Дмитрий Лекух Игра слов

Почти роман

Просьба относиться к данному тексту исключительно как к литературному произведению, все герои которого, включая автора, являются абсолютно вымышленными персонажами. Автор Игорю Афонину, Володе Вещевайлову, Тане, Оле, Эдику Прониловеру, Володе Меламедову, Любе, Гале и остальным За такие каламбуры Рожу мажут калом бурым. Надпись на стене буфета Центрального дома литератора. Цитируется по памяти из начала 1980-х. Увертюра

…Если в словах нет музыки – они кажутся мертвыми. Да нет, не кажутся. Являются. Хорошо еще, что убить музыку в игре слов фактически нереально. Просто такова ее, музыки, природа: живучесть, как приоритет, словно у уносящей в дальний поход уютно дремлющую ядерную смерть тяжелой атомной субмарины. Умирать которой по уставу, конечно, положено. Но только после того, как последняя ракета с непростой по этой жизни, разделяющейся боеголовкой, отправится на последнее свидание – с пока еще живым и сонным человеческим поселением. …А поет Дашка – по-прежнему – замечательно. Голос – живой, текучий. Прибалтийский какой-то. Как вода. Только не та кастрированная жидкость, которая протекает по одряхлевшему от времени столичному водопроводу. А та, что еще умеет касаться прохладными кончиками пальцев серебристых рыбьих боков и играть зеленью водорослей среди тяжелых, мшистых камней на каких-нибудь северокарельских порогах, не омраченных смрадными выхлопами нашей с вами цивилизации. Такие дела. Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскаленный плачет
О прохладной красе камелий…

…Кто-то из парней в зале неуверенно хлопает в ладоши, и сидящая рядом со мной жена – невольно морщится, после чего делает небольшой глоток из огромного бокала с тягучей, солнечной испанской «Риохой» и тянется через весь стол за небрежно брошенными на его край сигаретами. У Машки – отличный вкус. Эта Дашкина песня – не для аплодисментов… …Все правильно, думаю, Дашка. Все правильно. Так нам всем и надо. Типа, – и поделом… Пролог

…Мне всегда нравилось, как Игорь читал стихи: глуховатым, треснутым голосом, без надрыва, хотя и с чудовищным внутренним напрягом. Еще мгновение – и взорвется. Работающий паровой котел когда-нибудь видели? Ага… …Тянется, тянется долгая нить
Жизни моей половина иль треть…

Даже вспоминать скучно, не то чтобы читать и перечитывать. Но – все одно, тянет. Предчувствие. 1982

…Нет, они были не без удач, эти стихи, не без мрачного, глухого предчувствия нелепой и неуклюжей судьбы, – и своей, и страны, она у обоих, что там говорить, не очень-то и задалась, – не без искры божьей, наконец. Но искра – еще не огонь. Так, проблески. Мерцание, до поры до времени малопонятное. Может, конечно, и полыхнуть, но чаще – тупо почадит, да и перестанет безо всякого тебе объяснения причин. Природа, мать ее через все сущее. Молодость. Против нее не попрешь. Но это – я сейчас понимаю. Как модно писать в соответствующей мемуарной, блин, на фиг, литературе: «я-нынешний», ага… …А тогда, после очередного жаркого обсуждения подборки чужих стихов, «я-прежний», напротив, ни о чем таком не думал, а просто старательно отвлекал дежурную в холле редакции журнала «Юность», где оное обсуждение и происходило. Студия Кирилла Ковальджи, прошу любить и жаловать. Одна тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Весна, блин… …Отвлекал старательно и успешно, образ интеллигентного мальчика из хорошей семьи мне давался, врать не буду, куда легче, чем остальным «членам молодого столичного поэтического сообщества». Мне даже играть его не надо было: стоило только на секунду сосредоточиться, на время перестать быть «продвинутым молодым московским поэтом» и вернуться в свое обычное повседневное состояние. На очень короткое время. Достаточное для того, чтобы отнюдь не претендующий на интеллигентность Вовка Вещевайлов