Список номерной коллекции ароматов

Дата добавления: 2015-10-19; просмотров: 555

Осознавая данную привычку как недостаток, я при малейшей возможности и этической допустимости действую прямо и незамысловато. Тонкие многоходовые интриги мне не то, чтобы недоступны, скорее – излишне психически тягомотны. Выигрыш, как кажется, не слишком велик, а игра ради самой игры мне не очень понятна в применении к реальности. О блестящих интригах и интриганах я предпочитаю читать в хороших исторических романах или уж в мемуарной литературе.

На верхней полочке этажерки у меня лежит старый кошелек со сломанной молнией, в котором я храню презентованные мне визитные карточки. Достав из него визитную карточку Вадима, я присела к телефону и набрала номер, написанный от руки, с пометкой «дом.» Мне повезло и трубку сразу взяла Алина.

– Здравствуйте, Алина! Это Анжелика Андреевна. Мне хотелось бы знать, что значит сувенир, оставленный вами у меня на столе в новогоднюю ночь.

– А-аа… А откуда вы знаете мой номер? – заблеяла Алина. В голосе ее явно слышались испуг и растерянность.

– Вопросы тут задаю я, – я позволила себе саркастически усмехнуться. Девушку мне в общем было даже жалко, но уж очень меня достали все эти тайны, которые к тому же стоили жизни двум ни в чем не повинным (я уверена в этом!) людям. – Так что же? Я жду.

– Анжелика Андреевна! Я вас очень прошу! – помолчав и посопев в трубку, воскликнула Алина. – Пусть она обратно… пусть она у вас пока полежит! Она ведь вам не очень помешает, она же маленькая совсем…

– Алина! – строго сказала я. – Не изображайте из себя маленькую девочку. Что значит: не помешает?! Эта вещь, если я правильно все поняла, представляет собой какую-то вполне определенную научную ценность, она сделана из золота, а к тому же – улика в деле об убийстве. Либо вы мне прямо сейчас объясняете, что все это значит, либо я немедленно иду в ближайшее отделение милиции, и пусть уж профессионалы как смогут разбираются…

– Не надо, не надо в милицию! Анжелика Андреевна!

– Я слушаю вас. Если я правильно помню, вы утверждали, что пластинка – в руках вашего мужа. Что же произошло? Вы ее украли? Или это он велел вам передать ее мне?

– Я врала вам, – сказала Алина. – Думала, вы скажете: покажи, а я не смогу. Пластинка все это время была у Сережи. А теперь он отдал ее мне. А я боюсь.

– Кого вы боитесь?

– Я не знаю, но чувствую… Если она будет у меня или Сережи, нас убьют. Она – зло. Анжелика Андреевна, вы верите в потусторонние силы?

– Никогда не думала об этом. Слишком много сил взаимодействует по эту сторону – в них бы разобраться. Так что же мы имеем в сухом остатке? Опасаясь за свою жизнь и жизнь любовника, вы решили отдать пластинку мне и тем самым натравить на меня эти загадочные силы? А почему бы вам было не отдать ее мужу? В самом плохом варианте решили бы сразу две свои проблемы…

Алина некоторое время молча думала над моими словами, а когда поняла, что я, собственно, сказала, по-видимому, окончательно потеряла самообладание. Ее нервическая дрожь передавалась даже по телефонным проводам:

– Анжелика Андреевна! Пожалуйста! Я не… Я прошу вас… Умоляю…

Дрожь пространства еще усилилась и связь с Алиной прервалась. Я растерянно смотрела на лежащую на столе золотую вещицу. Выглядела она весьма невзрачно и на воплощение зла не тянула ни при каком воображении.

* * *

– Я буду думать и тебе перезвоню, – сказала Ленка. – Или приеду.

Доверяя профессионализму подруги, я позвонила именно ей.

– Мне кажется, что теперь у нас уже все есть на руках. Надо только еще раз подумать и связать концы с концами.

– А потом?

– Потом надо будет идти к следователю.

– Имеет смысл?

– Разумеется. Как-никак два убийства. Если дать им непротиворечивую качественную версию, менты вцепятся в нее как хорошие бультерьеры, включат свою машину, всех допросят, проверят алиби, может быть, даже нароют еще улик…

– Хорошо, Ленка, – согласилась я. – Я буду ждать, пока ты свяжешь концы. У меня, как на грех, мозги в криминальном направлении не работают.

– Большая удача для наших правоохранительных органов, – усмехнулась Ленка. – И вот еще что: скажи пока соседям, чтобы к телефону тебя не звали, и… ты на работе больничный взять не можешь?

