ШпигельСтарые классики, вот вроде Брешко-Брешковского, когда их героям что-нибудь явственно не удавалось, имели обыкновение говаривать: „увы, судьба хотела иначе..." Отличительная черта моей судьбы заключается в том, что она всегда в решительный момент „хочет иначе". Это у нее уже старая традиция. К этой традиции, как это ни трудно было по началу, я успел привыкнуть, и давно уже перестал удивляться выходкам моей уважаемой патронессы. И вот, если бы в то время судьба хоть раз изменила сама себе, и не захотела бы иначе, т. е., - 43 - если бы наша первая попытка драпежа*) не сорвала моего, совершенно уже налаженного, поступления в ГИК — и, через несколько лет, газетные журналисты спросили бы у меня, маститого режиссера, чему, собственно, родная кинопромышленность, обязана появлением такого, как я, светила на ее горизонте — я бы, сняв режиссерский картуз и вытерев платком облысевший от творческих мук череп, с достоинством ответил: — Субтильной принадлежности дамского туалета!... Выражаясь банальнее — это был заграничный дамский комбинезон, привезенный моей мамашей из Германии. Уж я не знаю подробностей — как именно это случилось, но существование комбинезона обратило на себя благосклонное внимание одной мамашиной сослуживицы, которая при ближайшем рассмотрении оказалась чем-то вроде тещи племянника режиссерши Союзкино — Владимирской. Не буду вдаваться в значение в СССР роли седьмой воды на киселе. Не стану также заниматься историческими изысканиями на тему о том, каким именно образом мамаше удалось поместить капитал своего комбинезона в предприятие с такими дивидендами, каким было мое личное знакомство с самой товарищем Бертой Леонидовной Владимирской. Перескочу лучше сразу к тому моменту, когда в назначенный час, сдерживая постыдный дрожемент в коленках, я молотил обоими кулаками в железную дверь чердачного помещения, служившего обителью моей будущей патронессе. Долгое время за дверью царило полное безмолвие, пока я в темноте дверной ниши не начал постепенно различать белые контуры какой-то записочки, приколотой к стене. Зажженая спичка
*) Подробности двух попыток нашей семьи к бегству и само бегство, детально изложены в книге моего отца „Россия в концлагере". - 44 - разъяснила мое недоумение. На записочке длинной вереницей стояло: Стучать: такому-то — 1 раз, такому-то — 2 раза, такому-то — 3 раза и т. д. Помню, что перед именем Владимирской значилось (мне впоследствии приходилось не раз у нее бывать, и я вызубрил эти позывные наизусть): „стучать: два раза медленно (но сильно) и три мелких". Следовательно — бум, бум, бум-бум-бум! и так повторять, пока не отзовется. Не мудрено, что при такой тщательно разработанной системе сигнализации моя безпорядочная молотьба просто на просто оскорбляла авторское самолюбие составителей этой системы, и что ни один жилец не отзывался. Да и кроме того — если московский уплотненный жилец не услышит сигнала, обращенного именно к нему, то есть какой то, всеми его родными и знакомыми точно заученной формулы, — стучащий может проломить дверь или обрушить дверную арку, но жилец не выйдет из своего божественного спокойствия. Это я знал, и поэтому, спокойно подождав около двери минут пять, снова, на этот раз уже с полным сознанием своей посвященности, простучал: два раза медленно (но сильно) и три мелких. Результат не замедлил сказаться. По коридору зашлепали чьи-то галоши, надетые, судя по звуку, на босу ногу, и дверь отворила фигура в японском кимоно. — Вам что, товарищ? — спросила фигура. — Я хотел бы поговорить с режиссером Владимирской — ответил я, собрав все запасы присущей мне корректности. — Ну, так что? — парировала фигура. — Д... да, ничего — сконфузился я. — Моя фамилия Солоневич! — Ага! — был довольно неожиданный ответ, после чего дверь захлопнулась, оставив меня в недоуменном ожидании. - 45 - * * * Когда меня через несколько минут снова впустили, чья то спина провела меня по темному коридорчику и впихнула в низенькую скрипучую дверь. Обладатель спины безмолвно исчез, даже не дав на себя посмотреть. Небольшая, квадратная комнатка была обставлена с тем своеобразным советским комфортом, который достигается полным отсутствием щепетильности в применении