Отступление и совращение в инославные исповедания

В течение всего имперского периода Россия являла собой многоконфессиональное государство, покровительствующее той религии, которой придерживалось подавляющее большинство титульной нации. Самой формой государства, ее территориальным устройством, насущными внешне и внутриполитическими задачами диктовалась настоятельная необходимость всемерной поддержки государством монополии Православной церкви на ведение миссионерской деятельности. В связи с этим до второй половины XIX в. свобода веры, провозглашенная еще Петром Великим, трактовалась не иначе как свобода исповедовать религию своих предков, дарованная иноверцам из числа как собственных подданных, так и иностранцев, проживающих в России. Следует добавить, что сравнительно мягкая и осторожная политика христианизации национальных окраин, осуществлявшаяся Русской православной церковью под внимательным наблюдением светских властей, давала последним моральное право требовать от иноверцев уважения собственных политических интересов. По отношению к отступившим от веры законодательство XVII – начала XVIII вв. не было жестоко. Православный, принявший иную веру, в том числе и христианскую, принудивший к отступлению от веры жену или допустивший это, а также допустивший крещение в иную веру собственных детей, должен был быть передан для увещевания духовным властям. Если же и после увещевания виновный не желал исправиться, то дальнейшая его судьба решалась непосредственно монархом[283].

Нормы светского законодательства, предусматривающие наказания за совращение в басурманскую веру (магометанство, еврейство, идолопоклонство), появились в России еще в XVII в.[284] Целый ряд культурных установок, характерных для всех слоев русского общества, предполагал сохранение строгих мер, препятствующих отпадению в идолопоклонство, ислам («магометанство») и иудаизм («жидовство»). Наказ губернаторам, воеводам и их товарищам 1728 г. предписывал поступать с магометанами и иными иноверцами, совращающими православных, сообразно с Уложением 1649 г., то есть сжигать их без всякого милосердия[285]. Впоследствии он подтверждался в 1735 и 1744 гг.[286] Однако строгие меры в отношении нарушителей этой нормы принимались государством далеко не всегда. Так, астраханский губернатор В.Н. Татищев (1741–45 гг.), назначенный на эту должность главным образом для прекращения беспорядков среди калмыков, не получил для ее осуществления никакой военной поддержки[287]. Руководимая им комиссия на месте выяснила, что проживавшие в губернии 854 человека, в основном калмыки, были незаконно обращены в ислам, католичество, лютеранство и даже «армянский закон». Похожая картина наблюдалась в Оренбургской губернии. Сенатским указом 1750 г. было предписано, собрав всех виновных в губернских канцеляриях, объявить им, какого наказания они заслуживают и отпустить их с подпиской, что впредь они подобного делать не будут, поскольку преступления были совершены до Указа 1744 г.[288] В 1775 г. Сенат отметил возросшую активность татар и бухарцев, населявших Барабинскую степь, в деле исламизации местных идолопоклонников и «новокрещен». Однако и тут дело не пошло дальше подтверждения Сибирской губернской канцелярией неправомерности действий виновных[289]. Необходимость ведения крайне осторожной политики продемонстрировал правительству Екатерины II массовый уход калмыков с обжитых мест (в 1771 г. к границам Китая ушли 30 000 кибиток), а также возвращение в ламаизм. В результате Екатерина II даже пошла в отношении калмыков на ограничение миссионерской активности православного духовенства[290].

Самой опасной верой, в которую только мог отпасть православный, считался иудаизм, поскольку иудеи воспринимались как самые опасные еретики-лжеверы – «мысленные богохульники, клевещущие на Христа»[291]. В связи с этим дело о совращении в иудаизм капитан-лейтенанта Возницына евреем Борохом имело огромный общественный резонанс. И совращенный и совратитель были сожжены в 1738 г.[292] Елизавета Петровна, наблюдавшая многочисленные примеры неисполнения Указа 1727 г. относительно запрета иудеям проживать в российских городах, Именным указом от 2 декабря 1742 г. и вовсе запретила им проживать в своей державе[293].

