Документики

Огромная, кривая, как декорации к „Коньку Горбунку", изба, в избе — такой же огромный и кривой стол. За столом — все сливки местного общества: начальник заставы, начальник милиции, весь партком и добрая половина всего актива. На столе — гора бумажек, справок, удостоверений, мандатов и прочих „документиков". Спор идет о том, являются ли печати на паспортах, мандатах и удостоверениях поддельными и можно ли их подделать вообще. Из содержания предыдущего трехчасового разговора с достаточной степенью ясности выявилось основное подозрение наших гостепреимных хозяев: вариант о возможности побега за гра-

- 275 -

ницу им в голову не приходит. Но зато разубедить их в том, что мы не являемся чужеземными шпионами и диверсантами, становится с каждой новой бумажкой все труднее и труднее. Слишком уж все эти бумажки новенькие и слишком уж подозрительно их огромное количество. Тут они имеются абсолютно на все случаи жизни. Все возможные превратности предусмотрены заранее и нейтрализованы соответствующим „документиком". Кто то когда то сказал, что у настоящего жулика вид должен быть обязательно честным и все бумаги должны быть в полном порядке. Очевидно, именно это мотто и смущает местную аристократию. А Ваня, невидимому, в первый раз за всю свою советскую практику сталкивается с возможностью провалить все дело из за преизбытка бумажек.

С другой стороны, возможность аутентичности всей этой бумажной лавины делает наших инквизиторов осторожными и предупредительными. Чорт их знает, эту публику: служба — службой, а ежели все эти документики всамделишные, то „брать на баса" московского журналиста и московских научных работников — вещь рискованная и высшими инстанциями нерекомендуемая...

— Оно так-то все так... — мнется местный начмил. — Только вот у нас, товарищ Солоневич, ежели в архиве посмотреть, так мы вам таких печатев хоть тыщу сыщем: то булавкой наколоты, то с картошки напечатаны... Нам печати — што! Печати нам, можно сказать, вовсе ничего!.. А вот вы нам документик покажите, всамделишный документик! Штоб видно было: вот это — да! Штоб в ем жизнь была, в документике!..

Ваня тщетно напрягал свои литературно-ораторские способности чтобы вдохнуть „жисть" в ту „мертвую материю", что покрывала стол на подобие скатерти-самобранки. Начмил и начзаставы упорно,,не понимали" всей этой бумажной канители. Их девственные души требовали чего нибудь жизненяого, обтертого об собаку, „штоб видно было"!

- 276 -

Но обыскивая в последней, безнадежной попытке все свои, тридцать раз обшаренные, карманы, Ваня совершенно случайно вывернул наружу свой знаменитый сезонный железнодорожный билет Москва—Салтыковка, который сам по себе представляется мне настолько достопримечательным, что я отважусь уступить ему несколько лаконических строчек.

Это было давно-давно. Ваня только что приехал в Салтыковку и, после долгих мытарств, удостоился получения сезонного билета, каковые билеты выдаются советскими железными дорогами только тем немногим избранным, которые с совершенной достоверностью доказали свою принадлежность к великому клану так называемых „зимогоров" — т. е. людей, постоянно проживающих в каком либо из московских пригородов и ежедневно ездящих на работу, на „государственную службу", в Москву. Повидимому, Ванина наружность напоминала кондукторскому и контролерскому составу Московско-Нижегородской железной дороги те старые, добрые времена, когда сезонные билеты не являлись признаком принадлежности к правящему слою страны, потому что по этому билету Ваня проездил что-то вроде шести лет, не меняя его и даже не возобновляя. Впоследствии билет постепенно вообще перестал выниматься из кармана, и эта традиция нарушалась только в тех случаях, когда железная дорога, вследствие текучести персонала, получала какого нибудь нового кондуктора или контролера. Время и перекладывание билета из одного кармана в другой оказали на него свое действие. Различить былые надписи на нем можно было бы только разве путем сложного химического анализа, а печать сохранилась только в том месте, где она покрывала желатинный слой фотографии.

— Эн-ка, эн-ка, стойте, стойте! — заинтересовался начмил, заметив нечто серое и сильно потертое в мелькнувшей Ваниной руке. — Эн-ка, покажьте-ка!

- 277 -

Ваня нерешительно протянул ему почтенные мощи. С минуту билет переходил из рук в руки, вызывая всеобщее восхищение. В этих звуках чувствовался восторг знатоков, нашедших среди кучи негодного старого барахла какой нибудь особенно редкостный экземпляр античного искусства.

— Эх, товарищ Солоневич! — заявил, наконец, начальник заставы. — Ну и что-ж вы этого нам сразу не показали! Вот это — документ! Такого, сразу видно, не подделаешь! Тут сразу видно московское происхождение! А то — что! Навалили нам бумаги полный стол, а толку-то с нее, с бумаги! Теперь оно все ясно, теперь мы и другим бумажкам поверить можем!

Одним словом, мы думали впоследствии вставить этот билет в рамку под стекло, но он еще, оказывается, не отжил своего века: по нему Ваня проездил еще целый год, и по нему же он в последний раз уезжал из Салтыковки, когда мы уходили во второй, предпоследний побег...

Вечером нас кормили картошкой в мундирах. Со времен этого нашего похода груда дымящейся картошки в мундирах неизменно ассоциируется у меня с карельским пейзажем, с холодом и бездомностью и с какой то странной смесью отчаяния и радости. Отчаяния — из за проигранного матча, и радости — по поводу того, что чорт с ним, теперь уже все позади...

Картошка стояла на столе в огромной каменной миске и живительным паром обдавала склонившиеся над ней Степушкины очки. Степушка явственно воскрес после того, как понял, что опасности больше никакой не грозит и что итти теперь больше никуда не надо. Если цель слишком далека, то лучше жить без цели. Если рекорд слишком дорого обходится, то и слава Богу, что из него ничего не вышло!.. Ту же мысль я постарался привить и себе самому и, должен признаться, небезуспешно Было так приятно наплевать на недостижимое, признать его сумасшедшей, несбыточной затеей, разре-

- 278 -

шить самому себе быть немножко трусом, оправдать самого себя в своих же собственных глазах... И только где-то, из дальнего конца черепной коробки, тихий заглушенный бас спрашивал: „Ну и дурень! Ну и с чего тебе самому-то себе врать-то? Не сегодня, так завтра — ведь все равно рано или поздно опять полезешь! Нашел чему радоваться! Эх, балда-балда!.."

Но на столе дымилась картошка, на ногах были в первый раз за пять дней сухие портянки (а сухие портянки — „это тоже надо что-то понимать!"), и бас не находил ответа в моей очерствевшей душе. Впрочем, он и не особенно кипятился. Он, видимо, понимал, что говорит сейчас с невменяемым человеком, и предпочитал попусту не растрачивать сил. А картошку нужно было чистить налету, потому что иначе она обжигала пальцы, потом ее макали в кучку крупной, как шрапнель, поваренной соли, и потом она таяла между небом и языком, обжигая и наполняя застывшие жилы кипящим золотом...

После этого я спал, как должен спать праведник после благополучного исхода страшного суда. А когда на следующий день нас разбудили для отправки на станцию Кивач, низенькая комнатенка была полна ясного-ясного белого света. Я только через несколько минут сообразил, в чем было дело: снаружи землю покрывала первая, тонкая простыня снега...