НА ПЕРЕЛОМЕ

Странствующий рыцарь Дон Кихот Ламанчский и его оруженосец Санчо Панса почти не расстаются. Если не считать отъезда на остров, Санчо покидает своего господина лишь затем, чтобы отвезти его письмо Дульсинее, по, повстречав священника и цирюльника, ищущих Дон Кихота, возвращается, сочинив красочную историю о свидании с дамой сердца своего господина.

Несостоявшаяся поездка в Тобосо и вдохновенный рассказ Санчо о встрече с Дульсинеей играют важную роль в дальнейшем развитии сюжета. Дон Кихот открыл Санчо перед его отъездом, что Дульсннея Тобосская — это Альдонса Лоренсо. с которой Санчо давным-давно знаком. «Да я ее прекрасно знаю... и могу сказать, что барру она мечет не хуже самого здоровенного парня изо всей нашей деревни... А уж глотка, мать честная, а уж голосина!» — сообщает он Дон Кихоту. Дабы успокоить своего оруженосца и рассеять возникшие у того опасения (кто знает, во что может превратиться обещанный ему остров и губернаторство, если Дульсинея оказалась всего-навсего деревенской девушкой Альдонсой!), он утверждает, что ему, Дон Кихоту, достаточно «воображать и верить, что добрая Альдонса Лоренсо прекрасна и чиста» (как раз по этому поводу Санчо и высказывает больше всего сомнений) и для него она благороднее самой благородной принцессы в мире.

Санчо рассказывает Дон Кихоту о встрече с Дульсинеей так, будто побывал у настоящей Альдонсы Лоренсо. Дон Кихоту хочется думать, что если Дульсинея просеивала зерно, а не низала жемчуг, так хоть это зерно было зерном самой лучшей пшеницы. Но Санчо не оставляет ему и такого скромного утешения. «Аи, нет, самой что ни на есть дешевой», — отвечает он. Письмо Дон Кихота она читать не стала; пахло от нее кислятиной, как и от самого посланца (по этому поводу Санчо глубокомысленно замечает: «Мы с нею из одного теста»); вместо награды она дала ему хлеба с сыром. Но Дон Кихота все в этом рассказе умиляет и радует, а более всего — якобы произнесенные ею слова о том, что лучше бы Дон Кихот приехал сам к ней повидаться. Стремление Дон Кихота повидать Дульсинею становится одним из главных сюжетных мотивов второго тома.

Выехав из своего селения после того, как его привезли туда па быках в клетке. Дон Кихот направляется в Тобосо. Но теперь рыцарь уже никак не соотносит Дульсинею с Альдонсой и даже утверждает, что никогда своей дамы не видел, не переступал порога ее дворца и влюбился по слухам о ее несравненной красоте. Не могла Дульсинея просеивать зерно — это какой-то волшебник отвел Санчо глаза, поэтому тот не увидел, как Дульсинея расшивает жемчугом драгоценные ткани.

Санчо никак не мог предположить такого поворота дела. Но он находит выход из создавшегося положения, следуя логике своего господина. Если в любой ситуации можно усмотреть происки волшебников, то почему бы не считать первую встречную женщину Дульсинеей, но только «попорченной неким злым волшебником»? Оруженосец так и поступает. Он указывает на женщину, едущую вместе с двумя другими на ослицах, как на возлюбленную Дон Кихота, якобы попорченную одним из злых волшебников. Подражая Дон Кихоту, Санчо описывает ослепительное зрелище («Она сама и ее придворные дамы в золоте, как жар горят») и разыгрывает на дороге целый спектакль. Вместе с Дон Кихотом он становится на колени, загораживая проезд, и произносит речь: «Да соблаговолит ваше высокомерие и величие милостиво и благодушно встретить преданного вам рыцаря, — вон он стоит, как столб, сам не свой; это он замер перед лицом великолепия вашего».

Санчо так входит в роль, что ему уже трудно остановиться, и даже когда удивленные и рассерженные поселянки проезжают мимо, он продолжает со всем ожесточением поносить волшебников. При этом он путает сравнения, почерпнутые его господином из рыцарских романов, сравнивая с жемчугом не зубы, как полагается, а глаза: «Вы превратили жемчужные очи моей госпожи и чернильные орешки». II как ни расстроен и ни опечален Дон Кихот происками волшебников, он не забывает тут же объяснить Санчо его ошибку: «Эти самые жемчужины ты у глаз отними и передай зубам, — по всей вероятности, ты перепутал, Санчо, и глаза принял за зубы».

