Вместо послесловия. Брат поленце, или Смена аспекта

 

В одной из книг Леви-Брюля (не помню, в которой) рассказывается следующая трогательная история. Передается рассказ миссионера и врача, жившего в одном из первобытных (в смысле: не затронутых цивилизацией) племен. К нему как-то пришел лечиться один пожилой мужчина, неся с собой поленце. Поленце это (очищенное от коры) было удивительно отшлифовано, отполировано — руками того мужчины, который таскал его с собой всю жизнь. И это был его брат-близнец. Дело в том, что когда один из близнецов умирает, то другому дают поленце. И тогда умерший близнец продолжает жить в этом поленце. А если так не сделать, то умрет и второй, поскольку он без первого неполный, лишь половинка человека.

И вот тот пожилой мужчина очень плохо себя чувствовал — и физически, и морально, взял у миссионера лекарства — для себя и для брата-поленца, ушел. А поленце забыл. Пришел к себе домой и умер.

Представьте себе, что вы — тот миссионер. Или просто врач, современный, цивилизованный человек. Конечно же вы не скажете тому мужчине с поленцем: «Это все глупости, что тебе говорят соплеменники, выбрось поленце, это всего лишь кусок дерева, а никакой не брат». Почему не скажете? Только ли потому, что вы хорошо воспитаны и уважаете чужую веру, толерантны, хотя умом понимаете, что это предрассудок, суеверие, мракобесие? Или потому, что вы сочувствуете тому человеку и понимаете, что это действительно его брат? Мне это представляется основным вопросом философии: Является поленце братом или не является?

Когда художник создает произведение искусства, он придумывает или находит? Изобретает или открывает? Видимо, и то, и другое. И изобретает, и открывает. Микеланджело говорил, что он берет кусок мрамора и убирает все лишнее — только и всего. Так получается скульптура. Тут он подчеркивает момент открытия, находки. Поленце является братом, человек не создает это своими чувствами, а просто понимает, получает извне. А вот другой скульптор, Роден, только смеялся, когда поэт Рильке (работавший у него какое-то время секретарем и написавший о Родене книгу), говорил ему о вдохновении. «Никакого вдохновения, только работа». То есть: в поленце нет никакого брата, брат создается. (И Рильке смешно замечает: «И тут я понял, что Роден вообще не знает, что такое отсутствие вдохновения»). Роден тут подчеркивает момент изобретения, придумки. Но в искусстве есть оба эти момента. Если бы художник только изобретал, это было бы чистым своеволием, если бы только открывал, безволием, подобным безволию медиума. Ни то, ни другое в искусстве не работает.

Стендаль в книге «О любви» пишет, что когда мы любим, мы придаем, придумываем прекрасные, милые качества тому, кого любим. Это все равно что опустить веточку в Мертвое море, а через какое-то время достать: она обрастет солями и станет белой и красивой, как кристалл. Правда, Стендаль на Мертвом море не экспериментировал, он пишет о соляных копях Зальцбурга:

«Нам доставляет удовольствие украшать тысячью совершенств женщину, в любви которой мы уверены; мы с бесконечной радостью перебираем подробности нашего блаженства. Это сводится к тому, что мы преувеличиваем великолепное достояние, которое упало нам с неба, которого мы еще не знаем и в обладании которым мы уверены.

Дайте поработать уму влюбленного в течение двадцати четырех часов, и вот что вы увидите.

В соляных копях Зальцбурга в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать.»

Вы согласны с этим? Или же, когда мы любим, мы не придумываем, а открываем милые качества в любимом человеке? Но если я только открываю, то почему, скажем, мой соперник открывает другое, видит в том же человеке прекрасное по-своему? Очевидно, что и прав Стендаль, и не прав.

Об этом, в частности, говорит эмблема Ян-Инь: и то, и другое. Ян — изобретение, Инь — открытие.

Герман Мелвилл в романе «Моби Дик, или Белый кит» пишет:

«И все это сливается с ощущением таинственности в твоей душе, и вымысел встречается с действительностью, и, взаимно проницая друг друга, они образуют одно нерасторжимое целое.»

Поленце является и куском дерева, и братом-близнецом. Я серьезно говорю, хотя и шучу.

 

февраль-май 2014 года, Москва

www.franklang.ru

 

www.franklang.ru

[1] Urpflanze — архетипическое растение: «прарастение».

[2] Уран — древнегреческий бог неба.

