ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. В девятом часу вечера приехал без предварительного звонка Спирин, по обыкновению, немного навеселе, привез в дипломате бутылку “Мартеля”

 

В девятом часу вечера приехал без предварительного звонка Спирин, по обыкновению, немного навеселе, привез в дипломате бутылку “Мартеля”, потер руки, сказал:

— Зело хочу выпить с тобой, Андрей! Физиономия у тебя пасмурная.

— Был у Пескова? — спросил Андрей. — Думаю: здесь он ни при чем.

— Не торопи историю, старик. Дай просушить горло, — взмолился Спирин, откупоривая бутылку. — И ставь не рюмки, а фужеры. Из рюмок по ночам тайком пьют тараканы. Чувствуешь, какой запах? Шик! Юг, море, солнце, Франция! Будем закусывать лимоном, орешками и турецким рахат‑лукумом. Я привез эти деликатесы… Дай только сахар к лимону. За удачу, хоп? — И, щедро разлив действительно пахучий коньяк, чокнулся с Андреем, выпил до дна, захрустел орешками, проговорил: — Ты прав. Песков — медуза. Но профессиональный негодяй и спекулянт. Прижал я его крепко, без церемониала, толстяк рыдал белугой, грохнулся на колени, клялся и божился, что у него и в голове ничего противозаконного не было, что он, дескать, глубоко уважал талант Демидова и глумления бы не совершил. Одначе… веры ему у меня — никакой. Хреновый искусствовед, торгаш, денежный мешок, имеет дело с иностранными посольствами. А улик никаких. Перешерстил всю его квартиру. В общем — не квартира, а музей. Работы твоего деда я малость знаю, точнее говоря — почерк, манеру. Думал, наткнусь на какую‑нибудь дуриком заначенную вещицу Демидова… Безрезультатно. Был в его магазинчике — итог тот же. Ноль целых… Есть у него дача в Кратово. Туда сегодня не добрался. Но подозреваю — стервец он ушлый и на даче ворованных вещей держать не рискнет. Дача проходимца — это куда сыскари с налета прут с обыском. Дачу Пескова я прощупаю при помощи своих ребят. Перероют весь участок.

— Загадочно, — пожал плечами Андрей. — Я чуть‑чуть понимаю область твоей работы. Но что за ребята, прости за детский вопрос?

Спирин вторично разлил коньяк, понюхал, сладостно округляя ноздри — “умереть можно, южная благодать!” — и ответил как бы между прочим:

— У меня в распоряжении, старик, десяток отменных молодцов. Так что будь уверен!

— В чем, Тимур?

— Ребята знают свое дело, мастера классные. Профессионалы на подбор. Главное — держать сейчас уши топором на таможне. Сигнал туда уже дали. Будут щупать иностранцев, — сказал Спирин и бросил горсть орешков в рот, с аппетитом закусывая коньяк. — Что раздумываешь? О чем затосковал, детина, ездок приветливо спросил. Пей и никаких интеллигентских сомнений! Я берусь раскрутить твое дело, потому что знаю, кто такой в искусстве твой дед. Да и ты мне не чужой. Хоп? Возражений нет? Так что если картины в России, мы их раскопаем. Это наша забота. А ты, старина, подумай о гонораре моим ребятам, которые будут трудиться в поте лица. Вот это твоя забота. Подчеркиваю: не мне гонорар, а им! Все мои действа — любовь к охоте.

— Какой нужен гонорар, Тимур? — спросил Андрей и нахмурился. — От машинных денег остались гроши. Мне пришлось заплатить в клинике.

— Знаю. Какой гонорар? Ну, тысяч десять баксов авансом. Ладно! Не хмурься, дал скорость! Пру на красный свет! — Спирин хохотнул, сделал жест, словно засучивает рукава, и принялся резать на блюдечке сочащийся лимон, приговаривая: — Божественная закуска, которая перекосорыливает любую рожу, а мы тем не менее — сдобрим лимон сахарком — и порядок. А насчет гонорара, старик, я тебя никак напужал, как говаривают в деревенских романах. Сумма прописью выяснится, естественно, после завершения дела, но что‑то ребятам заплатить придется. Сыском будет заниматься крупнейшая частная контора. Не в моей она власти. А сыскные услуги во всем мире оплачиваются. Пока обойдемся без аванса. Беру на себя диппереговоры. Хоп, на этом речи о финансах замораживаем. По‑моему, я рано повернул разговор не туда, одначе жизнь есть жизнь, и я обязан был коснуться хлеба насущного и предупредить тебя.

