Вариабельность экспериментальных условий

Историцист утверждает, что экспериментальный метод неприменим к социальным наукам потому, что в социальной области мы не можем точно воспроизвести условия эксперимента. Это подводит нас чуть ближе к сути историцистской позиции. Наверное, в ней заключена какая-то истина: например, различия между физическими и социологическими методами несомненно существуют. Однако, с другой стороны, историцистская точка зрения основывается на вопиющем непонимании экспериментальных методов физики.

Что это за методы? Каждому физику-экспериментатору известно, что очень разные вещи могут случаться в условиях, кажущихся очень сходными. Так, два провода на первый взгляд ничем друг от друга не отличаются, однако, если в каком-нибудь приборе заменить один провод на другой, разница может оказаться весьма существенной. При тщательном осмотре (например, с помощью микроскопа) обнаружится, что они не так уж похожи друг на друга, как это поначалу казалось. Но зачастую различия в условиях экспериментов, приводящих к разным результатам, заметить и в самом деле трудно. Может понадобиться длительное исследование — и экспериментальное, и теоретическое, — чтобы найти, какая степень подобия здесь необходима и какая достаточна. Возможно, такое исследование следует провести еще до воспроизведения условий эксперимента и даже до того, как мы разберемся, что в данном случае означают слова «сходные условия». И все же на практике метод эксперимента применяется постоянно.

Таким образом, вопрос о том, что называть сходными условиями, зависит от того, с каким экспериментом мы имеем дело, и ответить на него можно, только проводя сами эксперименты. Невозможно решить a priori в отношении любого наблюдаемого различия или подобия, даже если оно бьет в глаза, окажется оно полезным или нет при воспроизведении эксперимента. Так что пусть экспериментальный метод сам о себе позаботится. Точно такие же соображения можно привести в отношении много обсуждавшейся проблемы искусственной изоляции в эксперименте. Мы не можем обеспечить изоляцию от всех влияний; например, мы не знаем a priori, насколько значительно влияние, оказываемое расположением планет или Луны на физический эксперимент, и можно ли им пренебречь. Какого рода искусственная изоляция нужна и нужна ли она вообще — это мы можем узнать, только уже проводя эксперименты или из теорий, также подлежащих экспериментальной проверке.

В свете этих соображений теряет силу историцистский аргумент, согласно которому для социальных экспериментов фатальной оказывается вариабельность социальных условий и особенно изменений, происходящих вследствие исторического развития. Различия, столь занимающие историциста, — различия в условиях, которые превалируют в рамках разнообразных исторических периодов, не должны представлять никаких специфических для социальной науки трудностей. Если бы мы вдруг перенеслись в другой исторический период, то, наверное, обнаружили бы, что многие наши социальные ожидания, основанные на результатах «поэлементных» экспериментов, не оправдались. Другими словами, эксперименты могут приводить и к непредвиденным результатам. Но именно эксперименты позволяют обнаружить изменение в социальных условиях; из экспериментов мы узнаем, что определенные социальные условия меняются в зависимости от того или иного исторического периода; именно благодаря экспериментам физики знают, что температура кипящей воды изменяется в зависимости от географического положения1. Иначе говоря, концепция, согласно которой исторические периоды существенным образом отличаются друг от друга, вовсе не отрицая возможности экспериментов, утверждает, что если бы мы перенеслись в другой период, то наши поэлементные эксперименты могли бы быть продолжены, однако их результаты оказались бы неожиданными или вызвали бы у нас разочарование. Если мы что-то и знаем о ментальности в разные исторические периоды, то только благодаря мысленным экспериментам, которые мы проводим в нашем воображении. Трудности в интерпретации тех или иных источников, с которыми имеют дело историки, или неправильная интерпретация исторических свидетельств — единственное наше основание для суждения об историческом изменении, о котором толкует историцист; и это не что иное, как расхождение между ожидаемым и действительным результатом наших мысленных экспериментов. Именно эти неожиданности и разочарования побуждают нас, через пробы и ошибки, совершенствовать нашу способность интерпретировать иные социальные условия. В случае исторической интерпретации результат получают с помощью мысленного эксперимента, антропологи же достигают его в практической полевой работе. Исследователи, которым удалось согласовать свои ожидания с условиями не мене удаленными, чем условия каменного века, обязаны достигнутым успехом поэлементным экспериментам.