– Ленка, а тебя не заносит? – поинтересовалась я. – Неужели ты думаешь…

– Я думаю, – подтвердила Ленка. – И прошу мне пока не мешать. А тебе я все сказала. Но когда будешь решать, заносит меня или нет, помни: из нас двоих ментом была именно я…

* * *

Для своих медитативных упражнений Ленка выбрала, кажется, Хлопси. А может быть, Топси или Мопси. Во всяком случае, сидящая у подруги на коленях свинка совершенно не возражала против мерных поглаживаний и не пыталась убежать.

Я налила кофе в большую кружку, положив туда две полные ложки порошка и три полные ложки сахара. Размешала и поднесла Ленке. Подруга благодарно кивнула и поднесла кружку к губам свободной рукой. С дурацкой бело-рыжей свиньей на коленях и с дешевой кружкой дешевого кофе в руках Ленка выглядела так, как будто бы отправляла чайную церемонию в императорском дворце у подножия Фудзиямы. Тридцать лет не могу понять: как ей это удается?

– Знаешь, выводы у меня получились довольно печальные, – вздохнула Ленка.

– Ну, в сложившихся обстоятельствах ничего веселого ожидать не приходилось, – я пожала плечами.

– Нет только одного звена – того, из-за чего весь сыр-бор и разгорелся, но его уж пусть милиция ищет.

– Давай, излагай, – поторопила я. Вообще-то, не в Ленкиных привычках ходить вокруг да около – в этом мы с ней схожи. Что же она там напридумывала? Вместе с понятным интересом я испытывала и вполне понятную тревогу.

– Видишь ли, подруга, – Ленка отчего-то участливо улыбалась и смотрела на меня так, как обыкновенно смотрят на людей тяжело больных. – На самом деле можно было и с самого начала все разгадать…

– Ну да, конечно, – согласилась я. – Если бы кто-нибудь из нас был комиссаром Мэгре или, на худой конец, Шерлоком Холмсом. Тебе, как менту со стажем, кстати, не кажется, что мозги нормальной женщины просто не приспособлены для разгадывания убийств и прочих тяжких преступлений против личности? Дело даже не в устройстве мозгов, а в том, что все это сразу вступает в тяжелый подсознательный конфликт с ее, женщины природным предназначением и просто вытесняется?

– Я никогда не думала об этом в таком ключе, – сказала Ленка. – Но, кажется, это довольно глубокая мысль. Если вспомнить мой опыт, то действительно – самые эффективные расследователи – все-таки мужчины. Если, конечно, не считать прочитанные мною детективы из твоих шкафов.

– Не считай, – сказала я. – Лучше рассказывай.

– Понимаю. Мы тянем время. Итак. С самого начала нам казалось, что в деле есть как минимум три стороны. Двумя: Федор с его пластинкой и Алина с Сережей – все известные нам факты никак не объяснялись. Но задумайся: кто поставлял нам эти факты, кто их организовывал?… Причем третья сторона в деле действительно есть. И эта сторона – ты, Анджа.

Давай рассмотрим все с самого начала. Несчастный Федор каким-то образом получает на руки известную тебе вещь. Способ, очевидно, сомнительный, потому что пьяница ничего и никому об этом эпизоде своей жизни не рассказывает. Если бы он просто нашел ее на улице, то не удержался и непременно поделился бы с кем-нибудь нежданно привалившей удачей. Не с женой (может отобрать!), так с приятелем-собутыльником или с соседом-инвалидом. Сама пластинка ему, понятное дело, без надобности и он несет ее продавать. Там сразу же натыкается на историка-спекулянта Сережу, мечтающего о быстром обогащении. Сережа покупает у него пластинку, потом с помощью специальной литературы или каких-то консультаций выясняет ее происхождение (нам бы тоже надо было это сделать – тогда мы поймем, откуда у всего этого ноги растут) и почему-то сразу бросается искать Федора. Возможно, и даже наверняка – к пластинке в историческом контексте должно было прилагаться что-то еще, и Сережа вознамерился это что-то найти и заполучить. Пьяница Федор вряд ли был в курсе – за что впоследствии и поплатился жизнью.

