Па­риж, — как пишет Жан Шартье, — „к великой радости” Девушки и всех теснившихся вокруг нее молодых военачальников: Рене Анжуй­ского, герцога д’Аленсона, герцога Бурбонского, Вандома, Лаваля и других. Шартье добавляет, что английский авангард захватил мост через Сену у Брэ и этим помешал дальнейшему отступлению Кар­ла VII, но это объяснение едва ли может быть принято: у Брэ англи­чане отбросили лишь какие-то совсем слабые части арманьякской армии, которая сама в этот момент уже повернула на Париж и до­стигла Нанжи. Решение Карла VII возобновить наступление было, очевидно, вызвано иными соображениями. Идти против воли Девуш­ки, в которой он все-таки видит вестницу Божию, против порыва, увлекающего армию на Париж, и против увещеваний населения, испуганного его отступлением, Карлу VII трудно во всех отношениях. И сейчас у него как раз явился случай возобновить активные операции при таких условиях, что Филипп Бургундский формально ничего не может против этого возразить. Дело в том, что английские части, появившиеся у Брэ, представляют собой авангард Бедфорда, который, собрав все наличные силы, 4 августа сам выступил из Па­рижа и левым берегом Сены пошел наперерез армии Карла VII, двигавшейся на юг. Если военные действия возобновлены англичана­ми, то Карл VII может ответить на это новым переходом в наступле­ние, не давая Филиппу Бургундскому никакого предлога для неудо­вольствия.

В то время как Бедфорд находится где-то на левом берегу Сены, оставив Париж почти без войск, арманьякская армия движется на северо-запад и довольно быстро приближается к столице. Она пере­ходит на правый берег Марны у Шато-Тьерри, 10-го занимает Ферте- Милон и 11-го достигает Крепи-ан-Валуа, в 50 километрах от Парижа.

В Париже власти запирают ворота и объявляют, „чтоб никто не смел, под страхом повешения, выходить за город, ни под предлогом богомолья, ни за каким-либо товаром”. В окрестностях Парижа, в монастыре Пуасси, старуха Кристина Пизанская берется за перо и пи­шет восторженные стихи:

„Проплакав одиннадцать лет,

Я опять начинаю смеяться,

В тысяча четыреста двадцать девятом году

Солнце вновь засияло.

Отвергнутый сын Законного короля Франции

Возвращается коронованным королем.

…………………………………………………

А ты, благословенная Девушка, —

Разве можно забыть о тебе?

Как достаточно прославить тебя,

Давшую мир

Земле, угнетенной войной?

Шестнадцатилетняя девочка, —

Разве это не сверх естества?”

По дороге из Ферте на Крепи опять целые деревни с хоругвями выходят ей навстречу, опять люди кричат, теснятся вокруг нее, це­луют ей руки и ноги. А она думает о том, что для нее все лучшее, мо­жет быть, уже позади.

— Какой хороший народ, — сказала она, по словам Дюнуа, - как он рад приходу короля! Мне хотелось бы здесь умереть и быть похо­роненной в этой земле...

Регинальд Шартрский, ехавший верхом рядом с нею и собирав­шийся не сегодня-завтра на конференцию в Аррас, спросил ее:

— А где вы думаете умереть?

— Где Богу угодно — я не больше вашего знаю место и время... Если бы Бог позволил мне теперь уйти, оставить оружие, вернуться к отцу и матери, служить им и пасти овец с сестрой и братьями...

Через 25 лет Дюнуа передает ее слова, конечно, не буквально: об овцах она едва ли говорила — эта „пастушеская” легенда ее скорее раздражала, — а сестры в это время у нее уже не было: Катерина д’Арк умерла давно. Но не в этих подробностях дело: Дюнуа не мог придумать это выражение усталости и в то же время эту решимость не уходить „без разрешения Божия”, т. е. до смерти.

*

* *

Узнав о движении арманьякской армии в северо-западном направ­лении, Бедфорд мог бы пойти за ней вслед, раз он располагал пере­правами через Сену, и мог бы искать боя. Он сделал обратное и по­спешно вернулся со своими войсками в Париж. Но при этом он по­слал, 7 августа, из Монтеро вызов Карлу VII, утверждая, что „пресле­довал и преследует его с места на место, в надежде его настигнуть, но доселе не мог этого сделать”.