спиздил у несчастной старушки очередной жизненно необходимый вышеуказанному поэтическому сообществу стакан… …Потом – о, «потом» было заранее известно и предсказуемо, как неизбежен и предсказуем был, согласно документам партии и ее передового молодежного отряда, крах мирового империализма. Быстрый сбор всех имеющихся в наличии у желающего выпить народа, уж простите за невольную тавтологию, наличных средств. Короткий и выверенный за время предыдущих рейсов маршрут с Маяковки на Пушку. До единственного работающего по позднему вечернему времени спиртосодержащего универмага «Елисеевский». Можно, конечно, и пешочком было пробежаться, благо недалеко, но – лучше на метро. Одну станцию, от «Маяковской» до недавно открытой «Горьковской», по зеленой, как сама наша молодость, линии. Так быстрее. Если не успеешь – придется идти на поклон к таксистам. А у них, сцуко, – дорого. Это на окраинах, в парках, таксисты берут рубль или полтора «сверху», в центре и на вокзалах ломят иной раз чуть ли не две цены. В «Елисеевском» за те же деньги, что у таксеров уйдут на две «Русских» с тусклой, будто вытершейся, этикеткой, можно было целых три «Пшеничных» по 0,7 приобрести. Или четыре «Посольских» по 0,5. Или – еще какую-нибудь «Казачью особую». Ну а если денег народ набрал прилично, – можно разжиться и отчаянно пахнущим клопами «старшим лейтенантом» какого-нибудь не шибко в те благословенные времена котируемого кизлярского коньячного завода. Это сейчас дагестанские напитки стали коньяками называть, в ту пору от них даже молодые русские поэты отчаянно шарахались. Типа как помойные коты при приближении тетечки из санэпидемстанции. До тех пор, разумеется, пока оставалась надежда затариться портвешком элитного класса «Агдам» (вполне годились и «три семерки»), ящиком ядреного «сухаря» или не сильно паленой «беленькой». Если надежды не оставалось – пили все, что горит. Потом читали друг другу дурные большей частью стихи и старательно разбивались по парам, чтобы под эти же самые стишата и потрахаться. Рифмы в кратких перерывах между фрикциями – возбуждали не хуже неизвестной в то благословенное время «Виагры». Хотя, врать не буду, и сейчас пока что без нее, родимой, справляемся… Баллада о Рыжих. 1980–1982

…Сам я тогда в «Юности» обсуждения собственной «подборки», понятное дело, не удостаивался. Куда мне! Там блистал «метафорист» Парщиков, забегал иногда вечно пьяный «старший матрос Еременко», мрачно посиживал казавшийся живым классиком Ваня Жданов, выпустивший к тому времени свою первую книжку. А это, извините, – ого-го какой рубеж по тем временам и нравам. Особенно если учесть, что власть предержащие «метафористов», как и любых прочих «абстакцистов», – не просто не жаловали, но и считали, вслед за обожаемым «шестидесятниками» «архитектором Оттепели» и «предтечей перестройки» Никитой Сергеевичем Хрущевым, – исключительно пидарасами. А Жданов – все равно издал! Классик, чего уж там. Живой, можно сказать. Хотя и – не всегда. От количества портвейна зависит, до визита в «Юность» употребленного. Ага. Да и стихи писал хорошие, некоторые до сих пор помню. Там, у Ковальджи, даже наш с Вещевайловым юношеский кумир Игорь Афонин проходил исключительно по разряду «молодых-небездарных», чего уж тут говорить про какого-то десятиклассника, старательно и отчаянно всем окружающим врущего про то, что он студент незнамо какого вуза. Ага, попробуй тут не соври. Не то что ночью ни на один флэт не впишут, так еще и портвейна не нальют, гады, сославшись на молодость и подсудность деяния. А портвейна, врать не буду, хотелось. Постоянно. Почти так же сильно, как читать понимающему и благожелательно настроенному к сему непростому процессу человеку свои неловкие до поры до времени вирши. Больше хотелось только любви какой-нибудь из вечно трущихся неподалеку продвинутых