— Понимаю, — сказал Андрей. — Что ж… Мне просто придется что‑то продать…

Задумчиво он вытянул из пачки сигарету, задумчиво повертел в пальцах зажигалку и не прикурил, выбирая время для главного, о чем хотел спросить многоопытного Спирина.

Он открыто не решался говорить о пистолете, с войны лежавшем в столе Демидова, но все‑таки оружие внушало Андрею тревогу, и не мешало бы знать после ночных телефонных звонков, небезопасно ли было с целью самозащиты носить его без нужного разрешения.

— Я хотел у тебя узнать… — прервал молчание Андрей. — Скажи, можно сейчас купить на рынке какой‑нибудь пистолет? И если можно, то как получить разрешение на оружие?

Спирин заинтересованно прищурился:

— Именно какой пистолет? “Народный” ТТ сороковых годов — самый дорогой, стоит баксов восемьсот‑девятьсот. ТТ чешского и венгерского производства, сделанный из дерьма и старых кальсон, в два раза дешевле. Солидный, забугорный потянет на тысячу. А для чего, собственно?

— Видишь ли, Тимур, не хочу впадать в панику, но если хочешь знать: после моих статей мне начали звонить ночью…

— И объясняться в любви? — хохотнул Спирин и медленно пригладил залысины светлых волос. — Модно и тривиально. И ты — что? Послал, конечно?

— Что‑то в этом роде, — сказал Андрей. — Любовно обещают отрезать голову и бросить в помойку или положить к дверям квартиры в целлофановом пакете.

— Больше чем понятно. А посылать молодцов не стоило. Надо было сказать: учту, братки, спасибо. — Спирин выпил и, не освобождая лицо от смакующего выражения, посыпал ломтик лимона сахаром, пососал, говоря: — После твоих статей ожидать хвалы и одобрений было бы, по меньшей мере, наивным простодушием. Они такой правды не прощают, коли ты назвал всю эту пиночетовскую историю девяносто третьего “поджогом рейхстага в России”. Так у тебя черным по белому сказано? Видишь, я тебя почти цитирую. Да плюс к этому… Как там сказано у тебя? “Гестапо, созданное лжедемократами?” Так, помнится? Ну, силен ты, Андрей, шибко силен! Взыграла в тебе настоящая жилка журналиста: правда или смерть.

Смерть или правда. — Спирин напряг ноздри, подавил полузевок. — О, дьявол, плохо высыпаюсь. Вот есть вопрос. А не мстил ли ты за эту отметину на щеке? — Светлые, со стальным оттенком глаза его нашли розовый шрам‑подковку на щеке Андрея. — Бесспорно, помяли тебя тогда здорово. Хотя могло быть и хуже. Так мстил? Или нет?

Андрей ответил:

— Если скажу “нет” — совру, скажу “да” — совру наполовину.

— Угрозы идут или от твоих ублюдков‑костоломов, или от их знакомцев из какой‑нибудь мафии. Кстати — провокации, как бумажные цветы на похоронах. Дешевы. Все — на провокациях.

Андрей напомнил, нахмуренный:

— Ты хорошо понимаешь, зачем мне нужен пистолет. Быть защищенным.

Спирин посмотрел в упор скучными глазами:

— Старик, за тобой они будут охотиться, выбирать ситуацию. Но пистолет хорош в руках того, кто быстрее сумеет выстрелить — хмыряк или ты. Иначе — не пистолет, а болванка, железка. Лучше носить за пазухой водопроводную трубу. Вот смотри! Три‑четыре секунды на выхват!