Явно предназначенный для чисто пропагандных целей, вызов Бедфорда начинается с утверждения, что „Божией милостью истин­ным, природным и законным королем Франции и Англии” является его племянник (про которого, однако, все знают, что он сын и внук узурпаторов, убийством и насилием захвативших сначала англий­ский, затем французский престол). Карла VII Бедфорд обвиняет в том, что тот „лукаво покушается” на эту природную и законную власть, „давая понять простому народу, будто вы несете мир и без­опасность, чего нет и быть не может, ввиду способов, которыми вы пользуетесь, соблазняя и обманывая невежественный народ; как нам известно, вы опираетесь на людей суеверных и отверженных, как-то на женщину дурного поведения и дурной славы, одетую муж­чиной и распутную, а также на нищенствующего монаха, отступни­ка и бунтовщика, — оба они, по Писанию, мерзость перед Богом”. Далее опять приводится постепенно уже приевшаяся аргументация убийством Иоанна Неустрашимого: „ужасное, отвратительное и же­стокое убийство, вопреки рыцарским законам совершенное над воз­любленным тестем нашим, покойным герцогом Бургундским”, вследствие чего „все подданные этого королевства не имеют больше никаких обязательств по отношению к вам”; этих подданных „вы побуждаете нарушить окончательный мир между королевствами Французским и Английским, подтвержденный клятвами королей, пэров, князей Церкви, баронов и трех сословий этого королевства”. Из „сострадания к бедному христианскому народу, который столько времени подвергался из-за вас бесчеловечному обращению и угне­тению”, Бедфорд предлагает Карлу VII назначить день и место, где он мог бы встретить его лично „в сопровождении вышеназванных распутной женщины и отступника, всех клятвопреступников и всей прочей силы, какую вы можете собрать; и тогда, если вы можете предложить что-либо для мира, мы поступим так, как доброму ка­толическому князю можно и должно поступать... Если, однако, это не принесет пользы для мира, каждый из нас сохранит возможность защищать мечом свое дело... И если по вашей вине произойдут еще большие бедствия, продление войны, грабежи, убийства и гибель на­селения, то мы призываем Бога в свидетели, что не мы будем тому причиной”.

Нужно сказать, что вся эта пропаганда представляется мало убе­дительной, и вообще, и в особенности в том, что в этот момент явля­ется психологически решающим: против Девушки Бедфорд может выдвинуть только одно конкретное обвинение — ношение мужской одежды. Правда, в наше время считается, что всякая пропаганда действует, если она утверждается решительно и безапелляционно; тем не менее, довольно рискованно называть „распутной женщиной”, „женщиной дурного поведения и дурной славы” девушку, о которой по всей Европе, от края до края, говорят, как о воплощенной чисто­те, — которую даже „видят” окруженной белыми голубями и бабочками. И в отношении бр. Ришара утверждения Бедфорда остаются совершенно голословными: с его точки зрения францисканский про­поведник стал, скажем, действительно „бунтовщиком”, — но почему он стал „отступником”, неизвестно. „Парижский Буржуа” рассказы­вает, что после того как Ришар, в Труа, перешел на сторону Жанны, в Париже его бывшие поклонники-бургиньоны „начали проклинать его имя”, вытащили опять запрещенные им бильярд и домино и „хуже того” — побросали розданные им медали с именем Иисусо­вым, все это, очевидно, из политических побуждений, а вовсе не по­тому, что Ришар „отступил от веры”; и сам „Парижский Буржуа”, какой он ни есть бургиньон, находит, что не было основания отказы­ваться от того, что Ришар сделал для истинного благочестия.