[3] Гея — древнегреческая богиня земли, супруга Урана.

[4] Здесь имеется в виду Кронос — сын Урана и Геи, после победы над отцом — верховный бог, правитель Олимпа.

[5] Эриннии — древнегреческие богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии.

[6] Перевод В. В. Вересаева.

[7] Текст даю в дословном переводе.

[8] И прекраснейший вид из этого окна (итал.)

[9] Изида (Исида) — первоначально египетская богиня, олицетворяющая плодородие Нильской долины, позднее — также богиня Луны. С распространением ее культа за пределы Египта, ее постепенно отождествляют с самыми разнообразными божествами, и, наконец, в глазах своих многочисленных почитателей она становится верховной владычицей всего сущего. (Комментарий, как и сам текст, взят из издания романа в серии «Литературные памятники», 1956 года).

[10] Змеи, хлебные колосья — атрибуты Цереры.

[11] Черный плащ мог быть эмблемой Луны, часть которой всегда покрыта тенью, подземной богини Прозерпины или оплакивающей Прозерпину Цереры.

[12] …чаша в виде лодочки… — Корабль был священным символом Исиды — богини моря и покровительницы мореплавателей. Возможно также, что он символизировал разливы Нила.

[13] …победных пальмовых листьев. — Пальма — эмблема победы.

[14] …фригийцы, первенцы человечества… — намек на знаменитый рассказ о египетском фараоне Псамметихе, который, желая установить, какое из человеческих племен самое древнее, приказал, чтобы двое новорожденных мальчиков были изолированы от людей и выкормлены козами. Первым словом, сказанным этими детьми, было «бекос» — «хлеб» по-фригийски. Это убедило фараона, что самый древний народ на земле — фригийцы.

[15] Пессинунт — древний город Малой Азии: здесь чтили азиатскую богиню Кибелу, которая была отождествлена с Реей, великой матерью богов.

[16] …Минервой кекропической… — Минерва (Афина), покровительница Афин, называется по имени Кекропа, легендарного основателя и первого царя Афин.

[17] Диктинна — Артемида, которой критское предание приписывало изобретение рыбацких сетей (сети — по-гречески «диктюон»).

[18] Трехъязычные сицилийцы — говорящие на местном сицилийском наречии, по-гречески и по-латыни.

[19] Лета и Стикс — река в царстве мертвых и ручей с водопадом в Аркадии, вода которого считалась смертельной.

[20] Прозерпина — богиня и царица подземного царства.

[21] Церера — древнеримская богиня урожая и плодородия (греч. Деметра).

[22] Юнона (Гера) — сестра и супруга верховного бога Юпитера (Зевса).

[23] Беллона — каппадокийская богиня войны, фанатичный и кровавый культ которой был перенесен в Рим.

[24] Геката (древнегреческая богиня колдовства) отождествлялась с Прозерпиной-Персефоной.

[25] Рамнузия (Немезида) — богиня справедливого возмездия, главный храм которой находился в аттическом селении Рамнунт.

[26] …Эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца… — По представлению древних, Эфиопия была сказочной страной и простиралась к востоку и западу от Нила.

[27] Нереида — (в греческой мифологии) морская нимфа, дочь морского божества Нерея.

[28] Перевод Б. Лившица.

[29] Утнапишти[м] (шумер. Зиусудра) — мифический царь древнего шумерского города Шуриппака, переживший потоп. Имя «Ута-напишта» (так первоначально) значит: «Я нашел жизнь». (Комментарии — из книги «Я открою тебе сокровенное слово. Литература Вавилонии и Ассирии», М., 1981.)

[30] Шамаш (шумер. Уту́) — всевидящий бог Солнца, небесный судия и защитник справедливости, покровитель предсказателей и гадателей.

[31] Сфумато (в живописи) — открытие и изобретение Леонардо да Винчи: размытые, расплавленные контуры и сгущающиеся тени, в которых формы незаметно перетекают друг в друга, пробуждая в зрителе игру воображения.