окололитературных дамочек. Ну, если не любви, так хотя бы просто потрахаться. Совсем немало для учащегося играть словами школьника. Кстати. Именно за эти, несовершенные тогда, но уже действенные навыки «игры в слова», я должен быть благодарен судьбе: юношеских прыщей, ласково именуемых «хотюнчиками», у меня не было – ни тогда, ни после. Никогда. Принципиально. Отродясь. Большинство женщин и вправду любят ушами, я это, будучи не по годам прагматичным мальчиком, – очень быстро усвоил. И – качественно. Ну да, и – пользовался, разумеется. Самым постыдным образом. До сих пор при некоторых воспоминаниях даже и покраснеть немного хочется – ненадолго. Бережному отношению к людям меня тогда жизнь, увы, – не обучала. Зато потом… …Ну да ладно. Дуры эти бабы, конечно, – но их ведь все равно не переделаешь. А за сиську подержаться – уж очень хотелось. До изнеможения. Вот и хватал, что дают. Ну а завистливых взглядов переполняемых гормонами ровесников и прочих, господи прости, одноклассников, – я предпочитал до поры до времени не замечать… …Когда я впервые влюбился, почему-то не помню. Кажется, это было в первом классе, причем очертания предмета обожания передо мной сейчас как в тумане. Кажется, у нее были два хвоста и веснушки, причем хвосты были – пламенно рыжими. Кажется, ее звали Лена. А вот как влюбились первый раз в меня, я помню уже весьма и весьма отчетливо и, врать не буду, качественно, ибо произошло сие событие, как бы это помягче сказать, в возрасте куда более зрелом. После восьмого, если склероз не изменяет, класса. Ага. Точно. Олимпиада еще в тот год была, мы ее по телевизору смотрели… Хотя, может, – и раньше влюблялись, вот только мне об этом вопиющем факте ни фига ни разу не докладывали почему-то. Сам же я в те прекрасные годы на эту тему, ну – совершенно не заморачивался. Тайны плоти, разумеется, – влекли. А вот загадочный мир высоких чувств и страстей проходил мимо меня. И, мнится, – слава богу. А то у меня и до этого страшного открытия с нервной системой не все хорошо было. Как у любого мальчика, искренне играющего в слова и словами, заставляя их выстраиваться совершенно особым и непрактичным, с точки зрения повседневной жизни, порядком. А если б еще и любовь какая несчастная свалилась – все, сипец светлым и незамутненным никакой такой гадостью воспоминаниям о славном пионерском детстве. Лучше сразу в концлагерь… …Но тут – девушка сама открылась. И – тоже рыжая, что характерно. Видимо – судьба. Какой у моей нынешней жены Машки естественный цвет волос, я уж и не помню, так часто она себе масть меняет. Но того вопиющего факта, что когда мы с ней познакомились, она была выкрашена в довольно радикальный рыжий цвет, это один хрен нисколечко даже не отменяет. И еще, – до сих пор помню, как мне было обидно, когда я лет в семнадцать, перечитав бережно сшитое из страниц журнала «Москва» самопальное издание булгаковского «Мастера», с ужасом осознал, что Маргарита – вовсе не рыжая оторва, а как раз напротив, – самая настоящая и прилично ухоженная по социалистическим меркам брюнетка. Даже плакал, кажется. Точно, судьба. С ней бороться – все равно что мочиться против ветра: истина, разумеется, банальная, но слишком часто упускаемая участниками процесса отправления естественных потребностей в неблагоприятных погодных условиях… …А тогда я с мамой в экспедиции летом подрабатывал, на Урале. Была такая практика у более-менее руководящих геологов, – своих подрастающих детишек рабочими в партии на лето определять. А что? Всем удобно. И дитя под присмотром, гордое романтикой родительской профессии и судьбы. И при деле – весьма неплохо, по советским временам, оплачиваемом. Судите сами: инженер-геолог тогда сто шестьдесят рэ где-то в месяц имел. Ну – это зимой, когда в Москве в конторе штаны протирал. А летом – это уже совсем, простите, другая