посланных судьбою средств. Это тот неподражаемый вид меблировки, где, рядом с престарелым, но зверски шикарным буфетом из карельской березы, уживается трехногий стул с высаженным сиденьем, — в сиденье втиснут помятый медный таз, и все вместе представляет собой умывальник. На столе красуется химическая реторта с отбитым горлышком. Из горлышка торчит пара измятых бумажных цветов. По стенкам, подлепленные на стекло, несколько „фотогеничных" портретов самой хозяйки: в режиссерском козырьке — с рупором, или крупным планом — ее лицо, просматривающее кинопленку, или — она же в режиссерском кресле с руками, „лепящими" игру артиста, и т. п. Но, в общем, — уютно. Широкие и низкие, над самым полом, окна освещают потолок узорным отражением весенних луж на мостовой. Подоконники запиханы книгами с обтрепанными корешками, а из-за стекла проглядывают бутылки с вишневкой. Видна, так сказать, хозяйственность. Присев бочком за маленьким, бывшим туалетным, а теперь, видимо, письменным столиком, дама в кимоно дописывает последние строчки на клочке бумаги. Я вошел и стал колом около двери. На меня она даже не взглянула. Потом, через минуту, окончив писать, встала и, перечитывая написанное, подошла к двери. Взялась за ручку, и тогда только удостоила меня, наконец, взглядом. — Вот, нате, — ткнула она мне в руку бумаж- - 46 - ку. — Это для режиссера Роома. Рекомендация. Идите скорее, он в двенадцать уходит на фабрику. При этом она надавила на ручку, с явственным намерением аудиенции дальше не продолжать. Видя, что на этом она считает свой долг по отношению ко мне законченным, я, не глядя на записку, изобразил на своем лице трудно формулируемое выражение: немножко удивления, немножко чего-то, что можно было бы сформулировать словами: — „с чего это вы так?" Так мы простояли секунды две, глядя друг на друга. Она с сердитый недоумением осматривала мою физиономию, а я продолжал ухмыляться. Потом постепенно выражение ее лица смягчилось, и она, уже в виде пояснения добавила: — Ему сейчас как раз нужен помреж, и он возьмет кого угодно. К нему с фабрики никто идти не хочет. Чтобы выгадать время и получить более подробные данные, я сделал вид, что под наплывом чувств ничего не понял: — П-простите, что ему нужно?.. Она недоуменно глянула на меня. — Помреж! Ему нужен помреж. И затем, с заботливым участием, с которым обращаются к буйно помешанным, спросила: — Вы не знаете, что такое помреж? Советские сокращения — это нечто вроде секретного кода: если вы о нем не имеете никакого представления, — вы его никогда не разберете, сколько бы вы ни бились. Но если у вас в руках есть хоть какие-нибудь опорные пункты, хоть пять-шесть условных знаков — вы, при некотором навыке и небольшой настойчивости, вскроете его, как несложный ребус. Так, например, для словечка „пом" в советской России имеется только одно значение: помощник. К этому корню могут затем привешиваться самые разнообразные, иногда даже требующие большой эрудиции, добавления, поясняющие дальнейшую социальную классификацию данного „пома": помзав, помнач, помрук, и т. п., и т. п. В данном слу- - 47 - чае, это было „помреж". При некотором напряжении фантазии, догадаться было не трудно. — Ах, помреж! — воскликнул я. — Это что же — помощник режиссера будет, что ли? Ее взгляд потемнел. С секунду она смотрела на меня, видимо, обдумывая — не взять ли ей свою записку обратно. Но записка была уже у меня в руке, и я как раз собирался запихнуть ее во внутренний карман пиджака. Потом она строго посмотрела на меня: — Мне кажется, что вы... вы, видимо, совсем еще младенец в этой работе? — Что значит младенец! — отвечал я. — Если так говорить, так я, собственно, еще и не рождался для нее. Видите ли, я, в сущности говоря, хотел поступить в ГИК на режиссерский курс. Я давно уже интересовался этим делом, но у меня нет абсолютно никакого понятия, как туда влезть. Нет никакой зацепки. Вот я и думал, что вы мне что-нибудь на эту тему посоветуете! Ее реакция, как и все, что она делала, была довольно неожиданной: — Батюшки! – только тихо произнесла она, оставив в покое ручку двери, и с ужасом отошла обратно к столику. Потом посмотрела зачем-то в окно, повернулась и снова уставилась на меня. Я