[32] Сравните в уже встретившихся нам примерах: «Но прекрасный вид был словно покрыт темной вуалью» (Шницлер), «Но что больше всего поразило мое зрение, так это черный плащ, отливавший темным блеском» (Апулей), «Лобзая грудь ее, фатою прихотливо / Играет бриз, венком ей обрамляя лик» (Рембо), «покрывалом покрыта, незрима людям» (хозяйка богов в «Гильгамеше»), «сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой» (Новалис), «Снежинка росла, росла, пока, наконец, не превратилась в высокую женщину, закутанную в тончайшее белое покрывало; казалось, оно было соткано из миллионов снежных звездочек» (Андерсен). Мы еще будем много говорить (в связи с Изидой и морем) о романе Германа Мелвилла «Моби Дик», так вот в нем есть глава, целиком посвященная фонтану, выбрасываемому китом. Писатель говорит «о могучем, туманном чудовище, гордо плывущем по безмятежному лону тропических вод и несущем над своей громадной обтекаемой головой балдахин белого пара, порожденного его непередаваемыми мыслями».

[33] В пушкинском «Пир во время чумы» пирующие говорят священнику: «Он мастерски об аде говорит! / Ступай, старик! ступай своей дорогой!" Разумно также поступила бабушка у Андерсена:

«— А может Снежная королева придти к нам? — спросила девочка.

— Пусть только попробует! — сказал мальчик. — Я посажу ее на раскаленную печку, и она растает.

Но бабушка погладила его по голове и завела разговор о другом.»

[34] «Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:— Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

 

[35] Сравните, у Анненского:

Но чрез полог темнолистыйЯ дождусь другого солнцаЦвета мальвы золотистойИли розы и червонца.

 

[36] Сравните с покрывалом Офелии у Рембо.

[37] Сравните с платьем и плащом Изиды у Апулея: «многоцветная, из тонкого виссона, то белизной сверкающая, то, как шафран, золотисто-желтая, то пылающая, как алая роза. Но что больше всего поразило мое зрение, так это черный плащ, отливавший темным блеском». И на изображении Изиды из гробницы Сети I вы видели зеленый плащ и красное (или светло-коричневое) платье.

[38] Сравните с рекой у Рембо.

[39] «На Тебя, Господи, уповаю» (лат.).

[40] «ноги мои»: «statuisti in loco spatioso pedes meos» — «поставил ноги мои на пространном месте».

[41] Сравните с оледеневшем сердцем Кая из «Снежной королевы».

[42] Перевод М. В. Лозинского.

[43] Сравните, у Елены Гуро: «В лесу — с каждым мигом ты леснее».

[44] Например, у Шарля Бодлера:

Я — нож, проливший кровь, и рана,

Удар в лицо и боль щеки,

Орудье пытки, тел куски;

Я — жертвы стон и смех тирана!

(перевод Эллиса)

[45] Сравните это с ощущениями Стивена в отрывке из Джойса.

[46] Чувство «вернулся домой» возникает при соприкосновении с «первоосновой жизни». Сравните, в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген»:

«— Куда же мы идем?

— Всякий путь ведет домой.»

[47] Здесь имеется в виду баллада Фридриха Шиллера «Истукан Изиды», вот ее концовка (перевод М. П. Михалова):

Но для чего ж завет божественный гласит:

Кто приподнимет ткань, тот Истину узрит?

«О, что бы ни было, я вскрою покрывало!

Увижу!» — вскрикнул он. — «Увижу!» — прокричало

И эхо громкое из сумрачных углов…

И дерзкою рукой он приподнял покров.

Что ж увидал он там?.. У ног Изиды, в храме,

Поутру, недвижим, он поднят был жрецами.

И что он увидал? и что́ постигнул он?

Вопросы слышались ему со всех сторон.

Угрюмый юноша на них ответа не дал…

Но в жизни счастья он и радости не ведал.

В могилу раннюю тоска его свела,

И к людям речь его прощальная была:

«Кто к Истине идет стезею преступленья,

Тому и в Истине не ведать наслажденья!»

[48] Извините за назойливость, но море вы заметили?

[49] Энтелехия — целенаправленность как движущая сила, некое активное, нематериальное жизненное начало, превращающее возможность в действительность.

[50] «Страшный поиск» — вот и Гёте говорит об опасности этого пути.

[51] Перевод Н. Холодковского.

[52] Книга совершенно не научная, как, впрочем, большинство гуманитарных «исследований». Ненаучность — не беда, неприятна лишь претензия на научность. Помимо того, что в книге есть, тем не менее, интересный фактический материал, она примечательна тем, что ее взяли на вооружение феминистки и образовали на ее почве свою мифологию — мифологию Великой Богини. Якобы было в доисторическое время всеобщее и повсеместное почитание Великой Богини-Матери, а потом пришли нехорошие воинственные индоевропейцы со своим агрессивным мужским богом и все поставили с ног на голову. Не понимают, дурочки, что Афродита мерещится как раз мужчинам! А женщинам, по идее, должен мерещиться Аполлон! Тогда что получается? Кто пришел и все испортил? (Шутка).