В эпоху правления Петра I в связи с его стремлением привлекать в страну иноземных специалистов возник вопрос о браках между православными и лицами других христианских исповеданий. Традиционно российские власти с недоверием смотрели на тех иноземцев, состоящих на русской службе, которые вели холостой образ жизни[294]. Однако те, проживая компактно в так называемой Немецкой слободе, либо привозили жен из Европы, либо роднились между собой. Вопрос о возможности брака иноверца с православной женщиной был остро поставлен в 1721 г. в связи с запросом Берг-коллегии относительно дальнейшей судьбы шведских пленных, желающих остаться работать в России. Православная церковь нашла соответствующее каноническое правило, делающее такой брак принципиально возможным. Но закон оговаривал, что иноземец, из числа решивших перейти на вечную службу к русскому царю, берущих в жены православную, обязан дать подписку в том, что он обязуется крестить по православному обряду прижитых в этом браке детей, обучать их православным обрядам и догматам, не предпринимать попыток обратить православных домочадцев в свою веру. В случае отступления от своих обязательств виновные подлежали «жестокому штрафу». Приходской священник под опасением лишения сана обязан был следить, соблюдает ли иноземец требования закона[295]. Однако, несмотря на все меры, предпринимаемые для предотвращения отпадения православного супруга от православия, браки с иноверцами воспринимались Православной церковью как явление крайне нежелательное. В связи с этим при вступлении в подобный брак приходской священник делал увещание православному, чтобы он ради «большей твердости супружества», приискал себе в супруги лицо с ним одной веры, а иноверца уговаривал принять православие[296].

Со временем контакты между православными и протестантами все более расширялись. Протестантами была населена присоединенная к Российской империи Прибалтика, они охотно поступали на русскую службу. Отношение к протестантам светских властей было весьма благожелательным, но оно не усыпляло бдительности ревнителей православия. Согласно Указу Синода от 5 ноября 1728 г. запрещалось привлекать православных в какую-либо веру или даже учить их лютеранским догматам. В обязанность лютеранским пасторам вменялось расспрашивать своих прихожан (особенно в случае заключения брака) о том, не были ли они ранее православными[297].

Весьма щекотливым был вопрос о возможности приобретения иноверцами крепостных православного исповедания. Согласно Указу от 13 января 1744 г. такую возможность получали все состоящие на русской службе и имеющие российское подданство иноверцы, в том числе мусульмане и идолопоклонники, за исключением лиц купеческого звания. Требование обязательного поручительства за иностранных подданных, желавших приобрести «крещенный товар», было обусловлено в первую очередь интересами казны, а не духовного ведомства. Однако им запрещалось крестить крепостных в иную веру, кроме православной. Из этого требования вытекал запрет обращать российских подданных любой веры в любую религию, кроме официальной[298]. В Манифесте 1763 г. Екатерина II несколько отступает от прежней политики российских монархов, всемерно ограждающей монополию Православной церкви на миссионерскую деятельность. Католикам и протестантам, прибывающим на поселение в Российскую империю, вновь запрещалось (под угрозой наказания по прежним законам) склонять кого-либо в свою веру. Исключение делалось для мусульман, населявших национальные окраины страны[299]. Регламент, данный Санкт-Петербургской римско-католической церкви в 1769 г., запрещал католическим пасторам склонять в свою веру лишь живущих в России христиан, однако ничего не упоминал о мусульманах, иудеях и идолопоклонниках[300]. Устав благочиния вообще рассматривает в качестве преступного отступления от веры только переход в иную веру православного (ст. 243), а в качестве преступного отвращения от веры – отвращение от православия (ст. 242).