Сережа в отличии от Федора хвалится своей находкой – рассказывает о ней любовнице Алине. Молодые люди, естественно, начинают мечтать о будущем и одновременно вдвоем искать Федора. Сережа ищет его через рынок, одновременно (на будущее) заметая следы. Нанять пару качков, чтобы они последили на рынке и пробовали выяснить у завсегдатаев что-нибудь о Федоре – не представляет собой никакой сложности. Ты сама знаешь – после окончания перестройки фактически без работы осталось много сравнительно молодых людей, трудовые навыки которых весьма ограничены. Алина ищет Федора какими-то другими путями и, по-видимому, находит его именно она. Может быть, использует связи Вадима.

А дальше Сережа заманивает Федора в подвал, пытается что-то узнать у него, это ему не удается, и он вполне непрофессионально его убивает.

– Ленка, не сходится! – воскликнула я. – Вадим, а не Сережа встречался с Федором уже после рынка – ты забыла?

– Не забыла. Эту встречу могла подстроить Алина, не случайно она потом приезжала не на своей машине, а на мерседесе мужа, используя его в качестве приманки.

Сережа, естественно, рассказывает обо всем любовнице-сообщнице. Дальше начинается паника. Только в твоих детективах неподготовленные к тому люди могут убить человека и спокойно жить дальше. Обычный реальный человек, не спецназовец и не психопат, случайно или намеренно убив другого человека, переживает случившееся близко к известному роману господина Достоевского. Я это тысячу раз в ментуре видела. Когда Алина описывала тебе свое состояние – она говорила правду. Когда Сережа с истерикой отказался прийти в твою квартиру, это тоже была не пустая придурь – он боялся увидеть детей убитого им Федора или еще чего-нибудь в этом же духе.

Постепенно время все же берет свое. Истерика прекращается. Молодые люди просто не могут сидеть на месте и ничего не делать. Спокойно лечь на дно и ждать, когда утихнет волна – это тоже удел профессионалов. Убийца, возвращающийся на место преступления – такая же психологическая реальность, как и рефлексия Раскольникова. Алина выходит на тебя, попадает с твоей помощью в квартиру и выясняет много для себя полезного. На каком-то этапе молодые люди приходят к выводу, что что-то так нами и неопознанное должно храниться у вас в квартире. Алина устраивает Сереже встречу с тобой, на которой молодой человек аккуратно выясняет, не согласишься ли ты вступить в их клуб кладоискателей. Ответ категорически отрицательный.

Надо искать другие возможности. Дорогу подсказывает случай. В вашей же квартире Алина встречает Любочку, знакомого ей инструктора из фитнесс-клуба. Посвящает ее в часть истории. Трудно наверняка предположить, что именно Алина сказала, и что не сказала этой мелкой шлюшке. Но об открывающихся перспективах, несомненно, упомянула. Любочка придумывает какую-то легенду, поселяется у Дашки и делает слепок с ключей от входной двери.

– Но ведь экспертиза подтвердила, что дверь вскрывали отмычкой! – вспомнила я.

– Ерунда, – ответила Ленка. – Достаточно вставить в замочную скважину какую-нибудь железку и там несколько секунд поковыряться. Останутся царапины. Раньше о подобных отводящих глаза приемах знали только менты, да в воровской касте они передавались из рук в руки от учителя к ученику, а теперь прочтешь десяток детективов и все узнаешь. Профанация тайного знания… Потом Любочка изучает привычки и расписание жизни насельников квартиры, караулит момент, когда все уйдут (здесь ее из окна видит Ксения), сигналит Сереже, а сама уходит из квартиры. Когда обыск только начат, внезапно возвращается с работы Зоя. Похоже, у Студента уже вырабатывается привычка к убийствам – во всяком случае, по словам оперативников, обыск продолжался еще и после того, как Зоя умерла. Но если Сережа постепенно становится все более матерым преступником, нервы его любовницы не выдерживают напряжения. Алина не просто боится – она теряет всякий контроль над собой. По-видимому, пластинка все это время хранилась у нее (предусмотрительный Сережа не хотел иметь на руках улику против себя). Возможно, Алине, которая днем и ночью думает над ужасными событиями, пришло в голову, что теперь Сережа может убить и ее тоже. Может быть, он даже действительно запугивал ее чем-то (соучастием в убийстве, например). В порыве отчаяния Алина решает избавиться от пластинки, то есть вернуть ее приблизительно туда, откуда она и была взята. Этот полумагический поступок, по мысли Алины, может отвести опасность от нее самой. Отсюда ее рассуждения о потусторонних силах, о зле, которое заключено в пластинке.

Ленка замолчала и выжидательно глядела на меня. Наэлектризованная ее энергичными поглаживаниями шерсть Топси или Мопси стояла дыбом.

