Орал петух.

Мы вышли за село.

Покосы от кузнечиков оглохли.

Возов застывших высились оглобли,

И было над землёй синё-синё.

Сначала шли поля,

Потом подлесок

В холодном блеске утренних подвесок

И птичьей хлопотливой суете.

Уже и костяника нас манила,

И дымчатая нежная малина

В кустарнике алела кое-где.

Тянула голубика лечь на хвою,

брусничники подошвы так и жгли,

но шли мы за клубникою лесною -

За самой главной ягодой мы шли.

И вдруг передний кто-то крикнул с жаром:

«Да вот она! А вот ещё видна!..»

О, радость быть простым, берущим, жадным!

О, первых ягод звон о дно ведра!

Но поднимал нас предводитель юный,

и подчиняться были мы должны:

Эх, граждане, мне с вами просто юмор!

До ягоды ещё и не дошли...»

И вдруг поляна лес густой пробила,

Вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах.

У нас в глазах рябило.

Это было,

Как выдохнуть растерянное «ах».

Клубника млела, запахом тревожа.

Гремя посудой, мы бежали к ней,

и падали,

и в ней, дурманной, лёжа,

Её губами брали со стеблей.

Пушистою травой дымились взгорья,

Лес мошкарой и соснами гудел.

А я...

Забыл про ягоды я вскоре.

Я вновь на эту женщину глядел.

В движеньях радость радостью сменялась.

Платочек белый съехал до бровей.

Она брала клубнику и смеялась,

смеялась,

Ну, а я не верил ей.

Но помню я отныне и навеки,

как сквозь тайгу летел наш грузовик,

разбрызгивая грязь,

сшибая ветки,

Весь в белом блеске молний грозовых.

И пела женщина,

и струйки,

струйки, пенясь,

По скользкому стеклу стекали вкось...

И я хочу,

чтобы и мне так пелось,

Как трудно бы мне в жизни ни жилось.

Чтоб шёл по свету

с гордой головою,

чтоб всё вперёд -

и сердце, и глаза,

а по лицу -

Хлестанье мокрой хвои

и на ресницах -

Слёзы и гроза.

Раздумывал растерянно и смутно

и, вставши с тёплой, смятой мной травы,

Я пересыпал ягоды кому-то

И пошагал по лесу без тропы.

Я ничего из памяти не вычел

И всё, что было в памяти, сложил.

Из гулких сосен я в пшеницу вышел,

И веки я у ног её смежил.

Открыл глаза.

Увидел в небе птицу.

На пласт сухой, стебельчатый присел.

Колосья трогал.

Спрашивал пшеницу,

Как сделать, чтобы счастье было всем.

Пшеница, как?

Пшеница, ты умнее...

Беспомощности жалкой я стыжусь.

Я этого, быть может, не умею,

а может быть, плохой и не гожусь...»

Отвечала мне пшеница,

чуть качая головой:

«Ни плохой ты, ни хороший -

Просто очень молодой.

Твой вопрос я принимаю,

Но прости за немоту.

Я и вроде понимаю,

а ответить не могу...»

И пошёл я дорогой-дороженькой

мимо пахнущих дёгтем телег,

И с весёлой и злой хорошинкой

Повстречался мне человек.

Был он пыльный, курносый, маленький.

Был он голоден,

Молод и бос.

На берёзовом тонком рогалике

Он ботинки хозяйственно нёс.

Говорил он мне с пылом разное -

что уборочная горит,

Что в колхозе одни безобразия

Председатель Панкратов творит.

Говорил:

Не буду заискивать.

Я пойду.

Я правду найду.

Не поможет начальство зиминское -

до иркутского я дойду...»

Вдруг машина откуда-то выросла.

В ней с портфелем -

символом дел -

Гражданин парусиновый

в «виллисе»,

как в президиуме,

Сидел.

Захотелось, чтоб мать поплакала?

Снарядился,

герой,

В Зиму?

Ты помянешь ещё Панкратова,

ты поймёшь ещё, что к чему...»

И умчался.

Но силу трезвую

ощутил я совсем не в нём,

а в парнишке с верой железною,

В безмашинном, босом и злом.

Мы простились.

Пошёл он, маленький,

увязая ступнями в пыли,

И ботинки на тонком рогалике

Долго-долго

Качались вдали...

Дня через два мы уезжали утром,

усталые,

На «газике» попутном.

Гостей хозяин дома провожал.

Мы с ним тепло прощались.

Руку жали.

Он говорил,

чтоб чаще приезжали,

и мы ему -

Чтоб тоже приезжал.

Хозяин был старик степенный, твёрдый.

Сибирский настоящий лесовик!

Он марлею повязанные вёдра

Передавал неспешно в грузовик.

На небе звёзды утренние гасли,

И под плывучей, зыбкой синевой

опять в дорогу двинулся наш «газик»,

С прилипшей к шинам

Молодой травой...

Махал старик.

Он тайн хранил - ого!

Тайгу он знал боками и зубами,

но то, что слышал я в его амбаре,

Так и осталось тайной для него.

Не буду рассусоливать об этом...

Я лучше -

как вернулись,

Как со светом

вставал,

пил молоко -

и был таков,

как зеленела полоса степная,

тайгою окружённая с боков,

когда бродил я,

бережно ступая,

По движущимся теням облаков.

Порою шёл я в лес