После присоединения к Российской империи бывших польских провинций, населенных в основном иудеями, католиками, униатами и православными, правительство столкнулось с необходимостью распутывать клубок религиозных противоречий. Среди них главным было стремление католического духовенства увеличить свою паству за счет униатов и православных, что противоречило как стратегическим интересам Санкт-Петербурга, так и действующему российскому законодательству. Ситуация осложнялась тем, что действия католического духовенства направлялись непосредственно распоряжениями из Рима. Следовательно, Екатерине II и ее преемникам предстояло выстраивать сложную стратегическую линию борьбы против папизма. В рамках политики подчинения российских католиков власти императрицы 14 декабря 1772 г. появляется Именной указ, запрещающий исполнение папских булл без предварительной санкции российской императрицы. Указ также запрещал тайно или явно обращать и склонять к обращению православных[301]. В 1773 г. папа Климент XIV уничтожил своей буллой иезуитов как особый орден. Екатерина II не обнародовала эту буллу и более того, создала режим благоприятствования распространению иезуитов в западных губерниях страны, не без основания надеясь на лояльность последних. Не следует забывать о том, что важнейшей стороной деятельности «Общества Иисуса» была пропаганда, и эта пропаганда, носившая ярко выраженный антипапский характер, «являлась хорошим подспорьем в деле укрепления новой власти на землях Восточной Белоруссии»[302]. В 1782 г. была открыта Белорусская (Могилевская) католическая архиепископия, а в 1783 г. не без борьбы с Римом был возведен в соответствующий ранг белорусский епископ, что А.К. Тихонов не без оснований рассматривает как «первый шаг к созданию собственной католической организации в России»[303]. В то же время белорусским католикам неоднократно давалось понять, что отказываться от своих конфессиональных интересов в этой части империи православное правительство не собирается. Борясь с попытками католического духовенства включить в свою паству униатов, Екатерина II в 1794 г. предупреждала, что «всякое подобное покушение (то есть попытка притеснения униатов. – В.Л.), яко противу господствующей веры обращаемое и означающее преслушание воле Нашей, долженствует быть принято за уголовное преступление, суду подлежащее и влекущее секвестр имения до окончания дела»[304]. Однако несмотря на то, что большая часть униатов (2 миллиона человек) воссоединилось с православной церковью, около 1 миллиона осталось в орбите влияния католической церкви[305]. Правительственные меры не смогли должным образом воспрепятствовать миссионерской деятельности помещиков-католиков, о чем красноречиво свидетельствует переход в католицизм 200 000 униатов[306]. Хотя Белорусское губернское правление предписывало предавать суду помещиков, страхом удерживающих своих крестьян в унии, приговоры выносили нижние суды, состоявшие в основном из католиков. Сенату оставалось только обвинять в происходящих массовых нарушениях закона архиепископа Могилевского и грозить суровым наказанием ксендзам[307]. Римско-католическая духовная коллегия не только не оставила своих притязаний, но и в 1803 г. даже попросила помощи у губернских властей в организации судебного процесса по делу униатского декана Родзевича, обвиняя его в произнесении хулы на католическую церковь и склонению обратно в унию принявших католичество[308].

Именно это противостояние побудило правительство возобновить отмененный Екатериной II запрет на миссионерскую деятельность католиков и лютеран в отношении неправославных. Уже в августе 1801 г. для этого представился весьма благоприятный повод. Одно из иезуитских должностных лиц, игнорируя волю родителей, обратило в католическую веру двух малолетних еврейских детей. Доводы о добровольном принятии детьми католицизма были признаны нелепыми, а сам поступок объявлен несообразным с общими принципами христианской веры, не терпящей насилия, а также противозаконным, поскольку являл собой не что иное как «подговор и обольщение»[309]. Однако внутри правящей элиты не было единого мнения относительно дальнейшей судьбы иезуитов. У них имелись весьма высокопоставленные покровители. В 1802 г. министр внутренних дел граф Кочубей предложил разрешить иезуитам миссионерскую деятельность среди магометан и идолопоклонников Астраханской, Оренбургской и Сибирской губерний[310]. Только после крупного скандала, вызванного совращением иезуитами в католичество юношей и девушек из благородных фамилий, проходящих обучение в учебных заведениях ордена, последователи Лойолы были изгнаны из обеих столиц[311], а в 1820 г., за обольщение православных в Полоцке, Витебске, Сибири, Саратовской губернии, вообще из России[312].

Несколько новых норм, призванных оградить христиан от совращения в иную веру, было принято в царствование Николая I. В 1826 г. по решению Государственного совета были введены строгие правила для лютеран, вступающих в брак с мусульманами или иудеями. Евангелическая консистория, давая разрешение на такие браки, должна была вытребовать у супругов нехристианского исповедания подписку, что они будут воспитывать появившихся в браке детей в евангелической или православной (если пожелают) вере, будут воздерживаться от «малейшего воспрепятствования в свободном содержании… религии» своим женам и детям, а также отрекутся от многоженства. В противном случае их ожидало наказание «по всей строгости гражданских и духовных законов»[313].