По-видимому, Дульсинея и впрямь очарована каким-то волшебством, и мысль о ее страданиях не дает покоя Дон Кихоту. Несмотря на славу, которой он пользуется повсюду после того, как вышел первый том описаний его приключений, несмотря на победу над Рыцарем Леса (он же — Самсон Карраско, вознамерившийся вернуть Дон Кихота домой), несмотря на победу в единоборстве со львом, дух Дон Кихота все же угнетен утратой Дульсинеи, его путеводной звезды, воплощения его мечты.

Теперь он куда менее склонен искать приключений, изобретать их во что бы то ни стало. Даже повстречав на дороге повозку со странствующими комедиантами в костюмах черта, императора, ангела и купидона, Дон Кихот довольствуется объяснениями актера и не принимает этих людей за чудовищ. «Стоит лишь коснуться рукой того, что тебе померещилось, и обман тотчас же рассеивается» — эта фраза проясняет нынешнее состояние его души.

И в драку Дон Кихот бросается теперь с оглядкой. Он даже начинает прислушиваться к советам Санчо и ценить разумность его доводов. «С каждым днем, Санчо, — говорит он своему оруженосцу, — ты становишься все менее простоватым и все более разумным». И сам Дон Кихот тоже становится все более разумным в том смысле, что он не тратит свое воображение и свою энергию столь щедро и нерасчетливо, как он это делал ранее. Теперь все его силы как бы сосредоточены на одной Дульсинее, на мыслях об ее освобождении. И когда в пещере Монтесиноса он вновь переживает иллюзорные приключения, Дульсинея занимает в них очень важное место.

Дон Кихот спускается в пещеру Монтесиноса, чтобы убедиться в ее чудесах, о которых идет молва по всему околотку. Рассказ Дон Кихота обо всем увиденном принадлежит к числу самых фантастических и смешных страниц романа. Рыцарь Львов пробыл в пещере немногим более часа, но, по его представлениям, он провел там трое суток, оказавшись участником таких чудес, которым даже Санчо Панса никак поверить не в силах.

Быть может, все рассказанное Дон Кихотом про пещеру — не что иное, как сновидение, ибо, по его собственным словам, после того как он спустился в пещеру, на него напал глубочайший сон. Правда, он утверждает, что вскоре проснулся и именно наяву встретился и с самим Монтесиносом, и с его другом Дурандартом, и с возлюбленной Дурандарта Белермой, и, наконец, с Дульсинеей Тобосской. Но само сцепление событий, в которых Дон Кихот принял участие, поступки и речи всех действующих лиц — все это дано Сервантесом не просто как вымысел, а как вымысел-сновидение, со всеми присущими именно сновидению неожиданными превращениями и ассоциациями, сдвигами, скрещениями разных мотивов.

Главная особенность того сна, который привиделся Дон Кихоту в пещере (сам рыцарь высказывает впоследствии сомнение в достоверности того, что с ним там приключилось), — смешение в нем двух планов: возвышенного и низменного. Дон Кихот пребывает одновременно в мире мечты и в мире житейской прозы, в мире привлекательной сказки и в мире нарочито грубых, отталкивающих фактов, отрезвляющей обыденщины.

В этом сновидении Дон Кихот оказывается то на восхитительном лугу, то в хрустальном дворце, хранителем которого является сам Монтесинос — величественный старец. Воображение Дон Кихота, плененное широко известными в Испании романсами, в которых речь идет о подвигах рыцаря Монтесиноса и его друзей, в этом сне проявляется самым причудливым образом. Но Сервантес то и дело уснащает видения Дон Кихота столь снижающими подробностями, что эти видения приобретают то комедийный, то трагикомический характер. Так, Монтесинос сообщает, что сердце, вырезанное им из груди мертвого рыцаря, друга его Дурандарта, весило два фунта, а так как он должен был по предсмертной просьбе погибшего отвезти сердце Белерме, даме Дурандарта, то он его присолил, «чтобы не пошел от него тлетворный дух» и чтобы он мог «поднести его сеньоре Белерме если не в свежем, то, по крайности, в засоленном виде»...