– Знаешь, Ленка, – медленно сказала я. – Все, что ты сказала, это действительно логично. Но чего-то здесь не хватает… Как-то трудно себе представить, что они сами…

– Ты права, – согласно кивнула Ленка.

– Что-то еще?

– Конечно.

– Ты думаешь, что Вадим снова появился в моей жизни не случайно?

– Конечно. Жизнь полна случайных совпадений. Например, встреча Любочки и Алины в вашем коридоре – это, я уверена, случайность. Но таких случайностей, как у вас с Вадимом, просто не бывает.

– Так какова же его роль во всем этом?

– Он всем руководит.

Некоторое время я молчала. Потом спросила.

– Почему ты не сказала мне с самого начала?

– Ты бы не стала слушать остальное. Не уловила моей логики вообще. Сидела бы, хлопала глазами и мысленно подыскивала несоответствия, которые могли бы оправдать Вадима. Не так?

– Так, – подумав, согласилась я. – И что же теперь?

– То самое, что я говорила тебе по телефону, – пожала плечами Ленка. – А Любаша – с самого начала. Идти к следователю. Если ты не хочешь или не можешь, пойду я. Сережу надо нейтрализовать как можно быстрее. После двух убийств, в психически нестабильном состоянии, расставшись с Алиной… Он смертельно опасен.

– А Вадим?

– Что же Вадим? – вопросом на вопрос ответила Ленка и цинично усмехнулась. – Если захочешь, будешь носить ему передачи.

Я не смотрела Ленке в лицо. Я смотрела на свои руки, лежащие на столе. И вдруг увидела, как они сами собой сжались в кулаки. И увидела, что Ленка тоже это заметила. Льщу себе надеждой, что я усмехнулась вдогонку ситуации не менее цинично.

Какие страсти, боже ты мой!

* * *

Несмотря на высокий коэффициент интеллекта и хорошо развитое логическое мышление я, как уже упоминалось, человек простой и незамысловатый. При любой возможности действовать напрямую, я так и действую.

Открыв записную книжку на странице «Светка», я последовательно позвонила ее первому и второму мужьям. У Светки есть много полезных «светских» (и от слова «свет» и от слова «Светка») контактов, поэтому у меня для нее отведена специальная страничка. Все ее мужья аккуратно пронумерованы. Пустого места на страничке осталось еще приблизительно на три замужества. Если учитывать, что теперь у всех деловых людей есть мобильники, то, пожалуй, на два. С обоими Светкиными бывшими мужьями я договорилась об одном и том же: я встречусь с ними на удобной для них территории и покажу одну вещь как бы из мира искусства. Они скажут мне, что думают по этому поводу или, может быть, посоветуют человека, который сможет разобраться. Израэль Наумович, естественно, пригласил меня к себе, а с Романом я договорилась встретиться в кафе в центре города.

Потом я опять достала из кошелька недавно использовавшуюся карточку и, так как была середина дня, позвонила по рабочему телефону. Назвалась секретарше и она меня сразу же любезно соединила с шефом.

– Вадим Викторович, здравствуйте, это Анжелика Андреевна вас беспокоит. Не могли бы вы ответить мне на один вопрос? – я допускала, что секретарша могла слушать наш разговор. Вадим, наверное, тоже это допускал, потому что быстро предложил:

– Анжелика Андреевна, мы могли бы встретиться в удобное для вас…

– Нет смысла отнимать ваше время. Всего один вопрос: зачем, по какому поводу вы встречались с Федором Кривцовым за несколько дней до его гибели?

Вадим молчал очень долго и глубоко. У меня даже возникла абсурдная мысль о том, что он куда-то ушел от телефона и вообще из своего кабинета, не положив трубки.

Когда он наконец ответил, голос его прозвучал глухо и устало.

– Анджа, я никогда не встречался с Федором Кривцовым. Вы сами что-то такое себе придумали и поставили это между нами, как предлог и повод, чтобы расстаться. Потому что на самом деле вы просто боитесь. Боитесь жить, боитесь чувствовать. Вы мне очень нравитесь, Анджа, уже много лет, но с этой вашей особенностью я, увы! – ничего не мог и не могу поделать.

Если он не думает о секретарше, то я уж и тем более могу о ней забыть – решила я.

– Все это звучит очень красиво и благородно, Вадим, но, мне кажется, вам следует знать, что вас вместе с Федором и вашу машину видел и запомнил приятель Федора… И не вздумайте его искать и пытаться заткнуть ему рот, он успел многим рассказать о своих наблюдениях, так что это не поможет… К тому же события развивались и дальше!

