БЫЛИ ЛИ РУССКИЕ «НАЦИЕЙ РАБОВ»?

Если в Речи Посполитой существовал колоссальный разрыв между людьми и «быдлом» (то есть одна часть населения пользовалась всеми правами, а другая — никакими), то в Московском государстве эти полюса были сведены: права всех были усреднены. В фор­мировании подобных традиций известную роль сыгра­ла малая плотность населения. Когда не хватало лю­дей для организации обороны от внешних врагов, бе­зусловно не приходилось считаться с интересами кон­кретной личности: хочет он выходить «сторожить крымского царя», чтобы он, не приведи Господь, Оку не «перелез», или нет — надо, больше некому... В противном случае крымские захватчики быстренько разорят «всю землю», как тогда говорили, в том числе и поместья несогласного индивидуума. Вследствие этого наши сословия различались в основном не по своим правам, а, как отметил В. О. Ключевский, «по обя­занностям»: кто сколько должен государству. Дворя­нин обязан служить «конно, людно и оружно» (а если не выходит, допустим, на «береговую службу» к Оке или на царский смотр, «сказывается в нетях», то прозывается «нетчиком», лишается поместий и подвергается прочим репрессиям). Крестьянин должен был кормить дворянина, чтобы тот мог служить госу­дарю, а в случае необходимости и сам обязан помогать войску разрабатывать колонные пути для движения, строить мосты — иначе говоря, служить в так называе­мой «посохе» (нечто вроде «трудовых мобилизаций» XX века).

Помимо обязанностей по отношению к государству тогдашний русский человек имел немало возможнос­тей проявить себя в жизни общества. Традиция местнoгo общественного самоуправления возникла в Московском гocyдapcтвe в 30-50-х годах XVI века. Речь идет о губных и земских старостах и целовальниках — выборных лицах, которые вершили суд, занимались поимкой разбойников (в то время государство еще не могло взять на себя борьбу с «организованной пре­ступностью»), сбором и раскладкой налогов. Другое дело, что непосредственной причиной появления самоуправления на Руси явилась неразвитость госу­дарственного аппарата. Наверняка государство само, причем не без удовольствия, решало бы эти проблемы, но не могло — пришлось свалить все это на плечи общества. Многие категории русских людей — дворянину черносошный крестьянин Севера, горожанин — могли реализовать свою социальную актив­ность на выборах в органы местного самоуправления, могли и сами быть туда выбраны. А затем зародилась традиция Земских соборов. Даже если мы возьмем самое что ни на есть «рабское» время — царствование Михаила Федоровича Романова (1613—1645), то в этот период Земские соборы следовали один за другим и случались чуть ли не каждый год. Это была самая настоящая парламентарная монархия. Земские собо­ры утверждали государственный бюджет, введение новых налогов и решали другие важнейшие задачи, стоявшие перед страной. Если на Руси не было учреждения, которое бы так и называлось — «парла­мент», то это не значит, что у нас напрочь отсутство­вали демократические традиции, опыт участия общес­тва в делах управления. Иными словами, не только государство «княжило и володело», но и определен­ной части общества «давали порулить». Другое дело, что русские люди никогда не кичились, не выставляли напоказ свои права, не противопоставляли себя госу­дарству. Например, они расценивали свое участие в самоуправлении, в работе Земских соборов как «госу­дареву службу».

Человек, сознающий свой долг перед соотечествен­никами, государством и его олицетворением — государем, отнюдь не «серый раб». Ведь в противном случае такая вот «рабская покорность» должна была заставить русских подчиниться «государю Владиславу Жигимонтовичу» и ничтоже сумняшеся жить под по­ляками. А они шли в ополчения 1611 и 1612 годов!

Отметим, что Земские соборы не были пустой говорильней, а худо-бедно, но решали общегосударствен­ные задачи. Исключение составил разве что Собор 1642 года, представлявший собой некое подобие памятных съездов народных депутатов: бесконечные самоотчеты, разговоры о собственных нуждах оттеснили на задний план то, ради чего созывался собор, — принимать или нет в русское подданство Азов.

