Евангелие от Иоанна
Евангелие от Иоанна
АКТЕР: (Сочиняет на ходу, временами сбивается с ритма.) Джон Донн воскрес! О!... Не так важна реальность факта и его фактура… То бишь засаленность кафтана, что был на нём в миг пробужденья ото сна… Ведь укорят: «Что за кафтан, когда была сутана?! Без сомнения! Без дыр, иначе он – без сана!»
Упреки – яд, а этот антураж нас доведет до балагана… (Здесь троеточие).
Решено: забыть фактуру! Я и Британия – поэтов величайших мать – утверждаем — здесь вступает бас-гитара: Джон Донн воскрес, пришел в себя буквально за ночь.
И тут же - троекратное «ура» – непроизвольное до поднебесья: «Ура! Ура! Ура!» Отлично, хватит. То был сюрприз, теперь о грустном. Пускай не к месту здесь кому-то покажется трагикомизм… Кстати, все началось с дырявых платьев… Есть замечания? ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Дыра – трюизм. (Актер отмахивается от замечания, и продолжает с еще большим энтузиазмом.) АКТЕР: Итак, о грустном: Джон, как и прежде, почитает Лондон… за захолустье. И вот вчера, немного отдохнув, почистивши одежду (кафтан – тьфу! – ризу), воскресший пожелал отправиться… ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: На биржу! АКТЕР: На Луну! Клянусь, он так сказал: «Не медля, тотчас, прочь!» И дал обет. ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Воля святого и в захолустье почти закон. АКТЕР: Донн должен прилуниться! Это ли не сон? Он взял с собой перо, бумагу и чернила и обещал, на лица не взирая, нам всем писать… ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Как мило! АКТЕР: Воистину, в нем Божья благодать!
Ликуйте, дщери Лондона, и плачем насыщайтесь. Донн воскресший – на Луне! Вон он – огонек его свечи – горит извне! А вот и первая депеша: «Долетел, все как во сне»… ………………………………………. Так, слово за слово, без преткновенья и заварилась каша произвола и вдохновенья. Мне делать больше нечего, я лишь первотолчок… Внимайте и расхлебывайте сами. Ну, умолкаю. Все, уже умолк. Пусть говорят воскресшими устами – они. Господь, благослови. Аминь.
(На сцену выносят гроб, появляются воскресший Донн и Суета Сует. На заднем плане – Луна. Действие начинается с момента воскресения.) ДОНН: Я – преждевременно рожденный и воскресший, и сам не свой, и здесь теперь нездешний, Бог весть откуда выпавший на свет, на первом вздохе грешный мир почуял… При выдохе, позволь мне, негодуя, приветствовать тебя, о, Суета Сует! СУЕТА: Привет! Ух, почести твои позванивают в ухе… Впрочем, спасибо, что узнал негодницу в старухе. Стара я страшно, моложава – страсть. Все здесь, кручусь, от мира не отпасть. Шла мимо, вижу – оживаешь… Правда ль? ДОНН: А что, ты ищешь падаль? СУЕТА: О, оживаешь, раз дерзишь! Ну, славно, вот и поболтаем… Мне падаль ни к чему – живых хватает. С тех пор, как умер ты, живых прибавилось, у-у-у! Попробуй отгадать, во сколько раз… ДОНН: По блеску глаз гадая, вижу – до абсолютной суеты. Гадая по твоим движеньям – до полного столпотворенья. Судя ж по складу твоего ума – народу тьма… СУЕТА: Все тот же – прозорлив и несговорчив! И прав! – людишек много, и народ подпорчен суетой. Толпятся миллиарды днем и ночью… Словом, горжусь собой! Конечно, методы и стили за эти годы изменились, но цель одна – пыль. «Человек, гонись за пылью!» Так до сих пор и жили, и живем, и будем жить, пока стоим… ДОНН: О, Вечный Вавилон! О, Рим! Ты говоришь «пока»? Да неужели в твоей стене найдутся щели? С таким то воинством за городской стеной чего страшиться? Легион с тобой! Кто, знать не знаю, так вспугнул тебя, старушка.. Шепни на ушко! Шепни на ушко! СУЕТА: Поймал, поймал на слове! Хватка та же! И горечь уловил мою. Точнее, общее то горе. А что до стражи – стражники все спят. Когда проснутся, будет сущий ад. Ух, раскалится печка мирозданья! Пока же уголёчки шают… ДОНН: Я без иллюзий, здешний климат знаю… СУЕТА: Ах, «здешний климат»!.. Не спеши бодриться. Минувший век припоминаю – холодный выступает пот, слабеют чресла, дрожь в коленках – словно дробь ста барабанов. Словно возьмут меня сейчас да и поставят к стенке… Или, выражаясь по старинке, пригласят на эшафот! О, как же немощны слова, чтобы минувшего столетья ужас объять и донести… Прости, моя бессильна муза. ДОНН: Да, да, твою прощаю музу. Ты ж суетишься даже в страхе; если убрать все «охи-ахи», то в чем же, собственно, обуза и беда? СУЕТА: Боюсь конца концов и нового порядка. Здесь, понимаешь ли, все очень шатко: небо дыряво, как перчатка, Земля, как выжженная грядка. Все сгинет вскорости! – вот, если кратко, проблема нынешнего дня. ДОНН: О, Суета, как ты меланхолична… СУЕТА: Но, покручусь в заботах час-другой, тоску мою снимает как рукой; думать не думаю, что суета не вечна под Луной. А возвращаясь к пыльным грядкам, замечу: ты – Донн воскресший – камешек в хозяйский огород; заброшен сквозь оградку в наши межи смущать народ… ДОНН: Постой-постой, какой по счету нынче год? СУЕТА: Двухтысячный! ДОНН: (Цепенеет.) СУЕТА: Два, три нуля – от рождества Христова! Что, смущен? Видали – сам смущен… ДОНН: Отступись, священная корова! СУЕТА: (Отступает, напевая и присвистывая.) Ха-ха, ха-ха! – Два, три нуля. Тра-ля, ля-ля! – воскресший Донн… Тра-ля, ля-ля!– смущен, смущен, смущен! Вот, подожди – наступит утро, оценишь сам, какая в сей год смута и суета! (Джон Донн остается на какое-то время один.)
ДОНН: Познавший ход времен от жизни к смерти и от смерти в жизнь. О, брат мой Лазарь, где ты? Отзовись! Я снова в этой круговерти… Кем вызван я? Чьим повеленьем? Чей каприз? Как полуношник-часовщик прислушиваюсь в тишине к шагам чужого времени и чую: попался в руки мне неведомый доселе механизм. Сложнейший! Вскрыть, рассмотреть детали? Сунуть нос в дело не свое? Вдруг бестолочем окажусь? Как подмастерье, лишь зря расковыряю шестеренки и ни с чем отправлюсь восвояси, в небытие? Что за мистерия, кто автор катавасии? Чьи дражайшие рученьки устроили сей произвол? О, Лазарь, жизнь презлейшее из зол, когда не знаешь дня и часа. Минуты тянутся, как супостаты – против рожна и против часовой распахивая сердце борозда за бороздой. В том пытка для меня – не иноверца, но для пришельца в пять минут донельзя смущенного судьбой. Да, я – воскресший Донн – смущен; мне прежде не доводилось петь такой канон. О, брат мой Лазарь, где ты? Отзовись на миг! Я вызван к жизни. Что такое жизнь? Моя – стон сдержанный, полночный крик. И я молюсь, чтобы он что-то значил…
(На сцену врываются два молодых человека. Публике кажется, что они не совсем трезвы.)