Возобновилась с новой силой борьба с католическими ксендзами и помещиками, пытающимися склонить православное население западных губерний к переходу в свою веру. Помимо подтверждения прежних законов, ограждающих права православных и униатов, вводились запрет на строительство католических церквей и каплиц на территории православных приходов[314], а также наказание для членов католической консистории за потворство и посредничество в совращении, заключавшееся в отрешении от должности[315]. Польское восстание 1830–1831 гг., имевшее, помимо национального и религиозный характер, без сомнения, способствовало ужесточению государственных мер, направленных на борьбу с пропагандой любых религиозных учений, кроме официального православия.

Составители Свода законов 1832 г. на основе предшествующего законодательства выделили следующие виды деяний, квалифицируемые как отвлечение от веры:

– обращение лицами христианских исповеданий в свою веру православных (ст. 186) и неправославных инородцев (ст. 188), а также обращение иудеями, мусульманами и идолопоклонниками в свою веру православных (ст. 189) и неправославных христиан (ст. 190);

– воспрепятствование на территории бывших польских провинций католическим помещикам и священникам переходу униатов в православие, которое могло иметь характер помешательства богослужению и оскорбления православного духовенства (ст. 187);

– нарушение пунктов подписки, которую давал каждый мусульманин или иудей, вступающий в брак с христианином (ст. 191).

Если в отношении совратителей-христиан закон ограничивался обещанием наказания по всей строгости закона (ст. 186, 188), имея в виду фактически не применявшиеся санкции, появившиеся в XVIII в., то иудеям, мусульманам и идолопоклонникам, совратившим христианина, грозило лишение всех прав состояния, наказание кнутом и ссылка на каторжные работы (ст. 189, 190). По отношению к католическим помещикам, препятствующим переходу униатов в православие, предусматривалось также ограничение права владения имуществом (секвестр). По отношению к отпадшим от веры никакие уголовные санкции не применялись. Православные отсылались к духовному начальству для поступления с ними по правилам церковным (ст. 186, 189).

Большой проблемой в первой половине XIX в. была организация контроля за новокрещенными. В 1831 г. была даже предпринята попытка возложить эту обязанность на лиц, рожденных и воспитанных в православной вере («русских людей»), живущих с новокрещенными в одних деревнях. Им вменялось в обязанность увещевать нестойких в христианской вере новокрещенцев, а в случае бесплодности своих усилий доносить местному священнику (Свод уставов о предупреждении и пресечении преступлений. Ст. 43).

Уложение 1845 г. разделило все распространенные в стране вероучения на четыре класса: православие; другие христианские религии (католицизм, протестантизм и армяно-грегорианское учение); ереси и расколы; нехристианские религии (магометанская, языческая, еврейская)[316], закрепив в законодательстве уже существующие в общественном сознании представления о степени враждебности той или иной веры православному учению. За совращение в нехристианскую веру христианина каралось Уложением каторжной работой в крепостях на срок от 8 до 10 лет и телесными наказаниями (ч. 1 ст. 190), а в случае применения насилия – каторжной работой на рудниках сроком от 12 до 15 лет и телесными наказаниями (ч. 2 ст. 190). Лица, вступившие в брак с протестантами, признанные виновными в нарушении данных ими обязательств воспитывать детей в христианской вере и не приводить угрозами и обольщением детей и супругов к своему закону, наказывались лишением прав состояния и ссылкой на поселение в Сибири (ст. 192). Преступлением также считалось содержание в домах евреев православных слуг, за исключением случаев, дозволенных законом. Оно каралось денежным штрафом, а в случае рецидива – арестом на срок до 3 месяцев (ст. 193). Крупный денежный штраф (до 200 рублей) взыскивался с еврея, живущего в одном доме с христианкой (ст. 194).