И он молниеносно раздернул полы своего незастегнутого модного пиджака, выхватил из скрипнувшей под мышкой кобуры пистолет, подкинул его, заставив перевернуться в воздухе, и вновь цепко поймал, как это делали герои ковбойских боевиков. Сказал:

— Куда можно лупануть в твоей комнате? Хочешь, собью с люстры сосульку? Где у тебя что‑нибудь недорогое? Выстрела не будет слышно. Сталинский дом, стены метровые. Для страховки навинчу глушитель. Увидишь, как это делается. Попробовать?

— Что ж, — разрешил Андрей, подхваченный остро‑щекочущим риском при виде оружия, словно влитого в руку Спирина. — Но одно условие. Разобьешь люстру — купишь новую.

— Обещаю.

Спирин натренированными пальцами навинтил глушитель, краем глаза подмигнул Андрею и вскинул руку. Раздался несильный щелчок, как от выстрела воздушного ружья. Хрустальная висюлька на обводе люстры веерообразно брызнула искорками, осколки с тонким звоном посыпались на пол. Не ожидавший такой безукоризненной меткости, Андрей сказал:

— Фантастика. Не снайперы ли тебя учили?

— Вот таким образом, — проговорил Спирин. — Еще одну для ровного счета?

— Хватит. Я не миллионер. Дай‑ка посмотреть игрушку.

— Прошу, пан. — Спирин протянул пистолет, снисходительно ободряя. — Попробуй. А вдруг получится. В следующую сосульку справа. Только без моего ковбойского щегольства. Прицелься. Нажимай спусковой крючок плавно, не дергай. Хоп?

Андрей взял пистолет с добротной рубчатой рукояткой, нагретый большой ладонью Спирина; пистолет, удлиненный трубкой глушителя, не был похож на “вальтер” угловатой массивностью, и Андрей заметил с усмешкой:

— Почему‑то эта штука мне кое‑что напоминает.

— Кого или что?

— Одну сволочь в той милиции.

— Назови фамилию.

— Лейтенант Кустенко. Садист чистой воды.

— Почти все сволочи носят с девяносто второго года пистолеты преспокойно, — ответил Спирин. — В том числе и я. Не впадай в воспоминания. Сейчас — излишне. Целься и стреляй.

Андрей прицелился в синевато отблескивающую гранями висюльку правее той, которую срезал пулей Спирин, и, плавно нажимая на спуск, выстрелил. Висюлька все так же висела неподвижно. Морщась, Андрей выстрелил второй раз. В люстре ничего не изменилось. Спирин с оттенком досады скомандовал:

— Хватит. Давай сюда пистолет. — И наставительно прибавил: — С такой обороной тебя укокошат при первой возможности. Набивать руку и глаз надо. Где‑нибудь за городом. Купить пистолет я тебе помогу. Каин проблем. Лужники, Тишинка, Черемушкинский рынок. Везде есть. Но торговцев надо чуять. Облапошат — не успеешь крикнуть “мама”.

— Покупать не надо. Я сам куплю.

— Сам?

— Сам. Возьми свою игрушку. Ты можешь мне помочь приобрести разрешение на оружие? По‑моему, ты связан с этим…

Спирин раздумчиво подержал в руке пистолет, отвинтил глушитель, откинул полу своего модного пиджака и вложил пистолет в кобуру:

— Андрю‑юша‑а, на кой тебе хрен разрешение? Разрешение дает милиция. Зачем засвечиваться? Тем более твое журналистское имя для ментов — красная тряпка. Приобретешь “пушку” — дай глянуть мне. Кое‑что я в огнестрельном хозяйстве смыслю. Кобуру подарю, это добро есть. А совет вот какой: пиджак, естественно, должен быть пошире, днем оружие не носи, только вечером и ночью, когда один. В особых обстоятельствах пистолет может не помешать — придает уверенность и наглость! Не обижайся, до мастерства киллера тебе далеко. Ну а по сути, что с тобой творится? Где твой любимый Кант, отцы святые? Кант! — махнул он рукой. — Куда сунуть категорический императив: надо мною звездное небо, а в груди моей нравственный закон? Эрго: давно миновал этот нравственный закон? Или — как? Не представляю: ты и оружие? Нонсенс! Куда ушло романтическое время нашей молодости, Андрюша? Императив‑то был и твой, и мой, а?

