Глава тридцатая

— Ая-яй! — воскликнул водитель «звукозаписывающей» машины, когда я нагрянул к ним с проверкой, наблюдая мою распухшую физиономию, — Это где же вас так?

— С лестницы упал.

— Длинная, видать, была лестница… А у нас все хорошо. Все как вы говорили. От стрелки глаз не отрывали. Из салона только по нужде.

Немой уголовник согласно кивнул.

— Так что мы свое дело сладили. В лучшем виде. Очередь за вами.

Похоже, опасаются мои лохи, что их кинут, что машины не дадут или денег. Все поверить не могут, что за такую непыльную работенку кто-то способен отвалить такие деньжищи. Знали бы они истинную цену своих услуг. Знали бы, за сколько можно ту кассетку загнать. Здесь даже не сотней машин пахнет. Здесь полньм пожизненным миллионерским пансионом пахнет. Или скромной, без памятника и имени, могилкой. Это как повезет. Много бы нашлось покупателей хоть за ту, хоть за другую цену, чтобы тот товар заполучить. Но меня интересует единственный, главный — Президент. От такой кассетки его камарильи не отмахнутся.

— Тогда все отлично, ребята. Все в силе. Мое слово крепче гороху, — успокоил я своих не в меру разволновавшихся работников, забираясь в салон. — Вы, я вижу, тут обжились. Термосы, одеяла, музычка.

— А как без этого? Без этого нельзя. Мы же здесь сутки напролет. Без чайка горячего да музыки уснешь. А мы же понимаем… — радостно делился изнывший от молчаливого общения с немым напарником водитель. — Я на второй день и термосок сюда, и примус, и магнитофон, и посуду, и…

— Какой магнитофон?

— Новый, японский, со стереофоническими колонками. Ваш-то почти не работал. Так, хрипел еле-еле.

— Где?

— Что где?

— Магнитофон где? — просипел я, чувствуя, как спина покрывается холодным потом.

— Так это, не знаю. У меня пацан его посмотрел, говорит, дерьмо магнитофон. Ремонту не подлежит. Морально устаревшая модель.

— Ну?

— Чего ну?

— Магнитофон где?!

— В мусор, наверное, выкинул. Да вы не расстраивайтесь так. Я же не знал. Я же понимаю. Я вам могу вот этот новый отдать. Японский, стереофонический…

Ну что его за это, убивать, что ли?

Сходили, конечно, мы к пацану, показал он нам мусорное ведро, в которое легла кассета ценой в пару миллиардов долларов, показал мусорный бак, на котором было в пору мемориальную доску колотить: «Здесь покоятся надежды нерадивого суперагента вкупе с несостоявшейся новой государственной политикой».

И на свалку мы съездили.

— Что ты? — хором вздохнули мусорщики. — Тут столько грязи с тех пор понасыпали и столько раз ее бульдозерами перепахали, что, будь даже твоя вещица из чистого золота, искать ее мы не возьмемся. Пиши пропало!

Не работай бы я в одиночку, я бы эту свалку с помощью Конторы перетряс, перещупал по миллиметру. Не то что старый магнитофон — газ из выпитой в прошлом году бутылки газированной воды отыскал бы! А так…

Можно, конечно, согнать сюда за наличное вознаграждение тысячу-другую студентов, но, опасаюсь, подобные масштабные поиски привлекут внимание не одной только рабочей силы. Боюсь, нагрянут сюда и мои недруги. И придется тогда перерывать свалку траншеями и окопами полного профиля, чтобы отразить их вооруженное до зубов любопытство.

Пропала кассета!

И для чего только меня по почкам колотили, и для чего только я в машине с моста падал? Зря колотили. Зря падал.

Плюнул я себе под ноги и пошел восвояси.

— Слышь, мужик, а машина как же? — забеспокоился, закричал вдогонку водитель. — И деньги вот еще, — показал на напряженно мычащего немого.

— Под вашими задницами машины и деньги ваши. Под обшивкой сидений. И доверенности и справки. Вы на них неделю дырки вертели. Работнички…

Сутки я пребывал в печали. Я бы и больше пребывал, если бы ко мне мои недавние друзья-приятели не подбирались. Вряд ли они поверят в мою смерть, пока мой утопший труп собственными глазами не увидят и собственными руками не пощупают. Ошибку я совершил, на победную кассету надеясь. Так бы, глядишь, организовал им подходящего утопленника и ушел вместе с ним в небытие. Правда, не знаю, ушел ли бы от Конторы. Скорее всего нет. Эти мое полное физиологическое досье имеют, вплоть до хромосомного кода. Этим туфту не подсунешь. Но хотя бы передышку выгадал. Устал я нападать и убегать без перерыва на обед. Жить устал.

Так, может, и не жить? Может, перестать?

Возможно, я и перестал бы себя жизнью мучить, если бы меня не заело. Если бы не понесло. Да что же такое, что я ни надумаю сделать — все против меня оборачивается. Или меня судьба выбрала в качестве образцово-показательного неудачника? Тогда я эти неудачи в одиночку тащить не желаю! Тогда я ими поделиться хочу. С недругами своими. Вот с ними я и поплакать вместе готов, и помереть. А в пустой комнате пулю в лоб пускать — это не по-нашенски. Их, пуль, в обойме, чай, не одна. Конечно, может, и моя есть. Но последняя. Самая последняя! Иначе я не согласен.

Для меня только одна форма самоубийства приемлема — вначале они, потом я! А если я сейчас в мир иной тихо отойду, кто им мои мучения припомнит? Кто спросит за все?

И дело уже не в спасении, не в конторском приказе, хотя черт его знает, что там в Конторе происходит и за нее или против нее я выступаю, тот приказ исполняя. Дело в принципе. Дело в том — кто кого,

Они — меня! Или я-их!