Гораздо менее строго наказывалось совращение православного в иное христианское исповедание. Совратитель, принадлежавший к привилегированному сословию, приговаривался к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ и к ссылке в Тобольскую или Томскую губернию, все прочие подлежали телесному наказанию и отдаче в исправительные арестантские роты на срок от 1 до 2 лет. Если при совращении имело место насилие или принуждение, наказание усиливалось на одну степень (ст. 195). Родители (опекуны), обязанные законом воспитывать своих детей в православной вере, в случае нарушения своих обязательств наказывались заточением в тюрьме на срок от 1 до 2 лет. Бездействие родителей (опекунов), а равно и супругов, не препятствующих всеми законными способами отступлению своих детей и жен от православия в любое вероисповедание, наказывалось арестом на срок до 3 месяцев (ст. 200).

Кроме того, запрещалась пропаганда перехода из православия в любое другое исповедание, еретическую секту и раскол, за что виновным в некоторых случаях грозила ссылка или телесные наказания с последующей отправкой в арестантские роты (ч. 1 ст. 197). Распространение подобных сочинений при наличии умысла (намерения совратить православного) каралось заключением в смирительном доме (ч. 2 ст. 197). Преследованиям со стороны закона подвергались лица, препятствующие чьему-либо добровольному присоединению к православию. Виновные в этом преступлении приговаривались к заключению в тюрьме на срок до 6 месяцев, а в случае употребления угрозы, притеснения или насилия к лишению некоторых прав и преимуществ и заключению в смирительный дом на срок до 3 лет. Помимо этого, им, в любом случае, запрещалось иметь православных дворовых людей и управлять имениями, населенными православными (ст. 199).

Законом также запрещалось начинать «неприличные споры, распри или брань о различии вероисповеданий». В зависимости от обстоятельств нарушение этой нормы каралось строгим выговором от имени суда, денежным взысканием или арестом сроком до 7 дней (ст. 205). Идея запретить православным подобные соблазнительные споры родилась во время работы церковно-гражданской комиссии по составлению екатерининского Уложения[317]. Норма, запрещающая начинать ссору, распрю или чинить «брань и поношение» «ради различия веры», присутствует и в Уставе благочиния (ст. 244).

В отдельную группу по субъекту преступления можно выделить ст. 201–204 Уложения 1845 г. В качестве санкций они предусматривали денежные штрафы, временное отстранение от должности или даже лишение сана священнослужителей иностранных христианских исповеданий, совершивших действия, способствующие отпадению православного в иную веру. Согласно Уложению 1845 г. таковыми действиями являлись:

– исправление духовных треб (исповеди, причащения, елеосвящения, крещения или миропомазания), совершенных по правилам иностранных христианских вероисповеданий (ст. 201);

– преподавание духовными лицами иностранных христианских исповеданий малолетним православным катехизиса или «делание им противных Православию внушений, хотя и без доказанного намерения совратить их» (ст. 202);

– содержание в услужении в своих домах, при церквах и монастырях православных лиц представителями католического духовенства в западных губерниях (ст. 203);

– принятие духовными лицами в свое исповедание иноверных российских подданных без особого в каждом случае разрешения (ст. 204).

Уложение 1845 г. не предусматривало уголовного наказания для лиц, отступивших от православия или иной христианской веры. Вероотступники направлялись к духовному начальству своего прежнего вероисповедания «для увещевания, вразумления их и поступления с ними по правилам церковным» (ст. 191, 196). Отпавшие от своей веры христиане (до возвращения в прежнее исповедание) обязаны были передать в опеку свое имение и не могли пользоваться правами своего состояния (ст. 191). Отпавшим в иную христианскую веру православным запрещалось проживать в своих имениях с бывшими единоверцами вплоть до возвращения в прежнее состояние (ст. 196). По правилам православной церкви, отступник направлялся в монастырь, где находился до искреннего раскаяния[318].