— Оставь Канта в покое, — сказал Андрей. — Ты никогда не был силен в философии. Но память на цитаты у тебя гениальная. Нравственные законы, Тимур, будут, черт возьми, до конца мира. Всегда. До Страшного суда. До исчезновения человечества, если хочешь услышать громкие слова.

— В головку лезет другое, Андрюша, — возразил Спирин не в меру благодушно, разлил коньяк и стал ласкать пальцами горлышко бутылки. — Жить приходится по новой формуле, хочешь или не хочешь. Знаешь, какая формула? Жизнь — тюрьма, а мы все свободные заключенные в одной камере, и все приговорены к высшей мере. Или: я люблю Россию, но Россия не любит меня. То есть мы обречены на казнь. И палач, знаешь, кто? Наш сосед по дому, случайный прохожий, киллер — бухой сопливый пацан или идиот, которому нужно испробовать острие ножа. Или ты его, или он тебя. Как это говорилось при социализме — человек человеку друг и брат. Хреновина! Человек человеку — волк, нож в спину или пуля. Такова новая жизнь, Андрей. Высоколобый… разумный Кант не знал, что такое дикий капитализм после термидора в России. Все его поднебесные теории, все душепоклонство превратились в пыль. И не только у нас. На всем шарике.

— Что‑то мне не хочется спорить сейчас, хотя ты наговорил “монблан” чепухи, — сказал Андрей и потер висок. — Голова не проходит. И все‑таки, Тимур, без кантовского императива все превращается в слякоть, в дерьмо!

— Тогда дернем, чтобы не стать слякотью и дерьмом! Мне коньячок помогает, как глубокий массаж. Как обещающий взгляд игривой женщинки. Как спасательный круг, когда в дерьме по ноздри…

— Ты — оптимист.

— О, вне всякого сомнения! Твое здоровье! — воскликнул Спирин и с видимым вожделением выпил коньяк. — О, разумеется, я эпикуреец, я оптимист! Я гедонист! И еще Бог знает кто! Утром встаю в состоянии, которое определяется так: “черт знает что!” Вечером оно переходит в другое состояние: “черт знает, что такое!” Считай меня пессимистом с качеством надежды. Согласен? Спросишь — надежды на что? На то, что кто‑нибудь когда‑нибудь ухлопает меня безболезненно! И не изуродует… И не вырвет щипцами глаза…

И он вдруг зажмурился, выдавливая влагу на веках, страшно оскалил плотные зубы и, перекосив лицо, выговорил с выхрипами, с кашлем:

— Вчера. Хоронили… Хорошего парня. Ему мстили и убили ночью дома… Одного… в постели. Ему так зверски искромсали, изуродовали лицо, что в гробу лежал забинтованный, как мумия, — смотреть было невозможно. Ножами просто перекроили лицо. А был рыцарь без страха и упрека. Старший лейтенант. Поэтому хоп и хоп… — Он, видимо, старался вернуть себе обычную уверенность, но попытка вышла почти мученической. — Поэтому, Андрюша, полгода назад ушла от меня жена с дочерью, маленькой Наташей… А я, как пень, остался один. Брошенный герой с пистолетом под мышкой. Вот и тянусь к тебе, потому что ты еще наполовину идеалист… и — ха‑ха — не забыл Канта. Смешновато?

— Очень. Умираю от смеха, — сказал Андрей, не зная, что ответить Спирину, неразрушимому и слабому сейчас в этих, должно быть, пьяных слезах.

Спирин смахнул под веками крупные капли, жестковато сказал:

— Твоя ирония мне — к дьявольской бабушке! Даже во имя студенческого братства! Андрей спросил сочувственно:

— Где ты сейчас работаешь, Тимур? Чувствую, что говорить тебе об этом не хочется. Так?

— Где я работаю, Андрей, тебе заглядывать туда не советую. Смертельно. Если не хуже. Там жить надо без Канта. Иначе утром соседи найдут твою голову в помойке. Что не пьешь? Я выпил до капли. И выпью еще.