[53] В романе Г. Мелвилла «Моби Дик» есть знаменитая глава «О белизне кита» — как раз обо всем этом, подробно.

[54] У Мандельштама не только вода, но и снег может быть «первоосновой жизни». Например: «И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен». А также:

Снег пахнет яблоком, как встарь.

Мне хочется бежать от моего порога.

Куда? На улице темно,

И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

Белеет совесть предо мной.

Наряду со снегом (или вместо него) в речи об «основе» может выступать соль (это в нее, видимо, со временем превратилась «пена» из слов «останься пеной, Афродита»):

Умывался ночью на дворе.

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч — как соль на топоре.

Стынет бочка с полными краями.

 

На замок закрыты ворота,

И земля по совести сурова.

Чище правды свежего холста

Вряд ли где отыщется основа.

 

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее.

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее.

[55] На изображении Астарты (богини любви и плодородия, но при этом и богини сражений) вы видели черепа под ее ногами.

[56] Мы уже заметили это в отрывке из повести Льва Толстого «Казаки».

[57] Уоллес в рассказе Герберта Уэллса: «Таким образом, в один миг он очутился в саду…»

[58] Менады («безумствующие») — спутницы и почитательницы Диониса.

[59] Что-то от Артемиды, как ни удивительно, есть и у пушкинской Татьяны из «Евгения Онегина»:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

[60] По более ранней версии Актеон был растерзан псами из-за того, что осмелился утверждать, будто он искуснее Артемиды в охоте.

[61] Супчик явно галлюциногенный.

[62] В романе Пушкина «Евгений Онегин»:

И, кстати, я замечу в скобках,

Что речь веду в моих строфах

Я столь же часто о пирах,

О разных кушаньях и пробках,

Как ты, божественный Омир,

Ты, тридцати веков кумир!

[63] Сравните, в «Сказке о царе Салтане»:

«Родила царица в ночь

Не то сына, не то дочь;

Не мышонка, не лягушку,

А неведому зверюшку».

В романе Мелвилла возникают тюлени, напоминающие людей, а точнее, души умерших. А дозорный матрос падает с корабля — словно превращаясь в тюленя: «Скалистые островки, вроде тех, мимо которых проходил ночью «Пекод», служат обычно убежищем для небольших тюленьих стад, и, вероятно, несколько молодых тюленей, потерявших маток, или матки, потерявшие своих детенышей, всплыли ночью возле корабля и некоторое время держались поблизости, издавая вопли и рыдания, которые так похожи на человеческие. Но такое объяснение только усугубило смятение команды, потому что многие мореплаватели испытывают перед тюленями суеверный страх, порожденный не только тем, что, попав в беду, они кричат какими-то удивительными голосами, но также еще и странным человеческим выражением их круглых, сообразительных физиономий, выглядывающих из воды у самых бортов корабля. Много раз случалось, что тюленей в море принимали за людей.

Дурным предчувствиям команды суждено было получить в то утро наглядное подтверждение в судьбе одного из матросов. Человек этот на восходе солнца выкарабкался из своей койки и, не очухавшись, прямехонько отправился стоять дозором на форсалинге; и, может быть, он просто не успел еще проснуться как следует (потому что матросы часто лезут на мачты в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии), трудно сказать, но, как бы то ни было, не пробыл он на своем насесте и нескольких минут, как вдруг раздался крик — крик и звук падения, — и, взглянув наверх, люди успели заметить, как что-то пронеслось в воздухе, а поглядев вниз, увидели только маленький фонтанчик белых пузырьков на синей глади моря.»

[64] О зеркале в его отношении к Изиде мы уже говорили и еще будем говорить.

[65] То есть, сделав невидимым, несуществующим.

[66] Пифос — большой глиняный сосуд яйцевидной формы, употреблявшийся в древней Греции для хранения зерна, вина и т. п.

[67] В романе «Моби Дик»: «Желтовато-белый «Пекод» (китобойное судно. — И.Ф.) был превращен в бойню, и каждый моряк стал мясником. Со стороны бы показалось, что мы приносим десять тысяч откормленных быков в жертву морским богам».