Но, пожалуй, наиболее трагикомичной оказывается встреча Дон Кихота в пещере с несравненной Дульсинеей Тобосской и сопровождающими ее двумя поселянками. Неожиданно к рыцарю приближается одна из поселянок и от имени своей госпожи, которая, оказывается, «крайнюю нужду терпит», просит дать ей на короткий срок под залог «еще совсем новенькой юбки... шесть или же сколько можно реалов». Озадаченный Дон Кихот обращается к Монтесиносу с вопросом, мучившим Алонсо Кихану, идальгию, дворянство, Санчо, крестьян, всю Испанию, и Монтесинос объясняет ему, что «то, что мы зовем нуждою, встречается всюду, на все решительно распространяется, всех затрагивает я не щадит даже заколдованных». Если сеньора Дульсинея Тобосская. говорит он, просит у Дои Кихота взаймы шесть реалов и предлагает недурной залог, то у него нет оснований ей отказать; без сомнения, она находится в крайне стесненных обстоятельствах.

Монтесинос, только что говоривший о сердце Дурандарта и действовавший вполне в духе старинных романсов, начинает изъясняться словами делового человека. Дон Кихот отказывается от залога, юбку не берет, но и шести реалов дать не может, ибо их у него всего четыре. Он вручает их служанке Дульсинеи со словами что «хотел бы стать Фуггером», дабы вывести Дульсинею из затруднений. Что же это за Фуггер, в которого хотел бы превратиться наш рыцарь? Это глава немецкого банкирского дома, снабжавший испанских королей золотом под залог их шахт, пастбищ и копей.

Конечно, тут же, вслед за этим весьма неожиданным в его устах заявлением, Дон Кихот снова возвращается к обычным своим безумным или фантастическим историям. И все же, по-видимому, эти новые и странные мотивы, возникающие в сознании Дон Кихота, не проходят для него бесследно.

Ведь в этом сие многое предстало Дон Кихоту в двойном освещении. Ранее его пытались отрезвить все, с кем он встречался. Самсон Карраско, веселый и злой человек, не поленился вызвать его на поединок, притворившись странствующим рыцарем — Рыцарем Леса. Даже Санчо, хотя сам вовлекается все глубже в мир фантазий Дон Кихота, ведь тоже не единожды говорил своему рыцарю отрезвляющие слова. Но все это на нашего рыцаря не очень действовало. А тут он сам в этом своем сновидении скрестил мечту и реальность, и при этом обнажилась шаткость, призрачность мечты и неумолимая сила реальности.

Дон Кихот никак не обсуждает, не комментирует того, что случилось с ним в пещере. Он только утверждает, что правдивость рассказа «бесспорна и несомненна». Вместе с тем он, хоть и с некоторым смущением, готов согласиться с Санчо, что «все это было наваждение и обман, в лучшем случае — сновидение». Ведь признать, что Дульсинея нуждается в шести реалах (пусть это будет даже заколдованная Дульсинея!), значило бы признать торжество трезвой прозы над миром мечты и идеала.

Интересно, что сопровождающий Дон Кихота студент, свидетель спуска в пещеру, верит всему рассказанному и добывает из этого рассказа весьма «ценные» для науки сведения: он удостоверился в древнем происхождении карточной игры, поскольку Дурандарт, пробудившись, воскликнул: «Проиграли так проиграли — валяй сдавай опять». Все подлинно важное проходит, конечно, мимо этого начинающего ученого педанта. Узколобая ограниченность, с которой он воспринимает рассказ о пещере, должна оттенить то обстоятельство, что для Дон Кихота в этом сновидении содержится нечто весьма потрясающее, нечто трагическое и способное выбить почву из-под всех его рыцарственных устремлений.

Может быть, отрезвление уже и впрямь началось? Ведь после приключения в пещере, когда Санчо и Дон Кихот добрались наконец до постоялого двора, «Дон Кихот принял его не как обыкновенно — за некий замок, а за самый настоящий постоялый двор». Впервые наш рыцарь потерял какую-то опору, утратил способность преображать мир по велениям своей мечты. Не было ли тому причиной происшествие в пещере Монтесиноса?

Если считать, что трагическое отрезвление Дон Кихота (в котором он, понятно, никогда не признается никому, и особенно себе) началось именно здесь, то продолжается оно, несомненно, в герцогском замке, куда они с Санчо через некоторое время попадают.

Тут, в замке, Дон Кихот, казалось бы, «окончательно убедился и поверил, что он не мнимый, а самый настоящий странствующий рыцарь, ибо все обходились с ним так же точно, как обходились с подобными рыцарями во времена протекшие, о чем ему было известно из романов» (не значит ли это, что ранее он в глубине души все же сомневался в подлинности своего рыцарства?).

Но в герцогском замке, где как будто так чудесно грезы воплощаются в реальность, и господина и слугу постигают тяжкие разочарования. Именно здесь происходит критический перелом в душе Дон Кихота.