история: полевые, командировочные, коэффициенты. И дите подрастающее плюс еще под триста в семью несет, типа как сезонный рабочий. Что характерно, на руки дитю данную сумму хрен кто выдаст, даже на такие жизненно необходимые вещи, как «трущиеся» американские джинсы. Достаточно осознания суровой романтики трудных дорог, казуальной брезентовой штормовки плюс сравнительно небольшой суммы советских дензнаков – что называется, на мороженое. Ага, на мороженое. У нас с Вадькой Чижиком, сыном маминого коллеги и начальника, у которого она служила первым, если склероз не изменяет, заместителем, это «мороженое» моментально преображалось в портвейн и сигареты. А что?! У всех есть свои «маленькие футбольные хитрости»! И если нас, вместо того чтобы, как всех нормальных людей, отправить куда-нибудь в первый отряд подходящего по формату пионерского лагеря, с зубной пастой по ночам и визжащими представительницами противоположного пола, заставляют ящики с породой таскать да родительской профессией гордиться – то хрен вам, а не послушание и мороженое с прочей добропорядочностью. Там, в лагере, – и футбол, и купание в мелкой подмосковной речке, и танцы «с прижиманиями в медляке» по вечерам под сладкоголосых «итальянцев». А здесь – маленький уральский городок, где почти все всех знают, и обрыдшие до невозможного щщи наших с Вадимом предков, а также их коллег и товарищей. А из достойных по возрастному цензу внимания баб – прокуренная до желтизны на пальцах и характерной хрипотцы в голосе блондинистая геологиня Марина да симпатичная топограф Леночка. С сильным хохляцким уклоном. Но на Леночку можно даже и не заглядываться, бесполезняк, в силу невероятной, учитывая Леночкину блядовитость, конкуренции со стороны старших товарищей. Можно и по ушам ненароком схлопотать. Запросто. А Марина – да, красивая, да, утонченная. Но – слишком взрослая и независимая. Ей уже лет двадцать семь. Почти старуха. Вот и остается всех развлечений: приторное «плодово-выгодное» да умные разговоры обо всем и ни о чем, как это в таких случаях и водится. Ну, или про баб. Точнее – про свои придуманные с ними подвиги. Я еще тогда заметил: те, у кого с этим действительно все в порядке, о бабах в курилках почему-то не разговаривают… …А тут – Рыжая… …Я тогда от маминых знакомых как раз возвращался. Тоже геологов, но местных, уральских. В институте вместе учились, потом вместе где-то трудились, вроде как – в «Союзкварцсамоцветах», – пока они не решились окончательно на Урал переехать, работать на Малышевских изумрудных копях. У них была совершенно чумовая коллекция камней, вот и напросился посмотреть по маминой, разумеется, наводке. Посмотрел… …До сих пор не понимаю коллекционеров: такой красотой надо делиться, а не по пыльным шкафам тырить. Что за радость, простите, в чистом обладании? Реально не понимаю. Ну да ладно. Не о том, извините, речь… …То ли случайно встретились, то ли – специально подкараулила. Окликнула. Пошла рядом. Призналась в любви. Потом пару раз неумело поцеловались, сказали друг другу «до свидания», и больше никогда в этой жизни не виделись. Вот такая нелепая история. Зато – честная. Так чаще всего и бывает… Немного портвейна и самую малость «сухенького». 1982

…А пока я несусь по эскалатору на «Пушкинской»: надо успеть, через пятнадцать минут «Елисеевский» закрывается. Сзади глухо постанывает поэт-математик и по совместительству экстрасенс Володя Меламедов. Ничего удивительного – Вовка уже старый, ему под тридцать, у него усы и солидная еврейская лысина. Он пишет длинные поэмы ясным и очень правильным, хорошим русским языком. Хорошие такие поэмы. Длинные. Скучные… Да и сам редкостный по этой жизни зануда. Но я его все равно почему-то очень люблю. А насчет экстрасенса – ни фига не шутки: несчастного Володю всегда старались удержать на пьяной