– Анджа, мне жаль! – с прежним выражением повторил Вадим. – Я не знаю, что за чепуху вы сейчас городите, но – мне жаль! Вас… да и себя тоже. Всего доброго.

Он положил трубку, а я сидела у телефона и смотрела на кнопки с черными цифрами. Если Вадим играет, то в нем умер гениальный артист.

Настроение у меня улучшилось. Ну почему Ленка считает, что Алина и Сережа не могли провернуть все это самостоятельно, а Вадима – просто аккуратно подставить? В конце концов, всегда и везде выясняется, что старшее поколение недооценивает молодежь…

* * *

– Никаких дел, пока вы, Анжеликочка, не выпьете моего чая с кексиком.

Израэль Наумович полагает, что так, как заваривает чай он, его не заваривает больше никто на свете.

«Евреи! Не жалейте заварки!» – цитирует по этому поводу Светка.

Я охотно верю в исключительные заварочные способности доброго старика, но, к сожалению, не могу их оценить. К заварке у меня всего одно требование: чтобы окрашивала кипяченую воду в желтый, не переходящий в коричневый (горько!) цвет. Тот же Израэль Наумович презрительно называет предпочитаемый мною напиток – «писи сиротки Хаси».

Разумеется, у меня и мысли не было нарушить предложенный ритуал. «Чай с кексиком» для Израэля Наумовича – возможность поговорить, что-то узнать о Светке, что-то рассказать о себе профессионально внимательному и вполне доброжелательному слушателю.

За чашкой чая я, как могла подробно, рассказала Израэлю Наумовичу о текущей Светкиной жизни. Не обошла и проблему экстракорпорального оплодотворения. Никаких угрызений совести по поводу своей болтливости я не испытывала, так как Израэль Наумович – полноценный член Светкиной «семьи», и к тому же ничего и никому не перескажет. Всяческие тайны и секреты хранятся в его седой голове надежно, как в сейфе.

– Ох, ох! Что это вы такое говорите, Анжеликочка! Разве ж это теперь так можно?! – заволновался Израэль Наумович. – А не опасно для Светочки? А ребеночек с двумя головами не выйдет? Какая задача… какая ответственность… и все на девочку! Разве ж можно такое решить?!

– Израэль Наумович! – я помахала пальцами перед носом старика. – Девочке – пятый десяток! Основная проблема в том, что она – стара, чтобы рожать…

– Ох, ох! Значит, все-таки опасно… Но… Ох, ох!

Я сидела и ждала, пока он выговорится. Потом он еще долго будет обо всем этом думать, волноваться, справляться у тети Сары и кузины Цили, которые вообще родились до Куликовской битвы, и в экстракорпоральном оплодотворении такие же специалисты, как я – в балетном искусстве. И они тоже, в свою очередь, будут нервничать, ничего не понимая, и даже найдут какого-нибудь старого профессора-еврея-гинеколога на пенсии, который им, наконец, объяснит суть, а потом сам тоже начнет сомневаться и смотреть литературу… Но все это правильно. Я считаю, что старикам полезно волноваться. Они от этого чувствуют себя живыми.

После обсуждения Светкиных проблем Израэль Наумович дежурно посетовал на одиночество в стиле «если что – воды никто не подаст», и рассказал мне, что родственники предлагают ему подобрать невесту через синагогу, чтобы скрасить старость. Но вот он думает: если через синагогу, так она же будет кашрут соблюдать и все такое. А он-то неверующий, и вроде бы уже поздно что-то менять…

Я ритмично киваю, потому что слышу эту историю с невестой из синагоги уже не в первый раз. Кроме того, я доподлинно знаю, что Израэлю Наумовичу вовсе не плохо живется одному с двумя сибирскими котами, что женщины ему нравятся – молоденькие дородные блондинки, намного моложе его самого, по характеру он до сих пор ловелас и дамский угодник, и вообще после Светки ни о ком никогда серьезно не думал. Естественно, вслух я говорю, что он, безусловно, жених хоть куда, любая будет счастлива, и в синагоге знают, что говорят. Да я сама, будь хоть чуть-чуть более семейным по натуре человеком, непременно взяла бы его в оборот, и вообще – только между нами – ни с кем Светке не было так хорошо и спокойно, как с ним. Про Настеньку я уж и вообще молчу…

В конце концов все ритуалы соблюдены, Израэль Наумович удовлетворен и обласкан, и мы переходим к делу.