[68] В романе Мелвилла Измаил в определенный момент переживает нечто подобное, некую перевернутость:

«В ту самую ночь приключилась со мной одна очень странная (и по сей день необъяснимая) вещь. Очнувшись от короткого сна, я испытал мучительное ощущение чего-то непоправимого. Румпель из китовой челюсти, на который я опирался, ударил меня в бок; в ушах у меня раздался глухой гул парусов, заполоскавшихся на ветру; глаза мои вроде были открыты; к тому же со сна я стал пальцами бессознательно растягивать веки. И все-таки, что бы я ни делал, компаса, по которому я должен был держать курс, передо мной не было; а ведь всего только минуту назад я, кажется, разглядывал картушку при ровном свете нактоузного фонаря. Но теперь передо мной вдруг не стало ничего, кроме непроглядной тьмы, чуть бледнеющей по временам от красных вспышек. И над всем этим в душе моей возобладало какое-то властное ощущение, будто быстро летящий этот предмет, на котором я стою, чем бы он в действительности ни был, бежал не к дальним гаваням впереди, а уходил прочь от всех гаваней позади себя. Тяжелое смятенное чувство, подобное чувству смерти, охватило меня. Руки мои судорожно уцепились за румпель, и при этом мне почудилось, будто он каким-то чародейским способом перевернут задом наперед.

Боже мой! что же это случилось со мною? — подумал я. И вдруг я понял: во время короткого сна я повернулся и стоял теперь лицом к корме, а спиной к носу и компасу. В то же мгновение я оборотился назад и едва успел привести корабль к ветру, который неминуемо бы его перевернул. Как радостно, как приятно освобождение от сверхъестественных галлюцинаций этой ночи и от смертельной опасности очутиться за бортом!»

[69] Перевод В. С. Семенцова.

[70] Помните, об Изиде у Апулея: «Слева и справа круг завершали извивающиеся, тянущиеся вверх змеи».

[71] Примерно 8,3 км, 1 стадий = 600 ступней, около 178 м.

[72] Здесь так хорошо видна связь Изиды, двойника и расчленяющейся, дробящейся «первоосновы», словно Жерар де Нерваль писал по моему заказу. Он мне подыгрывает (как, впрочем, и все остальные цитируемые авторы). Я и шучу и не шучу.

[73] Аруру — богиня-прародительница, одна из древнейших богинь шумеро-аккадского (и, вероятно, еще дошумерского) пантеона, создательница людей.

[74] Урук — один из древнейших и крупнейших городов на самом юге Шумера.

[75] Нинурта — бог войны.

[76] Сумукан — бог — покровитель зверей.

[77] В «Теогонии»:

Лев этот, Герой вскормленный, супругою славною Зевса,

Людям на горе в Немейских полях поселен был богиней.

Там обитал он и племя людей пожирал земнородных…

[78] Разговор Ивана-царевича с Бабой-ягой в сказке «Марья Моревна»:

«— Пришел заслужить у тебя богатырского коня.

— Изволь, Иван-царевич, у меня ведь не год служить, а всего-то три дня. Если упасешь моих кобылиц — дам тебе богатырского коня, а если нет, то не гневайся — торчать твоей голове на последнем шесте.»

[79] Мяч и есть отрезанная голова, об этом еще будет речь дальше.

[80] Смуглость гарпунщика — это уже намек на то, что мы имеем дело с «Тенью». «Тень» часто является в виде человека с темной (или желтой) кожей.

[81] Мы уже приводили слова Измаила из начала романа о том, что «глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе, который, будучи не в силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в воду и утонул». Надо также принять во внимание, что описанные здесь события и чувства имеют место в то время, когда Измаил собирается наняться на китобойное судно.

[82] «Это благородный, хотя и не благочестивый, не набожный, но божий человек, капитан Ахав <…> Ахав человек незаурядный; Ахав побывал в колледжах, он побывал и среди каннибалов; ему известны тайны поглубже, чем воды морские; он поражал молниеносной острогой врага могущественнее и загадочнее, чем какой-то там кит. <…> он — Ахав, мой мальчик, а как ты знаешь, Ахав издревле был венценосным царем!

— И притом весьма нечестивым. Когда этот преступный царь был убит, его кровь лизали собаки, верно?»