КРИКУН: Мы первыми его отыщем! иначе… Иначе, я утоплюсь в вонючей Темзе. Нет, сперва я пристрелю ту старушенцию, которая сказала нам, что Джон воскрес, потом продам все вещи… Как думаешь, полтыщи хватит, чтобы добраться до Венеции? Ну, сам понимаешь, – в один конец… Там, сидючи в гондоле, напишу элегию и – прощайте, коллеги по перу! – застрелюсь, умру… (Крикун читает свою элегию.) Мой провидец, ты шепчешь мне тайны, о которых я думать устал. Много дней в самой тихой читальне я небесные книги листал. Ни в одной не нашел утешенья: переплет страшных судеб земных, длинный список имен в оглавленье – незнакомых, забытых, чужих. Их истории терпит бумага, только выцвела с первых же глав. Кто прошедшее сможет оплакать, все, что было, перечитав?. Мой провидец, ты шепчешь напрасно, этой тайны мне ввек не постичь. И в глазах моих влажных и красных нет прозренья. Видишь? Прости… ДРУГОЙ: Вижу, прощаю, но ты не умрешь… КРИКУН: Как? Ты посмеешь помешать акту самосожжения? И чем зальешь мой жертвенный огонь? ДРУГОЙ: Фонтаном здравствующего гения. (Указывает вглубь сцены, туда, где стоит пустой гроб.) Смотри, гроб пуст! КРИКУН: И правда… И тело унесено. ДОНН: (Из глубины сцены.) Или само ушло, не дуя в ус. КРИКУН: Почти смешно… Кто здесь? ДРУГОЙ: Оно. КРИКУН: Кто? ДРУГОЙ: Тело… ДОНН: И душа. КРИКУН: Ой, маменька, мне что-то захотелось подышать… ДОНН: Что, юноши, не видели воскресших мертвецов? КРИКУН: Нет-нет. ДРУГОЙ: Разве что в кино… КРИКУН: А тут лицом к лицу! (Другому.) Это оно? ДРУГОЙ: Оно, оно! Здрасьте, Джон Донн. КРИКУН: Э… Мы тут поспорили, что вы – воскресли. Ну, и решили посмотреть – на месте ли… ДОНН: Да, все на месте: и душа, и тело. Сутана разве что истлела… КРИКУН: Ну, собственно, нам никого дела нет. Мы, ваша честь…(Ретируется.) ДРУГОЙ: Есть, есть! Я – богослов, еще студент. А он – поэт, свободнейший художник. О, извините, что кричали и побеспокоили, ведь мы не знали точно…. ПОЭТ: Да, точно мы не знали, так, со слов… Но ставки того стоили… ДОНН: Итак… БОГОСЛОВ: Итак, мы шли с пирушки, шатались по улицам навеселе и вдруг наткнулись на старушку… ПОЭТ: Верней, это она к нам подлетела – тощая такая курица, бес суетливый на метле – и говорит дрожащим голоском: «Джон Донн воскрес». БОГОСЛОВ: Мы ей: «Врешь!» Она нам: «Правда-правда!», головкой покивала и упорхнула, божья коровка. ПОЭТ: Короче, ловко разыграла подвыпившую молодежь. А нам что? Любопытства ради, решили мы проверить все до конца. Вот и пришли сюда, взглянуть на мертвеца, пардон, – на вас, воскресшего, Джон Донн… ДОНН: Который час? ПОЭТ: А? Вы о времени? Два, ровно два. ДОНН: (В сторону.) Всего-то полчаса прошло, а столько треволнений… ПОЭТ: Вы о чем? Опять пардон, я не расслышал предложенья. ДОНН: Так, пересохло в горле… ПОЭТ: Есть предложение! Понятно… (Достает бутылку.) Начать совместное застолье?! БОГОСЛОВ: Нам было бы приятно…очень, если, конечно, вы согласны… ДОНН: Да.. ПОЭТ: Прекрасно! Тем более и повод есть… живой. БОГОСЛОВ: Джон. ПОЭТ: …отхлебнем… БОГОСЛОВ: …за воскресенье! ПОЭТ и БОГОСЛОВ: За воскресенье, Джон! ДОНН: Я с вами не соскучусь, парни… БОГОСЛОВ: Наставник! – а с вами мы не умрем.
Монолог воскресшего Джона Донна
Дом рабства – внутри, квартирантов не счесть - их здесь легион, свивших пыльные гнезда. На! – спиртом протри, на! – попробуй прижечь проказу, покрывшую землю коростой. Железобетон одевает в корсет, теснит обнажённую грудь литосферы. Больной обречен, но ещё не отпет, отлит саркофаг, но молчат маловеры.
Исторгнут язык, и вослед не звонят ни колокол-царь, ни степной колокольчик. Земля – материк – мегаполис – царьград дрейфуют на грани – на стыке – средь ночи. Однажды мы все будем дважды молчать, по трижды на дню от себя отрекаясь, слагая спасение и благодать в уме, в подсознании их умножая.
Пророческий дар по частям не разъять, и целую речь не подвергнуть цензуре: Земля в форме шара - в метафоре – мать, в реальности – гетто, могила в натуре – Смерть вычти из жизни, остаток – век твой – пусти в оборот и довольствуйся, паства! Мы все должники до доски гробовой – рабы, вовлечённые бизнесом в рабство.