Герцог и герцогиня — воплощение изящества и образованности. Но их демонстративная учтивость, их предупредительность, их изысканные речи — все звучит по отношению к Дон Кихоту издевательски. Герцогская чета — пресыщенные скептики, умеющие скрывать свой скептицизм и цинизм. В словесных поединках с ними (да и с герцогским священником) Дон Кихот и Санчо каждый раз выходят победителями. Вспомним хотя бы спор герцогини и Санчо, когда в ответ на изощренные колкости герцогини следуют простодушные, но неотразимые рассуждения Санчо о том, что «ослы» часто управляют островами и поэтому никто не удивится, когда, отправляясь править своим островом, он, Санчо, заберет с собой осла.

Но герцог и герцогиня стремятся взять реванш, подвергая Дон Кихота и Санчо Пансу многим хитро и коварно придуманным измывательствам.

Пребывание Дон Кихота и Санчо в замке — самый длинный эпизод книги. Освобождение Дульсинеи, по-прежнему занимающее мысли Дон Кихота, становится сюжетом для многочисленных фарсов, развлекающих герцогскую чету и всю их челядь, но воспринимаемых всерьез нашим рыцарем и его оруженосцем.

Санчо сам выдумал, будто Дульсинея во власти злых чар, однако все разговоры о том, что нужно разрушить эти чары, вывести ее из пещеры Монтесиноса — да еще совсем уж невероятным способом: Санчо должен нанести себе три тысячи триста ударов (эту злую шутку придумала герцогиня), — совсем его запутали, и он готов поверить, что Дульсинея и впрямь заколдована. И Дон Кихот, пораженный тем, что он не властен спасти Дульсинею, размышляющий о том, что было и чего не было с ним в пещере Монтесиноса, не в силах разобраться в совершающихся обманах. А тем временем рыцарь и оруженосец незаметно для себя оказываются герцогскими шутами. Почти все шутки злы, оскорбительны для них: то Санчо должен бичевать себя, чтобы расколдовать Дульсинею, то Дон Кихот и Санчо вынуждены совершить полет на деревянном коне, начиненном ракетами, то насмешкам подвергается платоническое чувство Дон Кихота к Дульсинее. Да и бедность идальго, столь мучающая его среди окружающей роскоши, не остается незамеченной насмешниками («У него на чулке спустилось до двух дюжин петель... он с радостью отдал бы сейчас целую унцию серебра за ниточку зеленого шелка»). К тому же еще «дерзкая Альтисидора», горничная герцогини, пытается обвинить рыцаря в похищении ее подвязок.

Герцогиня не отказывает себе в удовольствии причинить Дон Кихоту и физическую боль: на него напустили разъяренных кошек; слуги выпороли Дон Кихота вместе с дуэньей Родригес. Дуэнья эта — единственная простая душа в замке, которая готова поверить, будто Дон Кихот и впрямь может ей помочь, защитить, спасти ее дочь от позора.

Образ дуэньи Родригес явно полемичен. Ведь в современной Сервантесу литературе дуэнья обычно была лицом комическим, предметом потехи. Недаром Санчо, едва приехав в замок, принялся язвить Родригес, а во время приключения с мнимой дуэньей Трифальди он всячески поносит всех дуэний на свете («...куда только сунут свой нос дуэньи, там уж добра не жди»). Рассказы Родригес приоткрывают завесу еще над одной стороной тогдашней жизни: судьба обедневшей дворянки была, возможно, даже трагичнее судьбы обедневшего дворянина. Монастырь, услужение в чужом доме, где поминутно все задевают ее гордость и честь, незаконное сожительство с более или менее состоятельным человеком... Лютая бедность гнала к ростовщику, — поэтому просьба Дульсинеи в пещере Монтесиноса одолжить ей шесть реалов под залог новой юбки соответствовала положению вещей в мире.

Дон Кихот безуспешно пытается помочь несчастной женщине, а герцог и тут спешит поразвлечься: он устраивает рыцарский поединок Дон Кихота со своим лакеем Тосилосом, изображающим обидчика дуэньи, и лишь случай спасает Дон Кихота от битвы, которая могла бы не слишком удачно для него кончиться. В своих шутках герцог и особенно герцогиня явно хватают через край. Дон Кихоту становится неприятно и трудно оставаться в их изысканном обществе.

Впрочем, покидая замок, Дон Кихот еще верит, что его помощи ждут несчастные. Он все еще чувствует себя ответственным за муки заколдованной Дульсинеи, за всех обиженных дуэний, за губернаторство Санчо и вообще за все, что происходит на земле. Но в душе его уже родилась и зреет неуверенность в своих силах.