Слабость контрпропаганды вообще характерна для этого периода. Англо-бургиньоны или просто ругают Девушку, в глаза и за глаза, площадной руганью, как это было под Орлеаном, как это делает, и общем, и Бедфорд, или не знают, что о ней, собственно, сказать. „Существо в образе женщины — Бог весть что это такое”, — пишет бургиньон из бургиньонов, „Парижский Буржуа”; и добавляет, что о ее чистоте арманьяки, наверное, врут. Единственный порочащий ее слух, который был действительно пущен, зарегистрирован у Монстреле: „Долгое время она была служанкой на постоялом дворе, там и научилась ездить верхом, когда водила лошадей на водопой, научилась и другим вещам, которых девушки обыкновенно не знают”; слух этот был пущен без сомнения рано, т. к. во время процесса Руанские судьи уже судорожно искали этот постоялый двор (учреж­дение, в условиях XV века с точки зрения морали неблаговидного) и в конце концов должны были удовольствоваться постоялым двором в Нефшато, где она прожила несколько дней со своими родителями во время общего бегства из Домреми.

Остальные аргументы контрпропаганды этого периода мы знаем из возражений Жерсона и в особенности Желю, а также французского клирика в Риме: всемогущий Бог не нуждается в таком „инструмен­те”, как она; если бы то, что она объявляет своей миссией, было дей­ствительно волей Божией, то Бог послал бы для этого ангелов, а не „простую девушку, подверженную всяким заблуждениям в силу своего пола и своего уединенного образа жизни”; если же все это не является делом Божиим, то, очевидно, является делом дьявольским. С одной стороны, во всем этом нетрудно узнать болезненную подо­зрительность по отношению к женщине; и с другой стороны, катастрофическое непонимание той основной религиозной истины, что Бог в человеческой личности ищет себе друга и сотрудника и дей­ствует через наводнение или землетрясение только тогда, когда че­ловек от этого сотрудничества отказывается. Помимо же этих об­щих рассуждений, конкретное обвинение есть только одно, уже отвергнутое Жерсоном как фарисейство и теперь опять повторенное Бедфордом: мужская одежда, запрещенная канонами для женщин.

Только в дальнейшем, когда престиж Девушки будет надломлен по другим причинам, все это начнет конкретизироваться, развивать­ся и дополняться. Даже основная сила, на которую в этом деле рас­считывает Бедфорд, — Парижский Университет, займется ею по-на­стоящему только тогда, когда очнется сам от ее ослепительных успехов.

Вернувшись в Париж, Бедфорд через несколько дней, 13 августа, даже выступил навстречу Карлу VII, но, как выяснилось в дальней­шем, без намерения принять бой: вероятно, он и тут руководство­вался соображениями пропаганды, хотел показать в окрестностях столицы свою военную мощь. Среди его армии, насчитывавшей в этот момент 8—9.000 бойцов, выделялись войска кардинала Винче­стерского со своим белым знаменем, на котором была изображена пряжа с веретеном и была сделана надпись: „ORES VIENNE LA BELLE”; по свидетельству бургиньонской „Книги измен Франции”, современники понимали это, как прямую агитку против Девушки — „Пусть теперь придет красавица!” — и иначе понять это как будто трудно. Происхождение этого 3.000-ного войска, приведенного из Англии Винчестером, было несколько своеобразно. Оно было на­брано на предмет крестового похода на гусситов, оплачивалось на средства Церкви, и кардинал Винчестерский был поставлен во главе его специальной буллой, привезенной особым посланцем папы. 18 июля Палата общин одобрила план отправки этого корпуса про­тив чешских еретиков, но уже за несколько дней до этого английское правительство приняло все необходимые меры для его отправ­ки во Францию против Жанны д’Арк. Учитывая отличные отношения английского правительства, а также и Парижского Университета со Св. Престолом, и, с другой стороны, прескверные отношения Св. Престола с Буржским королевством, Винчестер и Бедфорд были, очевидно, заранее уверены в том, что из-за этого не произойдет круп­ного международного скандала.

При вести о выступлении Бедфорда Карл VII пошел ему навстре­чу прямо на Париж, но обе армии разошлись: когда арманьяки до­стигли местечка Даммартен, Бедфорд прошел западнее и 14-го ока­зался в Сенлисе. В тот же день арманьякская армия, вернувшись в Крепи, двинулась оттуда на Сенлис и 15 августа была в виду англичан, успевших встать укрепленным лагерем у Монтепиллуа, немного восточнее Сенлиса.