вечеринке до утра, несмотря на то, что он, по нашим меркам, всегда был чересчур скучным и правильным. Зато похмелье с утра наложением рук – снимал, ручаюсь. Даже с ни во что не верящего циника Вещевайлова. Сам, правда, – так и мучился до открытия магазинов. Ничего не поделаешь, издержки профессии. Зато остальных – просто спасал: вы, наверное, даже не представляете, как это здорово, когда быстро уходит, утекая между музыкальными Володиными пальцами, злая утренняя головная боль, как проходит накатывающая приливами дурнота. И все это – за какие-то десятки секунд, хотя даже мне самому сейчас, по прошествии лет, не очень-то в это верится. Особенно если с бодуна… …Но – было, было. Реально. И свидетелей – как у дурака фантиков. Правда, где они, те свидетели? Никого не видел уже пару десятков лет, как минимум. Ни-ко-го. Такие дела… …По напиткам определились просто: в «елисее» давали «Агдам». Будь моя воля, я б его на все и закупил, но Вовка, помявшись, решительно остановил мой молодецкий порыв, – напомнив про сухое «для девушек». Во мне некоторое время боролись желания: как следует выпить под свои и чужие стихи, или, возможно, потрахаться. Под те же самые стихи, но – в более интимной и доверительной атмосфере. На меня эта симпатичная девочка с университетского филфака – не просто так посматривала. Со смыслом. И вообще… …Желание потрахаться, разумеется, перевесило. А как вы хотели?! Возраст… Хотя и было, по перспективе исполнения, – не более чем намеком, миражем, дрожащим жарой мираклем, весенним ночным туманом на не существовавшей еще тогда федеральной трассе «Дон», которую я четверть века спустя изъезжу вдоль и поперек из-за дурацкой страсти к рыбалке. Ага. А вы себя в семнадцать-то лет – хорошо помните? Пришлось быстро пересчитывать в уме и заново делить деньги на бутылки уже с учетом этой проклятой кислятины. Вот интересно, почему они и портвейн пьют вроде с немаленьким удовольствием, а все равно выделываются? Типа: «мне, пожалуйста, сухенького»… А ведь потом еще придется волочь эту груду наполненного сладкой дрянью стекла в сторону «Юности», до Маяковской. Потому как даже мелочи оставалось впритык, а проходить в метро по-«заячьи», отжимая захлопывающиеся рычаги руками, Меламедов стеснялся… …Можно ли сказать, что я в то время жил стихами? Наверное, да. И – просто поверьте – ничего хорошего в этом не было. Причем, сцуко, что самое обидное, – ни для меня в частности, ни для всей русской поэзии в целом. Слова складывались как попало, следил я больше за переполняющими меня стихиями-эмоциями, чем за холодным смыслом сцепляющихся между собой строк. Играл – с душою и от души. Вот и получалось, по предельно точному выражению Вещевайлова, «говно, изредка разбавляемое удачными строчками и даже четверостишиями». Так, в сущности, и было. Иногда слова самопроизвольно удачно сцеплялись, но я как личность, увы, не имел к этим удачам ни малейшего отношения. Само по себе складывалось. У меня вообще такое ощущение, что удачные стихи получаются тогда, когда мозг у автора отключен или вообще отсутствует. Или когда автор в усмерть пьян либо обдолбан. Кто-то тупо рукой водит. А ты – типа медиума, ага. То есть существа вроде и уважаемого. Но все одно – марионетки, только и умеющей, что делать красивые театральные жесты. Дерьмо собачье, короче. Поэтому, повзрослев, я и стал писать прозу. Она все-таки штука куда более «авторская», чем эти рифмованные колебания мирового эфира. Мысли, переживания, выражения, словечки… Вопросы, на которые именно у тебя нет ответа, вот и рисуешь закорючки на бумаге, пытаясь разобраться в происходящем. Да еще и читателей своими проблемами морочишь, что – тоже не бесполезно. Хороший читатель, он ведь в чем-то – тупо соавтор, потому как нет двух человек в этом мире, которые воспринимают один и тот же текст совершенно