В интервью журналу «Родина» известный историк А. Л. Хорошкевич утверждает, что «великокняжеская власть не ставила перед собой никаких задач общего­сударственного значения». Дорог великие князья дей­ствительно не строили, но о лесах все же заботились. Например, еще в 1485 году Иван III запретил бескон­трольную рубку леса в угодьях Троице-Сергиева монастыря. Анало­гичную меру в отноше­нии мурманских лесов, принадлежавших Печенгскому монастырю, предпринял в 1556 году Иван IV. Все леса, ле­жащие на границе со степью, объявлялись заповедными и подле­жали строгой охране: щит против татарской конницы!

Верховная власть воз­лагала на себя и мероп­риятия гораздо боль­шего масштаба — вспомним хотя бы о грандиозном крепост­ном строительстве XVI века. Это ли не «задача общегосударственного значения»? Или вели­кие князья возводили крепости для самих себя? Нет, соорудив ка­менные кремли в Ниж­нем Новгороде, Колом­не, Туле, Василий III значительно облегчил оборону Оки — главного рубе­жа, прикрывающего Замосковный край от набегов крымских татар. А при Иване IV к югу от главного по­явился грандиозный по протяженности новый рубеж — Передовая засечная черта. На сотни верст — от Алатыря до Путивля — протянулась цепь засек, валов, рвов, час­токолов, острожков и крепостей. «Кровопийцы» воз­вели Васильсурск, Свияжск, Ивангород — мощные плацдармы для действий против Казанского ханства и Ливонского ордена.

А разве создание постоянных войск не имело «общегосударственного» значения? Известно, что в 1550 году Иван Грозный создал трехтысячный корпус стрельцов, но еще в 1510-м его отец располагал как минимум тысячью «казенных пищальников». Так не­ужели государственная система, деятельно укреплявщая оборону государства, оберегавшая жизнь и имущество русских людей от «нашествия иноплеменных», «глу­боко и демонстративно безнравственна»?

Теперь самое время поговорить о якобы присущей русским людям XV—XVII веков ненависти к другим народам. «Ксенофобия» — словечко весьма скользкое, обозначающее довольно расплывчатое понятие, не под­дающееся количественным оценкам. Вообще говоря, ни один народ не обязан почитать своих соседей «всем сер­дцем и душой». Любить чужую нацию как свою совер­шенно неестественно, что бы там ни говорили пропо­ведники интернационализма. При этом, по моему мне­нию, ксенофобия не есть ненависть к другим народам, это просто здоровое недоверие, известная отстранен­ность от чужих, проис­текающая из различий в характе­ре. Это явление нор­мальное, присущее лю­бой нации. А русским своих соседей любить было и вовсе не за что. Поговорки типа «незва­ный гость хуже татари­на» и бытовавшие в на­роде вплоть до XIX века песни про «татарский полон» никто ведь спе­циально не насаждал, не культивировал с це­лью фальсификации прошлого. И по отно­шению к тем же казан­ским татарам у русских не было никаких пово­дов преодолевать в себе эту самую «ксенофо­бию» — перед ними был враг, пусть не та­кой злобный и агрес­сивный, как в Крыму, но традиционный: с ним пришлось иметь дело на протяжении ста лет — от Василия Тем­ного (40-е годы XV века) до 1552 года (а восстания ка­занцев случались вплоть до начала XVIIстолетия). Име­лись все основания для установления в покоренном хан­стве достаточно жесткого режима, но были осуществле­ны лишь самые необходимые меры по обеспечению бе­зопасности. В итоге казанские татары сохранили свою культуру, свое национальное самосознание и успешно развивались как нация. Никаких поводов возводить ксе­нофобию (то есть нормальное отчуждение от иных пле­мен) в ранг основного фактора, определившего разви­тие Русского государства, нет.