Есть у Ахава в романе Мелвилла и своя «Тень» — негритенок Пип. У Ахава есть и еще двойники: встреченный им во время плавания веселый, обаятельный капитан, у которого из-за Моби-Дика оказалась отрезана рука (у обоих капитанов вместо отрезанных конечностей — протезы из китовой кости, которые они скрещивают, приветствуя друг друга), а также Федалла: «Между тем Федалла молча разглядывал голову настоящего кита, то и дело переводя взгляд с ее глубоких морщин на линии своей ладони. Ахав по воле случая стоял неподалеку, так что тень его падала на парса, а от самого парса если и падала тень, то она все равно сливалась с тенью Ахава, только, быть может, слегка удлиняя ее.

И видя это, занятые работой матросы обменивались кое-какими фантастическими соображениями.»

Или еще: «По нескольку часов простаивали они так в свете звезд, не окликнув один другого, — Ахав в дверях своей каюты, парс у грот-мачты; но при этом они не отрываясь смотрели друг на друга, словно Ахав видел в парсе свою отброшенную вперед тень, а парс в Ахаве — свое утраченное естество.»

Или еще: «Ахав пересек палубу, перегнувшись через борт, заглянул в воду — и вздрогнул, встретив пристальный взгляд двух отраженных глаз. Рядом с ним, опираясь о фальшборт, неподвижно стоял Федалла.»

[83] Интересно, как эта схема отражается в облике капитана, особенно в его ногах: «А если бы вы видели в это время лицо Ахава, вы подумали бы, что и в нем столкнулись две враждующие силы. Шаги его живой ноги отдавались по палубе эхом, но каждый удар его мертвой конечности звучал как стук молотка по крышке гроба. Жизнь и смерть — вот на чем стоял этот старик».

[84] В ряде произведений Пушкина в роли звериного двойника выступает медведь. В поэме «Цыгане» «Алеко с пеньем зверя водит», в повести «Дубровский» главный герой, которого втолкнули ради шутки в комнатку с медведем, убивает зверя выстрелом из пистолета. Особенно же выразителен (именно как «Тень») медведь, приснившийся Татьяне Лариной в романе «Евгений Онегин»:

Как на досадную разлуку,

Татьяна ропщет на ручей;

Не видит никого, кто руку

С той стороны подал бы ей;

Но вдруг сугроб зашевелился,

И кто ж из-под него явился?

Большой, взъерошенный медведь;

Татьяна ах! а он реветь,

И лапу с острыми когтями

Ей протянул; она скрепясь

Дрожащей ручкой оперлась

И боязливыми шагами

Перебралась через ручей;

Пошла — и что ж? медведь за ней!

[85] Сравните с мыслями Юрия Живаго перед приступом, перед самой смертью: «Юрию Андреевичу вспомнились школьные задачи на исчисление срока и порядка пущенных в разные часы и идущих с разною скоростью поездов, и он хотел припомнить общий способ их решения, но у него ничего не вышло, и не доведя их до конца, он перескочил с этих воспоминаний на другие, еще более сложные размышления.

Он подумал о нескольких, развивающихся рядом существованиях, движущихся с разною скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого, и кто кого переживает. Нечто вроде принципа относительности на житейском ристалище представилось ему, но окончательно запутавшись, он бросил и эти сближения».

[86] И это сначала снится Татьяне в провидческом сне:

Спор громче, громче; вдруг Евгений

Хватает длинный нож, и вмиг

Повержен Ленский; страшно тени

Сгустились; нестерпимый крик

Раздался... хижина шатнулась...

И Таня в ужасе проснулась...

 

«Двойничество» Онегина и Ленского (в смысле героя и его «Тени») довольно явное:

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

[87] И в центре повести — «Прекрасная Дама». Уж Гоголь-то точно ее видел на самом деле, иначе бы не было этой повести.

[88] Обратите внимание: и здесь особый обрядовый язык, звериный.

[89] У Джойса: «Душа его замирала, падала в этот новый мир, мир фантастический, туманный, неясный, словно мир подводных глубин». Солнце в таком мире уже не жжет, из палящего превращается в отрадное.

[90] В старой разбойнице узнаваема Баба-яга, в разбойниках — проходящие посвящение юноши (поскольку для мифа безразлично, их режут-едят или они режут-едят, а важен сам процесс расчленения-поедания). С разбойниками мы уже встречались в мифе о Дионисе.