одинаково. Такие дела. Короче, там – я точно присутствую. А стихи – я их лучше почитаю, или забьюсь в уголок, когда Шурик Васильев или Глебушка Самойлов после концерта снова возьмут в руки усталую гитару. И – помолчу… …Ребят встретили по дороге, на улице Горького, между «Пушкинской» и «Маяковской». Человек двенадцать, наверное. Перераспределили посуду. Игорь сразу же выбил пробку и сделал огромный, даже по тем меркам, глоток: где-то на половину бутылки одним махом. Его трясло. Обсуждение его стихов только что закончилось фантастическим по масштабам нашего сообщества провалом – чего, в принципе, и следовало ожидать. И вовсе не из-за низкого качества текстов: они-то как раз уровню молодежной литературной студии, даже такой солидной, как при редакции журнала «Юность», вполне соответствовали. Это – очень мягко сказано, «соответствовали». Игорь выделялся на фоне остальных студийцев, типа как выделяется породистый орловский скакун-жеребец, случайно оказавшийся в одном стойле с холощеными деревенскими тяжеловозами. Пояснений, я думаю, не требуется. Просто так уж сложилось, что именно в «Юности» в те времена собирались люди, не понимающие и не принимающие текстов без какого-нибудь закрученного и завинченного заковыристого изъебона: метафористы, метареалисты и прочие постмодернисты. А Игорь работал скорее в традиционной манере и, следовательно, – был чужаком. Он вообще для всех был чужаком, – кроме нас с Вещевайловым, наверное. Включая собственную жену и длинный, как хвост у экзотической бразильской змеи анаконды, список случайных подруг и совсем не случайных любовниц. Сильный, красивый, успешный, талантливый мужик. В двадцать пять лет – кандидат каких-то сложных технических наук. И – на голову талантливее всего этого окололитературного студийного сброда, предел мечтаний которого, – публикация подборки стихотворений в каком-нибудь толстом журнале второго-третьего порядка. По крайней мере, в потенциале. Только вот ведь в чем трабл, стосы, – не вписывался он никуда: ни в авангард, ни в арьергард, ни даже в какой-нибудь, господи прости, андеграунд. Ну и как такого, спрашивается, при случае не схомячить? …Видимо, в моих глазах плескалась тогда такая за него наивная полудетская обида, такая искренняя мальчишеская боль, что Игорь, оторвавшись от пузыря, перехватил мой взгляд, хлопнул по плечу и протянул бутылку, которую мы тут же с Вещевайловым и Меламедовым благополучненько прикончили… Прониловер

…Ехать, оказывается, решили к нашему общему другу Прониловеру, в Строгино, чему я искренне огорчился. Нет, самого Эдика я как раз любил, – мы даже дружили, несмотря на солидную разницу в возрасте и его совершенно непроизносимую фамилию. Моя-то, впрочем, – тоже недалече ушла, чиво уж там… А дружили мы с ним и общались со временем все больше как раз потому, что, помимо прочего, нас необыкновенно сближало еще и некоторое, несвойственное тем кругам, пусть и относительное, но – психическое здоровье. И несколько настороженное отношение к разного рода психическим отклонениям, особенно с претензией на гениальность. Все же остальное сообщество жило по незыблемому принципу: чем дурнее, тем моднее и охуеннее. В смысле, чем более человек сумасшедший, тем он более «гениален». Литературный талант, дар и относительно нормальное состояние нервной системы считались в молодых московских «поэтических кругах» тех лет явлениями абсолютно несовместимыми. Даже не обсуждалось. Либо соглашайся, либо – проваливай. Быть психически здоровым и устойчивым человеком не то чтобы считалось немодным, нет. Все было значительно хуже. Здоровье несло в себе неистребимый кислый металлический привкус обывательщины: так же, как герань на подоконнике, любимая сиамская кошка, или, скажем, поездка к теще на дачу, – и не важно, любишь ты эту тещу или нет, и нравится ли тебе это самое