Площадь Сен-Жан-ан-Грев

 

Семь часов утра. Шумная толпа заполняет площади, улицы и набережные.

В десять часов утра та же тележка, которая некогда привезла в Лувр двух друзей, лежавших без сознания после дуэли, выехала из Венсенна и медленно проследовала по Сент-Антуанской улице, а на пути ее зрители, стоявшие так тесно, что давили друг друга, казались статуями с остановившимися глазами и застывшими устами.

Это был день, когда королева-мать показала парижскому народу поистине раздирающее душу зрелище.

В этой тележке, о которой мы упомянули и которая двигалась по улицам, лежали на скупо постланной соломе два молодых человека с обнаженными головами, одетые в черное, прижавшись один к другому. Коконнас держал у себя на коленях Ла Моля. Голова Ла Моля возвышалась над краями тележки, его мутные глаза смотрели по сторонам.

Толпа, стараясь проникнуть жадными глазами в самую глубину повозки, теснилась, вытягивала шеи, становилась на цыпочки, влезала на тумбы, вскарабкивалась на выступы на стенах и казалась удовлетворенной лишь тогда, когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм этих двух тел, покончивших с мучениями только для того, чтобы их уничтожили.

Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни в одном из преступлений, в которых его обвинили, Коконнас же, уверяли люди, не стерпел боли и все раскрыл.

Поэтому со всех сторон раздавались крики:

– Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус! Из-за него и другой идет на смерть! А другой – храбрый, не признался ни в чем.

Молодые люди прекрасно слышали и похвалы одному, и оскорбления другому, сопровождавшие их траурное шествие. Ла Моль пожимал руки своему другу, а лицо пьемонтца выражало величественное презрение, и он смотрел на толпу с высоты гнусной тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.

Несчастье совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так же, как смерть должна была очистить его душу.

– Скоро мы доедем? – спросил Ла Моль – Друг! Я больше не могу, я чувствую, что упаду в обморок.

– Держись, держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо улицы Тизон и улицы Клош-Персе. Смотри, смотри!

– Ах! Приподними, приподними меня – я хочу еще раз посмотреть на этот приют блаженства!

Коконнас тронул рукой плечо палача, который сидел на передке тележки и правил лошадью.

– Мэтр! – сказал Коконнас. – Окажи нам услугу и остановись на минуту против улицы Тизон.

Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до улицы Тизон, остановился.

С помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь слезы посмотрел на этот домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий вздох вырвался из его груди.

– Прощай! Прощай, молодость, любовь, жизнь! – прошептал Ла Моль и опустил голову на грудь.

– Не падай духом! – сказал Коконнас. – Быть может, все это мы снова найдем на небесах.

– Ты в это веришь? – прошептал Ла Моль.

– Верю – так мне сказал священник, а главное, потому, что надеюсь. Не теряй сознания, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.

Кабош услыхал последние слова Аннибала и, одной рукой подгоняя лошадь, другую руку протянул Коконнасу и незаметно передал пьемонтцу маленькую губку, пропитанную таким сильным возбуждающим средством, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.

– Ах! Я ожил, – сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у него на шее на золотой цепочке.

Когда они доехали До угла набережной и обогнули прелестное небольшое здание, построенное Генрихом II, стал виден высокий эшафот: то был голый, залитый кровью помост, возвышавшийся над головами толпы.

– Друг! Я хочу умереть первым, – сказал Ла Моль. Коконнас второй раз тронул рукой плечо Кабоша.

– Что угодно, сударь? – обернувшись, спросил палач.

– Добрый человек! – сказал Коконнас. – Ты хочешь доставить мне удовольствие, не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.

– Да, говорил и повторяю.

– Мой друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.

– Ну и что же?

– Так вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как меня будут казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.

– Ладно, ладно, – сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, – не беспокойтесь, будет по-вашему.

– И одним ударом, да? – шепотом спросил пьемонтец.

– Одним ударом.

– Это хорошо… А если вам нужно будет отыграться, так отыгрывайтесь на мне.

Тележка остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.

Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла Моля. Он хотел приподняться, но у него не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под руки.

Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы походили на амфитеатр, переполненный зрителями. Из каждого окна высовывались возбужденные лица с горящими глазами.

Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, раздался оглушительный крик, словно то был всеобщий вопль скорби. Мужчины кричали, женщины жалобно стонали.

– Это один из первых придворных щеголей; его должны были казнить не на Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, – говорили мужчины.

– Какой красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, – говорили женщины.

– Друг! Я не могу держаться на ногах, – сказал Ла Моль. – Отнеси меня!

– Сейчас, – сказал Аннибал.

Он сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на помост и опустил на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.

Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся. Затем он бросил шляпу на эшафот, у своих ног.

– Посмотри кругом, – сказал Ла Моль, – не увидишь ли где-нибудь их.

Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и коснулся плеча своего Друга.

– Взгляни на окно вон той башенки, – сказал он. Другой рукой он показал на окно маленького здания, существующего и доныне, между улицей Ванри и улицей Мутон, – обломок ушедших столетий.

Две женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого окна, а немного поодаль.

– Ах! Я боялся только одного, – сказал Ла Моль, – я боялся, что умру, не увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.

Не отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и покрыл поцелуями ковчежец.

Коконнас приветствовал обеих женщин с таким изяществом, словно он раскланивался в гостиной.

В ответ на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.

Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно взглянул на него.

– Да, да! – сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.

– Поцелуй меня, – сказал он, – и умри достойно, ото будет совсем не трудно, мой друг, – ведь ты такой храбрый!

– Ах! – отвечал Ла Моль. – Для меня не велика заслуга умереть достойно – ведь я так страдаю!

Подошел священник и протянул Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему на ковчежец, который держал в руке.

– Все равно, – сказал священник, – неустанно просите мужества у Того, кто Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.

Ла Моль приложился к ногам Христа.

– Поручите мою душу, – сказал он, – молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.

– Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, – сказал Коконнас.

– Я готов, – ответил Ла Моль.

– Можете ли вы держать голову совсем прямо? – спросил Кабош, став позади коленопреклоненного Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.

– Надеюсь, – ответил Ла Моль.

– Тогда все будет хорошо.

– А вы не забудете, о чем я просил вас? – напомнил Ла Моль. – Этот ковчежец будет вам пропуском.

– Будьте покойны. Постарайтесь только держать голову прямее.

Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки.

– Прощай, Маргарита! – прошептал он. – Будь благосло…

Ла Моль не кончил. Повернув быстрый, сверкнувший, как молния, меч, Кабош одним ударом снес ему голову, и она покатилась к ногам Коконнаса.

Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам. Раздался оглушительный крик, слитый из тысячи криков, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем остальные.

– Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! – сказал Коконнас, в третий раз протягивая руку палачу.

– Сын мой, – сказал Коконнасу священник, – не надо ли вам чего-нибудь доверить Богу?

– Честное слово, нет, отец мой! – ответил пьемонтец. – Все, что мне надо было бы Ему сказать, я сказал вам вчера.

С этими словами он повернулся к Кабошу.

– Ну, мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, – сказал он.

Прежде, чем стать на колени, Коконнас обвел площадь таким спокойным, таким ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская его слух и теша его самолюбие. Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал его в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку, затем опустился на колени и, продолжая держать в руках эту горячо любимую голову, сказал Кабошу:

– Теперь моя очере…

Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.

После удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.

– Хорошо, что все кончилось, – прошептал он, – бедный мальчик!

Он с трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла Моля, а затем накрыл своим плащом печальные останки, которые тележка должна была везти к нему домой.

Зрелище кончилось; толпа разошлась.