– Почём отпевание, крёстный отец? Горящие туры в чистилище будут? Святые слова, душ ловец и купец – откройте кредит для приверженцев Будды... – Здесь нет мёртвых душ! Ишь, чего захотел! Мы славно устроились – гиблое место окучили, ров превратили в надел, цветущий под марш духового оркестра.
– Барак и бардак обустроим в чертог! Ну, где здесь Necropolis? Перекапаем! Напалм на клоаку! Загробный мирок мерещится нам между адом и раем.
Вдруг обморок – рвота – обширный инфаркт… Итог – по этапам в офшорную зону душа идиота летит… Что не так? Загробная жизнь – просто фирменный бонус. В чем фокус? Возмездье за грех – это смерть, а фокусник предпочитает мытарства. Корабль сел на мель, повод дав одуреть всему экипажу «Небесного Царства».
– Иди и смотри, кого рвут на куски! Плоть жертвенная разлетается в клочья… Киноиндустрия полощет мозги в крови, наше общее зрелище – волчье. – И мы ведь страдаем – не меньше, чем Тот – распятый… С иным и похлеще бывает… Вкусивший плода верит: нет, не умрёт! – плюёт на распятие и засыпает.
О, зритель! Как триллер Голгофа пуста: возмездие – акт, а не сцена насилия. Смотри – не смотри, не увидишь креста сквозь тьму, в час шестой распростёршую крылья. Бессмертьем души упраздняется крест, оставлен лишь знак – тень креста – символ жертвы. Приспичит божиться – есть клятвенный жест, а что он там значит – вопрос для экспертов…
Теолог предвзят, и религиовед, опущенный в толщи культурного слоя, трактует невнятно: возможно – да нет... Ученый совет не меняет устоев. Священник? Какой? Тут разнится устав: по чину Аарона иль Мелхиседека? Пропущенный слой из нечитанных глав подмял богослова: священник – калека.
Икона – обман зрения, обмануть не прочь и кино, то, что давит на жалость. Померкни, экран! Отходящий ко сну, пободрствуй со мною, немного осталось понять: что за кадром – возмездие за грех, за кадром остался весь ужас проклятья – что Божья рука Одного, но за всех, карала, Дитя превращая в исчадье.
За кадром – разбитого сердца сосуд, гнёт гнева и ярости смерч… Он остался один. Не проспи! – раз идет самосуд, центральный вопрос: Бог мой предохранялся?
Предъявленный иск нас заводит в тупик. Имеющий уши, постой и услышишь: реален ли риск, если смерть – это миг – мгновенье прорыва на уровень выше? В уме проявляется тьмы негатив, крест на крест – зияющая катаракта. Бессмертье души – это презерватив, бесплодное «я», имитация акта…
Натянуты вожжи, плеть – интерактив, вопрос референдума – как ультиматум. Есть правда и ложь, если праведник лжив, он прячет за пазухой камень – гранату, он держит на ядерной кнопке свой перст. В цепи замыкание… О, Вседержитель! Ни свет, ни заря – снова полночь окрест, и мраком напичкана наша обитель.
Власть тьмы велика, даже если рассвет… О, мы еще встретимся с нею – схлестнёмся в шеренге полка или же тэт-а-тэт, средь белого дня или в чёрном – без Солнца. Где линия фронта? – гадает боец, а бойня везде – там огонь, здесь полымя. Война – длинный срок испытанья сердец, предчувствующих, что любовь – это имя.
Нам в книгу живых суждено заглянуть и глаз не сомкнуть на последней странице, в Святое Святых превосходнейший путь пройти и увидеть знакомые лица – воочию, взор высоко устремив, туда, где грозит отслоиться сетчатка. Пой, ангельский хор! – искупитель мой жив, Он вспять обращает период распадка.
Падучую тысячелетий подъяв, отсроченной вечности знак подавая, Он сводит мосты и концы переправ над звездною бездной от края до края. Его откровение – крови глоток, и, если слова ещё что-нибудь значат, в них – кровотечение – кровоподтёк – прямое свидетельство самоотдачи.
Вот – сгусток кровавый сочится сквозь твердь, кропит в изголовье небесного тела… Что значат слова, если жизнь – это смерть во время раскола и в час беспредела? Кровь Агнца как плазма нужна – в ней нужда всех станций переливания крови. Так дайте же шанс, если шанс есть всегда! – кровоточат рассечённые брови...
Архангельск, Заостровье. 2004 год.
|