Уложение 1857 г. не привносит никаких изменений в нормы, касающиеся отвлечения и отступления от веры (ст. 200–215). Уложение 1866 г. исключает из числа религиозных преступлений содержание иудеями слуг-христиан, представителями католического духовенства – слуг, исповедующих православие, устройство в общенародных собраниях неприличных споров, распри и брани о различии вероисповеданий. Несколько снижаются сроки заключения, предусмотренного в качестве наказания за распространение проповедей и сочинений, направленных на отвращение от православия (ст. 189), нарушение родителями обязательства воспитывать своих детей в православной вере (ст. 190), воспрепятствование присоединению к православию (ст. 191). Следует заметить, что новый виток борьбы правительства с оппозицией, связанный с польским восстанием 1863 г., не привел к ужесточению наказания за совращение православных в католицизм, хотя М.В. Довнар-Запольский сообщает нам о развитии практики тайного совращения в католичество и предпринимаемых в связи с этим мерах административно-полицейского характера[319].

Уложение 1885 г. (ст. 184–195) полностью повторяет содержание соответствующих статей в Уложении 1866 г.

Сохраняя в неизменности законодательство об отступлении от веры, власть явно выказывала свою принципиальную позицию по вопросу о невозможности свободы веры в России в понимании более широком, чем в начале XVIII в. Консерватизм государства в вопросе отпадения от веры имел очень глубокие корни. Признание права человека самостоятельно выбирать веру в условиях нарастающей тенденции к секуляризации культуры, проводником которой являлась разночинская интеллигенция, склонная к радикализму в своих суждениях[320], представлялось консерваторам делом по меньшей мере опасным, поскольку означало бы косвенное признание права на безверие. От религиозного индифферентизма, по их представлениям, был всего один шаг до преследования религии. И.С. Бердников в своих футурологических прогнозах предсказывал, что до этого шага должно пройти время, равное жизни трех поколений, воспитанных в духе религиозной терпимости[321]. Любопытно, что прямую взаимосвязь между «свободой иноверия» и воспитанием в обществе равнодушия к вере ректор Санкт-Петербургской духовной академии Иоанн Смоленский провел еще в 1865 г.[322]

Среди других причин борьбы правительства за сохранение монополии православной церкви на пропаганду своих ценностей бывший революционер, публицист Л.А. Тихомиров, выделяет прежде всего отказ православного монарха от защиты интересов официальной религии, что было бы чревато десакрализацией власти. «Космополитическая реформа» грозила и потерей авторитета в глазах православного населения к существующей государственной власти и переходом к парламентаризму. Кроме того, «космополитическая» Россия, по мнению Л.А. Тихомирова, являлась потенциальным объектом для территориальной экспансии протестантской Германии и исламистов. И наконец, отказ от всемерной государственной поддержки православия, говоря современным языком, стал бы серьезной помехой для национальной самоидентификации русского народа, являвшегося главной опорой империи[323]. На неизбежность роста сепаратистских настроений в случае отказа Российской империи от принципа единства веры указывал редактор-издатель журнала «Миссионерское обозрение» М.В. Скворцов[324]. Думается, что современникам подобные предостережения отнюдь не казались надуманными. По свидетельству С.М. Волконского, общественное сознание в своем отношении к вопросам духовной жизни человека отталкивалось от парадоксального, на первый взгляд, отождествления «русского» и «православного». Ссылка на принятие предками православия становится главным доказательством принадлежности к титульной нации[325]. Безусловно ненаучной была бы попытка присвоить православию на данном этапе его истории статус национальной религии, вроде иудаизма или синтоизма, но в глазах очень многих подданных империи оно имело характер той культурной основы, которая крепила единство общества. В этом кроется объяснение полной невозможности с точки зрения закона перейти из православия в другое вероисповедание. Русский в глазах чиновника просто не мог быть католиком, протестантом или иудеем, также как он не мог бы стать французом, немцем или евреем. В связи с этим отпавшего (например, в лютеранство) православного закон продолжал считать православным, просто (в силу своих заблуждений) отрицающим этот очевидный факт.