смотрел на нее совсем уже бараном. — Вам что — есть нечего?! — выпалила она наконец. — Н-не совсем. А почему, собственно говоря? — Так кто ж вас гонит?! Я бы еще поняла, если бы вы захотели стать „звездой экрана", но режиссером! Как можно добровольно идти на эту гнусную профессию?! Вы, я вижу, еще действительно абсолютно никакого понятия не имеете. Да вы знаете вообще, что такое работа режиссера!? Боже, Боже!.. Сколько вам лет? — Восемнадцать — сбрехал я. — Ну вот! — она помолчала в сокрушении. — У меня вот дочка есть семнадцати лет, так я ее - 48 - даже в кино ходить не пускаю, чтобы она этой манией не заразилась! Уж хватит, что мать себе жизнь испортила... А вы добровольно идете! Эх, бить вас некому! Она остановилась, глядя на меня с горькой укоризной. Потом, видимо, вспомнила свои первоначальные намерения в отношении меня и добавила с сокрушением: — Ну, да впрочем, не мне вас, в конце концов, удерживать! Вот понюхаете у Роома пороху, сами сбежите. Если он сам вас до тех пор не выставит. У него помрежи, как из пулемета летят. А пока что — кройте скорее: он в двенадцать уходит. Только чтоб потом не претендовали, что я вас не предупредила! Затворяя за мной двери, она еще бросила вдогонку: — А если у вас, не дай Бог, дальше пороху хватит, — приходите как-нибудь после десяти вечера — может быть, еще удастся вас отговорить! * * * Другими словами, режиссерша Владимирская отговаривала меня стать режиссером. Людей, „нашедших свою полочку", то есть таких, которые любят свою профессию, можно разделить на две категории: на тех, которые не находят в ней ничего особенного и считают, что заниматься ею может, да и должен, был бы всякий, и на тех, которые считают ее труднейшей и сложнейшей в мире, проклинают ее на чем свет стоит, но бросить ее все-таки не могут: вне ее они остались бы без цели, без призвания, без смысла жизни: Такие люди обычно считают своим долгом отговорить новичка, запугать его, сыграть из себя великомученика, несущего непосильный крест, потому что — „иначе кто же возьмет его на себя?" Я лично принадлежу к первой группе. Мне почему-то всегда хочется, чтобы все стали художни- - 49 - ками и всегда почему то стыдно показывать людям свои, даже самые лучшие рисунки; ведь это же так просто, ведь такую ерунду всякий мог бы сделать! И когда мне приходится философствовать с каким нибудь современником, не нашедшим еще своей полочки, меня всегда поводит совратить его с пути истинного на художественный: ведь это же так просто, и так много радости в этом! Само ведь напрашивается! Под влиянием моих уговоров, современник решается, наконец, испробовать себя на поприще изобразительных искусств. На результат его тщетных попыток я смотрю впоследствии, хлопая глазами, и удивляюсь: ведь так, казалось бы, просто! Режиссерша Владимирская принадлежала ко второй группе. Свою работу, в этом я мог убедиться впоследствии, она любила до самозабвения. Неделями просиживала на кинофабрике, ругаясь со власть имущими из-за каждого костюма, из-за каждого лишнего киловатта света, из-за каждого метра пленки. Артистов держала в черном теле, но когда готовила их к какой нибудь лирической сцене или акробатическому трюку, она окружала их буквально материнской заботливостью, доставала им сверхударные пайки, пропуска в кремлевскую столовую и т. п. Хозяйственники боялись ее, как поповна — жупела. Прочая, творческая публика любила, как любят человека, всей душой преданного общему делу. Свою работу она „переживала". Портрет с „лепящими руками", висевший у нее на стене, был для нее необычайно характерен. Сидя вот так на своем складном режиссерском стульчике, среди тропической флоры осветительных проводов, декораций, „Юпитеров" и пр., она, действительно, буквально „лепила" игру своих артистов. Какой-то досужий оператор заснял как-то на пленку игру ее рук во время работы. Получился этюд такой дьявольской выразительности, что сам Пудовкин, искавший случая завести с Владимирской более интимные отношения, - 50 - сидел на просмотре, как ошарашенный, и потом подошел поздравить ее с „игрой". Злые языки передавали, что она на это усмехнулась, протянула ему два кукиша и спросила: — А вот это — видали? Что не выразительно разве?...
|