Некоторые историцисты сомневаются в том, что это возможно, и даже защищают свои концепции о бесполезности социальных экспериментов, используя аргумент, согласно которому огромное большинство социальных экспериментов, перенесенных в отдаленное будущее, принесли бы нам только разочарование. Они утверждают, что мы не смогли бы приспособить наши мыслительные привычки, особенно навыки анализа социальных событий, к новым и неожиданным условиям. Такие опасения кажутся мне проявлением историцистской истерии, одержимости на почве социального изменения; но, признаюсь, трудно было бы рассеять эти страхи, исходя из априорных оснований. В конце концов, люди приспосабливаются к новой среде по-разному, и нет оснований ожидать от историциста (придерживающегося пораженческих взглядов), что он будет способен адаптировать свое сознание к тем изменениям, которые происходят в социальной среде. Все будет зависеть также и от того, какой будет эта новая среда. Не исключено, что социального исследователя съедят, прежде чем он методом проб и ошибок сумеет приспособиться к привычкам каннибалов; нельзя исключить и возможность того, что в «плановом» обществе его исследования закончатся в концлагере. Однако аналогичные замечания справедливы также и в отношении физики. Многие места во Вселенной не оставляют физику никаких шансов на выживание или адаптацию с помощью метода проб и ошибок.

Итак, нет, видимо, никаких оснований для историцистского убеждения в том, что вариабельность исторических условий делает экспериментальный метод неприменимым к проблемам общества, или для утверждения, что с этой точки зрения изучение общества существенно отличается от изучения природы. Другое дело, что на практике социальному исследователю часто очень трудно выбрать требуемые экспериментальные условия или изменить их по своему желанию. Физик находится в лучшем положении, хотя и он иногда сталкивается с подобными трудностями. Так, возможности проведения экспериментов в различных гравитационных полях или в условиях предельных температур весьма ограниченны. Мы не должны, тем не менее, забывать, что многое из того, что сегодня доступно, совсем недавно казалось нереальным, и не из-за физических, а из-за социальных трудностей, т. е. потому, что мы не готовы были пойти на риск и вложить в исследование необходимые средства. И все же, в отличие от физических исследований, многие из которых проводятся сегодня в самых благоприятных экспериментальных условиях, состояние социальных исследований нельзя назвать блестящим. Многие эксперименты надолго останутся мечтами, несмотря на то, что они вовсе не являются «утопическими». На практике социальному исследователю остается только опираться на мысленные эксперименты и на анализ политических действий, хотя и то и другое с научной точки зрения оставляет желать много лучшего.

26. Ограничены ли обобщения рамками исторических периодов?

Тот факт, что проблема социальных экспериментов была рассмотрена нами прежде сколько-нибудь подробного обсуждения социологических законов, из теорий, гипотез или «обобщений», вовсе не означает что наблюдения и эксперименты предшествуют им логически. Напротив, именно теории предшествуют наблюдениям и экспериментам, и последние значимы лишь в связи с теоретическими проблемами. К тому же, чтобы наблюдение или эксперимент помогли нам тем или иным путем найти ответ, должен быть сформулирован сам вопрос. Другими словами, в терминах метода проб и ошибок, проба должна предшествовать ошибке; и как мы видели (в разделе 24), теория или гипотеза, которая всегда носит предварительный характер, есть не что иное, как часть пробы, а наблюдение и эксперимент помогают в своего рода «прополке» теорий, показывая, в чем они ошибаются. Поэтому я не верю в концепцию «метода обобщения», согласно которой наука начинает с наблюдений, из которых далее посредством процесса обобщения или индукции выводятся теории. Функция наблюдения и эксперимента скромнее — с их помощью мы проверяем теории, устраняя те, которые не выдерживают проверок; этот процесс «прополки» не только сдерживает, но и стимулирует теоретическую спекуляцию, направляя ее к новым ошибкам, которые, в свою очередь, опровергаются новыми наблюдениями и экспериментами.

В этом разделе критике будет подвергнуто историцистское утверждение (см. раздел 1) о том, что в социальных науках истинность обобщений, или по крайней мере наиболее важных из них, — ограничена конкретным историческим периодом, в котором делались соответствующие наблюдения. Я не буду обсуждать вопрос, насколько оправдан сам «метод обобщения», — с моей точки зрения, он несостоятелен; думаю, что историцистскую позицию можно опровергнуть и не доказывая ложности этого метода. К его обсуждению и к обсуждению отношения теории и эксперимента мы вернемся в разделе 28.

Начну с того, что большинство людей, живущих в определенный исторический период, склонны к ошибочному мнению, будто наблюдаемые ими регулярности являются универсальными законами социальной жизни и справедливы во всех типах общества. И действительно, только попав в чужую страну, мы замечаем, что наши привычки в отношении пищи, наши ритуалы приветствия и т. д. вовсе не столь общеприняты, как мы ранее полагали. Следовательно — и многие другие наши обобщения, сознаем мы это или нет, носят такой же характер, хотя и остаются неоспоренными, потому что совершить путешествие в другой исторический период мы не в состоянии. (Этот вывод был сделан, например, Гесиодом.) Другими словами, существует множество регулярностей, характерных только для нашего исторического периода; но мы склонны не замечать этого. Так что, к своему сожалению (особенно в периоды, когда происходит резкое социальное изменение), мы узнаем, что опирались на законы, которые утратили свою истинность.