Он долго гладит пластинку высохшими коричневыми пальцами, рассматривает значки через увеличительное стекло, водит над ней из стороны в сторону крючковатым носом, шевелит кустистыми бровями, кажется, даже лижет металл. Потом достает с полки два пыльных тома. Я молчу и не мешаю ему. Старый ювелир листает страницы и на лице его выражение недовольства.

В конце концов он возвращает пластинку мне. Я заворачиваю ее в тряпочку для протирки мониторов и убираю в полиэтиленовый мешочек.

Израэль Наумович молчит и смотрит укоризненно.

– Честное слово, я ее ни у кого не просила, – говорю я. – Сами принесли и дали. Как у Булгакова.

– Анжеликочка, дайте мне слово, – проникновенно говорит ювелир. – Что вы ни во что такое страшное не впутались. Светочка рассказывала мне, что с вами бывает…

– Израэль Наумович…

– Молчу, молчу, молчу… Вы – порядочный человек, Анжеликочка, я сто раз знаю, но ведь любого можно обмануть, запутать… Молчу, молчу… Вот вам ответ: эта вещь – не из моей епархии. Я, извольте верить, – без малого шестьдесят лет ювелир. Любое человеческое украшательство в моих руках говорить начинает. А эта молчит и… она даже пахнет по-другому. Ей положено в горячем песке зарытой лежать, под солнцем и луной, или уж на витрине под стеклом в тихом месте…

– То есть, надо искать в епархии археологической? – уточнила я.

– По-видимому, да… А всего лучше бы вам, Анжеликочка, и вовсе от нее избавиться… – тон старика сделался почти просительным.

– Не волнуйтесь, Израэль Наумович, – сказала я. – В самое ближайшее время избавлюсь непременно.

* * *

Романа я прождала в кафе полтора часа – он так и не явился. Не сказать, чтобы я была особенно этим удивлена. Не было даже особого смысла гадать о причинах, ибо они могли быть самыми разнообразными: заболел, напился, попросту забыл о встрече, перепутал кафе и сейчас, чертыхаясь в мой адрес, ждет меня за каким-нибудь другим столиком… Наконец, самое обычное – опоздал. Опаздывал Роман виртуозно. Мог, например, опоздать в гости на неделю. Или, назначив свидание на утро, явиться на него вечером.

Даже злиться на него за это было как-то расточительно.

Роман позвонил вечером после девяти и, противу обычного, не стал придумывать себе в оправдание душераздирающих историй в стиле «Денискиных рассказов».

– Понимаешь, Анжелика, встать не смог, – проникновенно сказал он. – Вчера вечером с двумя скульпторами отметили день танкиста. Ведь и выпили-то немного… Здоровье уже не то. Анекдот помнишь? «В двадцать лет всю ночь пил-гулял, утром встаешь – ничего не видно. В тридцать пять лет всю ночь пил-гулял, утром встаешь – ну и видно, что пил-гулял. В пятьдесят лет всю ночь спал в своей постели, утром встаешь, вид такой, как будто всю ночь пил-гулял…» Грустно… Ты не находишь, Анджа, что жизнь – грустная в своей основе штука?

– Нахожу, – согласилась я. – Что делать будем?

– А что у тебя там есть-то, я забыл? Картина? Или литография?

– Золотая пластинка с какими-то каракулями, – сказала я, почему-то вспомнив про злоумышленника, сидящего в люке и прослушивающего телефонную линию. – Кажется, по линии археологии.

– Ну, по линии археологии я – пас, – облегченно вздохнул Роман.

– Задумайся, – попросила я. – Очень надо.

Роман послушно задумался у телефона.

– Так ты чего, загнать ее хочешь, что ли? – спросил он наконец. – Деньги нужны?

– Нет, – терпеливо объяснила я. – Я хочу узнать, что она такое, ее происхождение, стоимость и возможную область применения.

Роман подумал еще. Задал несколько уточняющих вопросов.

– Ну, а хоть из какого она золота, ты знаешь? – спросил он в конце концов. – Новгород? Античность? Скифское золото? Израэль тебе не сказал? Я думаю, он должен был хоть приблизительно понять. Что можно наверняка исключить, это важно, – они же там все узкие специалисты, ты понимаешь?

– Я не догадалась спросить, – объяснила я. – Но могу сейчас узнать и тебе перезвонить.

– Давай, – согласился Роман. – Я жду.

Пока я созванивалась с Израэлем Наумовичем, выслушивала его настороженные и достаточно неопределенные комментарии по сути предмета, и вполне определенные советы «послушать старого еврея и не связываться с этим делом», голос у Романа значительно повеселел, а произношение приобрело отчетливый прононс. Я поняла, что на подходе следующий праздник и заторопилась, резонно полагая, что могу просто не успеть получить интересующую меня информацию.