В среде теоретиков права одним из самых активных и последовательных противников каких-либо уступок со стороны государства в отношении свободы вероисповедания был профессор канонического права Юрьевского университета М.Е. Красножен, считавший петровские уступки иноверцам в этом вопросе более чем достаточными на том основании, что российские власти не только не вмешиваются во внутреннюю жизнь иностранных конфессий, но и даже лучше снабжают деньгами католических и протестантских служителей церкви, чем православное приходское духовенство[326]. Представляется, что такая аргументация была с одобрением встречена российской общественностью. Факт оказания материальной помощи инославным христианским общинам на самом деле было бы весьма затруднительно поставить под сомнение. Например, заинтересованное в притоке иностранных колонистов правительство Екатерины II охотно предоставляло льготные кредиты католикам и протестантам на возведение храмов и выплату жалования духовенству[327]. В качестве формулы, определяющей отношение как православной церкви, так и православного государства к иноверцам, проживающим в России, М.Е. Красножен предложил известное высказывание Александра III: «Православной вере – господство; каждой вере – почитание; русской народности подобает всеобъединяющая и всеподчиняющая сила; но каждой народности да будет свобода во всем, что этому объединению и подчинению не препятствует»[328]. Как непримиримый борец с прозелитизмом профессор М.Е. Красножен не только признает необходимыми те уголовные санкции, которые карают за отвлечение от православия, но и указывает на наличие «пробелов» в праве, делающих возможным отпадение от веры. В качестве примера он приводит дело Алиде Тахвельдт и пастора Роберта Гольста, обстоятельства которого было бы уместно изложить и в настоящей работе.

Родители Алиде, формально будучи православными, считали себя лютеранами. По лютеранскому обычаю они и крестили свою дочь, за что в 1895 г. были осуждены по ст. 190. Ребенка согласно закону отдали на воспитание православным родственникам. На следующий год девочка, считающая себя лютеранкой, обратилось с просьбой допустить ее до конфирмации к местному пастору Роберту Гольсту. Ознакомившись с метрическим свидетельством о крещении ребенка по лютеранскому обряду, пастор выполнил просьбу Алиде. Впоследствии за это действие он был как пастор привлечен к суду по обвинении в преступлении на основании ст. 193 и 194, однако был оправдан Рижским окружным судом. Санкт-Петербургская судебная палата отменила этот приговор, признав крещение Алиде преступным, и, следовательно, незаконным. Защитнику пастора удалось доказать, что рождение ребенка православными родителями, равно как и решение суда, еще не делает ребенка православным. В результате Сенат признал Р. Гольста невиновным. Это решение вызвало негодование М.Е. Красножена, объявившего весьма печальным для православного государства явлением практику признания католиками или лютеранами детей, рожденных православными родителями, всего лишь на основании крещения[329].

В то же время развитие либерального направления в общественной мысли, формирующего идею «нового государства», фундаментом которого были прежде всего буржуазные ценности, не могло не вынести своего приговора полицейским мерам, направленным на сохранение привилегий православной церкви. Выдающийся юрист-государственник, умеренный либерал по своим взглядам, А.Д. Градовский посвятил 6 главу своего капитального труда «Начала русского государственного права» вопросу о веротерпимости в России. Склонность к идеализации самодержавной монархии, которую этот ученый имел вплоть до начала правления Александра III, не помешала ему подвергнуть критике российское законодательство в той его части, которая касалась религиозной жизни населения. Вниманию читателей он предлагает полный перечень признаков свободы совести и вероисповедания, «выработанные общественным сознанием и теориею в разных государствах Европы», хотя и принятые не во всех европейских странах:

а) свобода публичного отправления богослужения по обычаям своей веры;

б) свобода избрания вероисповедания;

в) свобода проповеди с целью как обращения лица, принадлежащего к другому вероисповеданию в свою веру, так и основание новой церкви;

г) возможность пользоваться всеми политическими и гражданскими правами, несмотря на принадлежность к той или другой церкви[330].

Что касается российского законодательства, то оно, по мнению А.Д. Градовского, сводит упомянутые правила веротерпимости к праву отправлять богослужение[331]. Сходной точки зрения придерживались его современники, например, активный общественный деятель, доктор уголовного права А.Ф. Кистяковский[332], выдающийся адвокат и мыслитель В.Д. Спасович[333]. Закономерным итогом рассуждений юристов-либералов, как справедливо отметил публицист Г.П. Добротин, был вывод о необходимости отделения государства от церкви в качестве основной предпосылки появления условий для утверждения принципа «вероисповедной равноправности»[334].