дачное времяпровождение. Говорить на эти темы было, мягко говоря, не принято. Меня это, кстати, всегда несколько удивляло: нет, я, разумеется, будучи образованным мальчиком, догадывался, что творческие люди нередко бывают самыми что ни на есть настоящими психами. Так сказать, – патентованными. Но незыблемая для тех кругов аксиома, что отсутствие у претендента на высокое звание русского поэта хотя бы вялотекущей, а лучше прогрессирующей шизофрении (или, на худой конец, какой-нибудь завалящей психопатии, или реактивного состояния, вызванного маниакально-депрессивным психозом) является несомненным признаком бездарности и обывательщины – меня, врать не буду, некоторым образом беспокоила. Тревожила, можно сказать. Я же – не всю жизнь стихи писал да с молодыми столичными поэтами портвейном баловался. Приходилось еще и в школе учиться, и спортом с музыкой заниматься, и к поступлению в институт готовиться. И это уж не говоря о моей «плебейской», по мнению манерной поэтической общественности, страсти к футболу вообще и к московскому «Спартаку» в частности. А в тех кругах, извините, сумасшествие считалось тем, чем оно и было на самом деле: то есть грязной и отвратительной болезнью, а отнюдь не сияющим духовным путем в иные сферы космического сознания. И эта точка зрения была и остается мне куда ближе, чем «поэтическая». Хотя вслух об этом говорить, разумеется, я не рисковал. Ага. Не успеешь оглянуться, как самого в «обыватели» запишут. А это – уже диагноз. Не приведи господи. Руку подавать перестанут… …Вот и плодились и размножались по тогдашней литературной Москве такие психофизиологические типы, которыми, уверен, искренне гордился бы в качестве экспонатов какой-нибудь музей при Институте судебной психиатрии имени Сербского. Некоторых до сих пор не могу вспоминать без бросающего в холодный пот внутреннего содрогания. Был, к примеру, такой персонаж по фамилии Максимов: высокий, худой, костлявый, заикающийся, в засаленной рубашке, застегнутой на последнюю пуговицу и, разумеется, в толстых роговых очках с чудовищными диоптриями, явно подаренных бабушкой на совершеннолетие. Дяденьке, кстати, – было уже вполне себе за тридцатничек. Еще одной приметой персонажа были разбросанные по всем открытым участкам кожи отвратительные красно-розовые вулканические прыщи с подсохшими бледными гноистыми головками. В дополнение к портрету можно было бы еще отметить смерзшиеся сосульками жидкие бесцветные волосы и неистребимый запах тухлой селедки: мыться поэт Максимов не любил, похоже, с рождения. Ну и еще – в своих бесконечно длинных и неимоверно скучных стихах он с жаром косил под Маяковского, что и без всяких прыщей выглядело в мирной Москве восьмидесятых несколько зловеще, а уж в сочетании со слюной и прыщами… Да, я же еще не все сказал. Когда он читал стихи, народ старательно жался по углам по причине чисто физиологической: слова он в буквальном смысле выплевывал. Ну а слюна просто шла следом – типа как сопутствующий газ за нефтью, вполне естественный, кстати, процесс. Но – несколько неприятный, коли случайно оказываешься в зоне его поэтического поражения. Особенно если учесть, что декламация у поэта Максимова довольно часто начиналась совершенно самопроизвольно, как, скажем, диарея у больного, страдающего острой формой дизентерии. Приходилось беречься, старательно держа этот не самый ласкающий взгляд объект периферийным зрением, чтобы как-нибудь внезапно не подкрался с тыла или не обогнул с неприкрытого товарищами по несчастью фланга и не задекламировал. Короче – вы меня понимаете. Мне как-то одна знакомая литературная девушка рассказала о своем самом страшном ночном кошмаре: ей приснилось, что она, маленькая и хрупкая, была зажата в углу Максимовым, с особым цинизмом выкрикивавшим ей в лицо стихи Маяковского: Целовать!
Целовать!!
Целовать!!!