Однако, чувство вины передо мной пересилило надвигающуюся умственную неопределенность. Взяв себя в руки, Роман довольно резво обзвонил каких-то своих знакомых, и через третьи руки нашел для меня пригодного для моих целей человека из Этнографического музея. По словам Романа получалось, что это даже лучше, чем из Эрмитажа, потому что в Эрмитаже все «с-нобы и с-кобари и слова в простоте не скажут». К тому же «стучат все почем зря».

– Кому стучат? О чем? – удивилась я.

– О том, – значительно сказал Роман и с сознанием исполненного долга, мгновенно расслабившись, провалился в гостеприимно раскрывшуюся щель между мирами и временами.

* * *

Я помню, что в детстве Этнографический музей (он же – музей этнографии народов СССР), нравился мне гораздо больше расположенного рядом с ним Русского музея Мое детское воображение легко оживляло жутковатых, пестро одетых кукол, которые наполняли его просторные залы, а мастерски воссозданный работниками музея этнографический контекст вызывал восторг и восхищение.

Но уже поход в Этнографический музей с маленькой Антониной привел мой разум и чувства в некоторое смущение.

Появившись в музее теперь и пробегая по залам, я старалась не заглядывать в знакомую с детства ярангу, где все так же невозмутимо сидело вокруг очага северное семейство. Что я боялась прочесть на их лицах? Бог весть. И даже анализировать это не стоит. С окончанием детства некоторым людям лучше не заглядывать в музеи – вот как я думаю. Впрочем, Русский музей до сих пор доставляет мне некоторое удовольствие. Расписанные красками холсты достаточно условны для этого. Больше всего я люблю, естественно, пейзажи. Где-то во время получения мною какого-то из образований (должно быть, еще в средней школе) меня учили, что произведения искусства, в т.ч. картины, выражают мысли и чувства автора. Большинство знаменитых картин, которые мне доводилось видеть в музеях разных стран, выражают эти самые чувства, на мой вкус, как-то слишком натужно и демонстративно. Все пейзажи лишены этого недостатка. (Разумеется, ни в чьем присутствии я такой, с позволения сказать, «анализ» изобразительного искусства никогда не озвучу).

Дверь в нужную мне комнату была настоящая, без дураков – потемневшая, деревянная и скрипучая, с латунной ручкой. Я постучалась и сразу вошла, так как еще со времен своей собственной научной карьеры помнила, что помещения за подобными дверями могут быть как угодно обширны, да еще и перегорожены книжными или лабораторными шкафами. Стука, скорее всего, просто никто не услышит.

Кабинет оказался небольшим, с двумя высокими узкими окнами, и действительно был перегорожен шкафом от стены к двери. По обе стороны шкафа стояли два одинаковых стола, заваленных бумагами, книгами и какими-то коробками. Сводчатый потолок терялся в лиловых сумерках. На свободных стенах висели какие-то старые карты с писанными тушью розами ветров. Пахло так, что человеку, которого воспитывали как ученого (то есть мне), хотелось встать на колени и заплакать от умиления.

За одним из столов никого не было, возле другого, низко склонившись, сидел человек в толстой вязаной кофте, с красно-коричневым шарфом на шее, и что-то писал. От руки. Лица я не видела, но не сомневалась в том, что на носу у персонажа – постоянно сползающие по переносице очки.

– Здравствуйте, – сказала я. – Простите. Могу ли я увидеть Петра Григорьевича?

Он поднял голову, снял очки и положил их поверх стопки бумаг. Потом поднял брови и снова надел очки. Опять снял и теперь оставил их в левой руке, как будто бы на всякий случай. Несколько мгновений дружелюбно и необидно разглядывал меня, а потом сказал:

– Здравствуйте, милая девочка! Где же вы были так долго? Я ждал вас раньше.

«Так, – подумала я. – Приехали.»

По возрасту дядечка совершенно не тянул на старческий маразм – ему не было еще и семидесяти. К тому же всем известно, что ученые как профессиональная каста сохраняют здравость мышления до самых преклонных лет. В чем же дело? Он с кем-то меня спутал? Но с кем? Чтобы так обратиться к человеку, нужно очень неплохо его знать. «Милой девочкой» меня не называли уже лет тридцать, если не больше. А может быть, и вовсе никогда не называли – на определение «милая» я, кажется, даже в самом счастливом возрасте не тянула.