Самым последовательным и непримиримым критиком системы наказаний за отвращение от веры был профессор юридического факультета Томского университета Михаил Андреевич Рейснер. Годы его пребывания на этой должности (1898–1903) ознаменовались изданием целой серии статей и очерков, в которых ученый крайне нелестно отзывался о политике религиозного угнетения, осуществлявшейся царским правительством. Следует отметить, что в дальнейшем судьба привела исследователя, имевшего немало проблем с цензурой и жандармерией, в лагерь большевиков.

Анализируя российское законодательство о религиозных преступлениях, М.А. Рейснер приходит к выводу о том, что «религии как таковой наше законодательство не знает, оно видит в ней только национально-духовный принцип; оно ставит себе в силу этого целый ряд чисто политических задач; оно стремится к ограничению «иностранных» и «иноверческих» религий строго национальными и даже племенными рамками; оно распространяет среди них и поддерживает вообще веру господствующей народности, веру национальную, государственную по преимуществу; оно желает создать общую и единую российскую нацию и для этого прежде всего добивается единства веры и языка как духовной основы единой национальности; единство веры и есть конечная цель русского религиозно-политического законодательства»[335]. В этом поведении полицейского государства по отношению к личности, его патологической боязни хоть немного ослабить постоянную опеку профессор М.А. Рейснер усматривал огромную опасность для будущего развития страны, заключавшуюся в уничтожении условий для нравственного воспитания человека, без чего, в свою очередь, принципиально невозможно создание правового государства[336]. Далее ученый подвергает резкой критике весьма неуклюжие попытки государства на исходе XIX в. с помощью законодательства искусственно приумножить число людей, являющихся, с точки зрения права, православными. Об этом свидетельствует, например, Указ о грекоуниатах от 2 июля 1898 г., предписывавший считать православными детей перешедших в православие униатов, которых уже крестили по католическому обряду. Согласно этому Указу православным мог оказаться даже католик в 4 или 5 поколении[337].

Таким образом, М.А. Рейснер сумел точно обозначить главную причину принципиальной невозможности достижения в обществе консенсуса в вопросе религиозной свободы, невозможности ведения конструктивного диалога. Это не что иное, как восходящая к истории античного полиса борьба коллективного и личного начала в обществе. Позиция консерваторов, проистекающая из примата государства над личностью, подразумевала обращение усилий государства на сохранение единства нации, немыслимого без объединяющего религиозного начала. Либерально мыслящая интеллигенция ставила во главу угла личность, и соответственно в ее глазах именно она, а не нация выступала в качестве «вместилища религии». Но если А.Д. Градовский и его единомышленники ожидали от государства лишь дарования всем конфессиям одинаковых свобод, то М.А. Рейснер требует у властей еще и правовых гарантий, направленных на защиту этих свобод, исходя из идеи служения государства интересам личности.

Ссылаясь на достижения европейских стран, профессор М.А. Рейснер выдвигает семь прав, которые должно охранять государство, провозгласившее свободу совести:

1. Право лица «не быть принуждаемым к исповеданию какой-нибудь определенной веры, …исповедовать какую угодно веру, или полное ее отсутствие, без какого-либо ущерба и наказания».

2. Право лица «не быть принуждаемым со стороны государства, вопреки религиозным убеждениям, к совершению или участию в каких бы то ни было богослужебных или религиозных обрядах».

3. Право лица «беспрепятственно выходить из состава того или другого религиозного общества, переходить в члены другого или даже не принадлежать ни к какому, без какого-либо за то ущерба или наказания».

4. Право лица, принадлежащего к тому или другому исповеданию, «беспрепятственно устраивать собрания своих домашних и единоверцев, с участием духовного лица, и отправлять совместно богослужения по предписаниям своей религии, по крайней мере, в своем частном помещении».

5. Право «пользоваться всеми гражданскими и политическими правами гражданина, без каких-либо в них ограничений, в силу религиозного исповедания лица».

6. Право лица «совершать все необходимые гражданские действия без обязательства совершать при этом какие-либо религиозные и церковные обряды и действия».

7. Право лица «на защиту государством его личности, чести и свободы против всякого посягательства на нее со стороны религиозных обществ или духовных властей»[338].