[91] Здесь видно, что маленькая разбойница — «Тень» Герды. «Тень», вообще говоря, не всегда больше героя, но иногда все же используется этот дополнительный прием «тенистости»: значительно больше героя и Франкенштейн у Мэри Шелли, и статуя командора в «Каменном госте» Пушкина. И, конечно, в поэме Пушкина «Медный всадник» памятник больше Евгения.

[92] Сравните: «Обнявшись крепче двух друзей».

[93] Сравните с Квикегом, который спал с томагавком — возле Измаила.

[94] Сравните с несимметричностью в облике Воланда из романа «Мастер и Маргарита»: «Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец».

[95] Забавно положение с подмигиванием в «Сказке о царе Салтане». «Подмигнув другим лукаво, / Повариха говорит…». И превращенный в комара царевич Гвидон кусает ее в глаз, тем самым как бы фиксируя помигивание, превращая лицо поварихи в маску: «А комар-то злится, злится — / И впился комар как раз / Тетке прямо в правый глаз. / Повариха побледнела, / Обмерла и окривела.» В следующий раз досталось ткачихе: «А Гвидон-то злится, злится... / Зажужжал он и как раз / Тетке сел на левый глаз, / И ткачиха побледнела: / «Ай!» и тут же окривела…» На третий раз приходит черед бабы Бабарихи: «А царевич хоть и злится, / Но жалеет он очей / Старой бабушки своей: / Он над ней жужжит, кружится — / Прямо на нос к ней садится, / Нос ужалил богатырь: / На носу вскочил волдырь.» Так мы получаем трех фурий с одной общей маской на троих, причем маска выражает сакральную схему. Кто бы мог подумать? Я уверен, впрочем, что Пушкин сделал это бессознательно — точнее, сверхсознательно, по наитию.

[96] Сравните с головой Пугачева, кивнувшей Гриневу прямо перед тем, как быть отрубленной. А также с кивающей головой в ответ на приглашение статуей командора в «Каменный гость», или с головой «бронзового кумира» в поэме «Медный всадник»: «…Показалось / Ему, что грозного царя, / Мгновенно гневом возгоря, / Лицо тихонько обращалось...». А также со статуей Изиды в балладе Шиллера: И, словно бог живой,Казалось, истукан качает головой,Казалось, движутся края одежды белой.

 

[97] Опять же сравните с участью Евгения в поэме «Медный всадник»: «Но бедный, бедный мой Евгений… / Увы! его смятенный ум / Против ужасных потрясений / Не устоял». Надо сказать, что и сам Пушкин очень опасался сумасшествия — видимо, как вполне близкой для него опасности (стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума»).

 

[98] Опасность нелюбовного, холодного (или даже враждебного) приглядывания к судьбе, к ее приметам (ведущую к безумию) видит и Мелвилл, сравните: «К этому времени суда уже разошлись, как вдруг, следуя своим диковинным обычаям, стайка безобидных рыбок, которые вот уже много дней преспокойно плыли у наших бортов, ринулись прочь, трепеща плавниками, и пристроились с кормы и с носа по бокам незнакомца. И хотя Ахав во время своих бесконечных плаваний, должно быть, и прежде не раз наблюдал такое зрелище, теперь, когда он был одержим своей манией, для него даже сущие пустяки неожиданно оказывались преисполненными значения.

— Бежите прочь от меня? — проговорил он, глядя в воду. Слова эти, казалось бы, ничего особенного не выражали, но в них прозвучала такая глубокая, безнадежная скорбь, какую безумный старик еще никогда не высказывал».

[99] Сравните, из «Пир во время чумы»:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

 

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

[100] Интересно у Мелвилла: он подробно описывает голову кашалота, примечательной особенностью которой является то, что глаза расположены по бокам, смотрят в противоположные стороны, обеспечивая двойное восприятие мира, а анфас кашалот «кажется просто божественным». «Ведь вы смотрите не на какую-то определенную точку; вы не видите ни одной черты: ни носа, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни даже лица вообще; у него, собственно, и нет лица, а только одна необъятная твердь лба, покрытого бороздами загадок и несущего немую погибель шлюпкам, судам и людям.» Здесь та же сакральная схема.

Интересно и то, что Мелвилл подробно описывает технологию отрезания головы кита, а затем дает еще и такую картину: китобойное судно, бока которого уравновешивают две прицепленные к ним головы китов (причем разных видов китов — мифические двойники ведь тоже не одинаковы, один из них — «Тень» другого, один белый, другой черный). И здесь «существенная форма».