– Простите… – нерешительно сказала я, позволив себе легкий намек на вопросительную интонацию.

– Вы почти не изменились, – охотно пояснил визави. – Такие лица, знаете ли, почему-то совсем не меняются со временем. Сколько бы не прошло лет. Тот же взгляд исподлобья, то же несокрушимое упрямство во взгляде. «Через два часа? Я буду стоять – тут,» – и палец, указующий в мраморный пол… Ну? Вы не вспомнили?

– Земля королевы Мод! – не сдержавшись, вскрикнула я. – Неужели… Неужели это вы?! – поверить в такое совпадение было почти невозможно, но я уже и сама видела… – И вы действительно сразу меня узнали?!

– Конечно, – невозмутимо кивнул Петр Григорьевич. – Я всегда знал, что когда-нибудь наши пути опять пересекутся, и был готов к этому. Желающие знать ходят по одним дорогам и всегда встречаются – разве вы не знали?

Он улыбнулся мне улыбкой сообщника и… на одно короткое мгновение мне захотелось забыть сразу обо всем: о золотой пластинке, о пролетарской коммуналке, о своей психологической консультации – и провести остаток дней в этом пыльном кабинете с высоким потолком и окнами в старый Петербург, среди книг и бумаг, брести под голубым с золотом небом или под звездным шатром по не отмеченным на обычных картах дорогам, на которых легко можно встретить Аристотеля, Паскаля и прочих интересных людей, неспешно беседовать с ними о вечном, и снова расходиться в неустанном поиске истины…

Мгновение, естественно, минуло, но я была благодарна ему за то, что оно – случилось.

– Я рада, – сказала я. – Верьте. Я не очень умею и люблю выражать свои чувства, но я действительно рада, что встретила вас… что это оказались – вы. Это важно для меня… Петр Григорьевич, мне нужна ваша помощь…

– Разумеется, чем могу, – кивнул пожилой ученый. – Но сначала вы присядете вот сюда, рядом со мной, я поставлю чай, а вы мне расскажете, что с вами стало за эти годы, и, может быть, наконец, скажете, как вас зовут…

– Простите, – окончательно сконфузилась я. – Конечно. Простите. Меня зовут Анжелика. Анжелика Андреевна Аполлонская. К сожалению, это мое подлинное имя.

– Ну надо же! – рассмеялся Петр Григорьевич и глаза его весело блеснули. – Как шикарно и неожиданно вас одарили! Наверняка к такому имени прилагается удивительная судьба…

– Увы! – я подняла обе руки с открытыми к собеседнику ладонями.

Я психолог и потому кое-что понимаю в языке жестов. Жесты такой степени открытости для меня столь нехарактерны, что на секунду мне сделалось просто страшно. Петр Григорьевич серьезно кивнул, стоя у порыжевшей раковины и набирая воду в никелированный электрический чайник.

– Ничего страшного, – негромко сказал он. – Внешняя жизнь тела почти никогда не совпадает с внутренней жизнью души. В этом интрига личности. Вы ведь побывали на Земле королевы Мод?

– Да всю жизнь там и прожила! – вырвалось у меня.

– Садитесь, садитесь пожалуйста, Анжелика.

Я смотрела ему прямо в лицо, чего тоже никогда не делаю. У Петра Григорьевича были глаза цвета винограда, с тяжелыми коричневыми веками.

– У меня, к сожалению ничего к чаю нет, но у коллеги, я знаю, в верхнем ящике припрятаны сушки… Не от нас припрятаны, не беспокойтесь, – от мышей. Они у нас тут прямо оглоеды какие-то, ходят даже при свете, никого не боятся, только что бутерброды из пальцев не выхватывают…

О мышах он говорил с любовью и пониманием. О сушках и коллеге – тоже. На его столе стоял в глиняном горшке какой-то капризно-кучерявый цветок.

«Господи! – горячо взмолилась я. – Я не знаю, как он жил все эти годы. Я вообще ничего про него не знаю. Но пусть он жил счастливо и у него было все то, что ему нужно! И пусть также будет и дальше, до конца дней его. Мне так этого хочется!»

– Вы успокоились немного? – спросил Петр Григорьевич. – Конечно, я понимаю. Такая неожиданная встреча с детством, с собой на самом пороге осознанного бытия… Это очень волнительно… Ну, а теперь рассказывайте всё. Я так хочу вас слушать…

Сушка в моей руке громко хрустнула и сломалась. Не могу сказать наверняка, но мне кажется, что в тот день и час я плакала впервые за последние двадцать лет.