Если бы речь шла только об этом, мы могли бы обвинить историциста в тривиальности, не больше того. Но он утверждает нечто большее. Он настаивает, что, в отличие от естествознания, в социальных науках мы никогда не уверены в универсальности открываемого закона; неизвестно, всегда ли он был истинным (ибо наши сведения могут оказаться недостаточными) и всегда ли он будет истинным.

Отвергая такие притязания, я не считаю эту ситуацию специфичной для социальных наук, не думаю также, что она порождает какие-то особые трудности. Напротив, очевидно, что изменение в физической среде может дать нам опыт, аналогичный тому, что переживается при изменении в нашем социальном или историческом мире. Какая регулярность более очевидна и общеизвестна, чем смена дня и ночи? Однако за полярным кругом она не выполняется. Думаю, что такая неувязка столь же поразительна, как те, что происходят в социальной сфере. Возьмем еще один пример. Наверное, историческая или социальная среда на Крите в 1900 году и три тысячи лет тому назад отличаются друг от друга не в меньшей степени, чем географическая или физическая среда на Крите и в Гренландии. И внезапное, неподготовленное перемещение из одной физической среды в другую вызвало бы роковые последствия скорее, чем изменения подобного рода, но произошедшие в социальной среде.

По-моему, историцист переоценивает значение различий между историческими периодами и недооценивает научную изобретательность. Обнаруженные Кеплером законы истинны, конечно, только для планетных систем, но их истинность не ограничивается Солнечной системой, в которой Кеплер жил и которую наблюдал. Ньютону не было нужды удаляться в ту часть Вселенной, где он мог бы наблюдать движущиеся тела, свободные от влияния гравитационных и других сил, чтобы оценить значимость закона инерции. С другой стороны, несмотря на то, что ни одно тело в Солнечной системе не движется согласно этому закону, он остается для нее значимым. Подобно этому, наверное, нет оснований полагать, что мы не способны построить социологические теории, которые были бы значимы для всех социальных периодов. Существование различий между этими периодами не означает, что таких законов нет, подобно тому как различия между Гренландией и Критом не доказывают отсутствия физических законов, общих для них обоих. Напротив, различия эти, по крайней мере в некоторых случаях, носят сравнительно поверхностный характер (различия в обычаях, приветствиях, ритуалах т. п.); примерно так же дело обстоит и с регулярностями, характерными для определенного исторического периода или определенного общества (некоторые социологи называют их principia media)1.

В ответ на это историцист скажет, что различия в социальной среде более фундаментальны, чем различия в физической среде; изменяется общество, изменяется и человек; а это означает изменение во всех социальных регулярностях, поскольку они зависят от природы человека, этого атома общества. На мой взгляд, с изменением среды изменяются и физические атомы (например, под влиянием электромагнитных полей и т. п.), и не вопреки законам физики, но в соответствии с этими законами. Кроме того, изменения человеческой природы — вещь сомнительная, и оценить их очень трудно.

Перейдем теперь к обсуждению историцистского взгляда, согласно которому в социальных науках мы не можем быть уверены в истинности универсальных законов, простирающихся за пределы тех периодов, в рамках которых мы наблюдали их действие. Однако это справедливо и в отношении естественных наук. Мы никогда не можем быть совершенно уверены в том, являются наши законы универсально истинными или же они действуют только в какой-то определенный период (например, в период расширения Вселенной), или — только в определенном регионе (возможно, в зоне действия слабых гравитационных полей). Несмотря на то, что удостовериться в их универсальной истинности невозможно, в формулировке естественных законов мы не оговариваем специально, что утверждение верно в рамках того периода, когда мы наблюдали его действие, или — в «нынешний космологический период». Такая оговорка свидетельствовала бы не о похвальной научной добросовестности, но о непонимании характера научной процедуры. Один из важнейших постулатов научного метода состоит в том, что сфера истинности наших законов должна быть неограниченной. Если бы наши законы сами были подвержены изменению, то изменение никогда нельзя было бы объяснить с помощью законов. Следовало бы допустить, что изменение является чудом. И тогда научному прогрессу наступил бы конец, ибо новые и неожиданные наблюдения не ставили бы нас перед необходимостью пересматривать наши теории: adhoc — гипотеза, что законы изменились, заранее «объясняла» бы все что угодно.

Для социальных наук эти аргументы справедливы не в меньшей степени, чем для естествознания.

На этом мы завершаем критику наиболее фундаментальных йнпгмнатуралистических концепций историцизма. Разберем теперь одну из гаронатуралистических концепций, суть которой состоит в том, что следует заниматься поиском законов исторического развития.

В физике этот постулат приводит к требованию объяснить красное смещение, наблюдаемое в спектре излучения отдаленной туманности. Без него достаточно было бы признать, что законы атомных частот изменяются в различных частях Вселенной или в зависимости от времени. Тот же постулат требует от теории относительности выразить законы движения, такие, как закон сложения скоростей и т. д., единообразно для больших и малых скоростей (или для сильных и слабых гравитационных полей) и не довольствоваться ad-hoc — допущениями для различных величин скорости (или гравитации).