Получается вот что: и в «лице» кита мы видим «существенную форму», и в общей картине (судне с двумя китовыми головами) мы видим ее же, видим «лицо» кита.

[101] А в повести Гоголя «Невский проспект» художник Пискарев сам перерезает себе горло.

[102] Тут я должен поправить самого себя, сделать важную оговорку. С одной стороны, проходящий обряд посвящения — один, а двойник — это всего лишь его «Тень». С другой стороны, «существенная форма» воплощается и в самой жизни, в действительности. Поэтому и Исав может существовать, и Иоанн Креститель, и оба разбойника, распятых возле Иисуса Христа, и Квикег из романа Мелвилла, и Ленский из романа Пушкина. Пройдя через «Тень», человек начинает видеть свою связь с другими людьми, ощущать себя в других и других в себе. Сравните со словами Юрия Живаго: «Человек в других людях и есть душа человека».

[103] Тирс — деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями и увенчанный еловой шишкой.

[104] У Кадма, по мифологической генеалогии, было четыре дочери: Семела, Автоноя (мать Актеона), Инó и Агава, мать Пенфея.

[105] Имя Эхион ассоциируется со словом echis — "змея".

[106] Сравните с тем, что мы говорили о перебрасывании отрезанной головой во время обряда жертвоприношения.

[107] Киферон— горный хребет в Греции, между Беотией и Аттикой. Здесь был особенно популярен культ Диониса. На склонах Киферона, по преданию, были растерзаны Актеон и Пенфей, здесь же Геракл убил киферонского льва.

[108] Перевод Иннокентия Анненского.

[109] Затем текст произведения резко меняется — будто дальше писал другой человек, брат или двойник автора. Уже и первый том «Мертвых душ» распадается на два тома.

[110] Последние слова Гоголя перед смертью: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!»

[111] «Одна была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке. Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся устах, на глазах слезы — все это в ней было так мило, что герой наш глядел на нее несколько минут, не обращая никакого внимания на происшедшую кутерьму между лошадьми и кучерами. <…> А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье…»

[112] «А началось с того, что один старик откуда-то слышал и помнил и поинтересовался у меня в разговоре, правда ли, что Гоголя зарыли живым, преждевременно, и это потом объявилось, чуть ли не в наши дни, когда вскрывали могилу. Говорят, он лежал на боку.

Никогда не слышал. И вдруг меня точно ударило, что всё это так и было, как старик говорит, и я это знал всегда, знал, не имея понятий на этот счет, никаких фактических сведений, но как бы подозревал, допускал, в соответствии с общим выводом из облика и творчества Гоголя. С ним это могло случиться. Уж очень похоже.» (Андрей Синявский, «В тени Гоголя»).

[113] «— Нет, я не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, — я желаю иметь мертвых...

— Как-с? извините... я несколько туг на ухо, мне послышалось престранное слово...

— Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые, — сказал Чичиков.

Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала.»

В расположении приятелей видна все та же основная схема, «существенная форма».

О мифической основе поэмы «Мертвые души», в частности, о двойничестве у Гоголя (Бобчинский с Добчинским в «Ревизоре» и т. п.), о помещице Коробочке как Бабе-яге и Хозяйке зверей и птиц, об отражении ритуального каннибализма — поедания «мертвых душ» в сцене завтрака Чичикова у Коробочки — очень дельно написано в книге Андрея Синявского «В тени Гоголя».

[114] Кроме шуток, особенно хорошо читается Гоголь сейчас, когда россиянам так хочется «наконец чего-нибудь положительного», так хочется видеть Плюс, а в «птице тройке» тем временем едет очередное воплощение Минуса.

[115] В повести Гоголя «Невский проспект» в такого «поэта» превратится Пискарев, в повести «Шинель» — Акакий Акакиевич.

[116] Раз с усами, то может быть, это не дельфины, а тюлени? Как у Мелвилла, помните: «Много раз случалось, что тюленей в море принимали за людей».

[117] Опять какая-то отрезанная голова, причем чиновничья. Не Башмачкина ли это голова, если без дураков?

[118] Эсмеральда — с козочкой, маленькая разбойница из «Снежной королевы» Андерсена — с оленем. Маленькая разбойница — с ножом, у Эсмеральды — «крошечный кинжал, который плутовка носит всегда при себе» (Виктор Гюго «Собор Парижской Богоматери»).

[119] В романе Гюго многократно подчерки