Он перевернул фужер вверх дном, потряс над столом, древним манером показывая, что выпил все, после чего до краев наполнил свой фужер, лениво сказал заплетающимся языком:

— С некоторых пор “Мартель” потерял крепость. Воду стали добавлять для России французики? С твоего разрешения…

Он притронулся фужером к фужеру Андрея, проглотил коньяк большими глотками, тяжело встал, качнувшись, затем с азартно сомкнутым ртом размахнулся и разбил фужер об пол, произнес громко:

— На счастье! Бог поможет — будем! Еще прорвемся! — И тише прибавил: — Извини за шум в твоей квартире. После Кабула и Грозного иногда пошаливают и веселят нервишки. — Он обнял Андрея, чувствительно ткнулся губами ему в щеку, похлопал по лопаткам. — Будь здоров! Хоп? Кровь из носа, демидовские картины раскопаем! А насчет твоей милиции — узнаю. А ты ходи и оглядывайся, помни: осмотрительность — часть везения. Я тебя люблю, ты знаешь, старик! А в общем — ты счастливый человек, и это тоже помни, — заговорил он, нежнея голосом, и глаза его стали маслянистыми, со слезой. — Талантлив, внук знаменитого Демидова. Живешь в огромной квартире, как во дворце. Сколько у тебя метров? Метров сто двадцать? Живешь, как паша! И сам не урод. Тебе всякий позавидует. Всякий. Только не торопись жениться… А то эта… не того. Совсем… не красавица. Выбрал какую‑то наркоманку. Что ты в ней нашел? Кожа да кости, соломинка для коктейля…

— Это мое дело, Тимур, пожалуй.

— Твое, твое. Люби свою наркоманку на здоровье. Если она выживет.

Слегка покачиваясь, он двинулся борцовской походкой к двери, и Андрей подумал, что такую вот профессиональную походку, покатые плечи он видел возле Белого дома у людей в пятнистом обмундировании, и тут же услышал мужественный неунывающий хохоток Спирина:

— Адью, Кант! А не лучше ли Ницше, а? Не лучше ли сверхчеловек? Не лучше ли сила?

И на пороге передней он оглянулся, спиной ощутив иронический взгляд Андрея. И его вдруг удивило обращенное к нему нетрезвое лицо Спирина: оно выражало сосредоточенную злобу, точно он нестерпимо жалел о недавней своей откровенности и ненавидел Андрея и себя за проявленную слабость.

Андрей стоял в передней до тех пор, пока лифт не прошумел вниз, и думал, что независимо от старых отношений Спирину не надо было знать об оружии деда, о незарегистрированном “вальтере”, и то, что он не сказал об этом, а говорил о покупке пистолета, была, наверное, разумная, скорее инстинктивная осторожность, которой ему часто не хватало.

“Не хватало осторожности? Вот так! Не хватало… Все как будто было вчера. И я ничего не могу забыть. Кто же все‑таки угрожает мне? Нет, так просто ребра теперь мне не переломают! Ну, посмотрим, посмотрим…”

Он ходил из угла в угол, потирая голову, там, где время от времени возникала боль, потом вышел в комнату деда, зажег свет, и здесь из ящика стола зачем‑то опять достал завернутый в тряпку “вальтер”, выщелкнул магазин — в нем было восемь не тронутых сроком золотисто отсвечивающих патронов.

“Вот оно, — размышлял он, пробуя на упругость рычажок предохранителя. — И все же, кто стоит за этими звонками? А как же я? Оказалось — стреляю я плохо”.

Обещанный звонок был и этой ночью. Он плохо спал, и прорвавшийся в тягучую дрему телефонный звонок вытолкнул его из путаных видений, из каких‑то шевелящихся в мутной толще скользких водорослей, и с мгновенным ожогом от вспышек звона в темноте он сорвал трубку с аппарата, включил свет настольной лампы и выговорил приготовленным тоном покойной изысканности:

— Что скажете нового, господа? Вы обещали звонить каждую ночь, пока я жив. Я жив и ждал звонка. Хотя надеялся, что вы передумаете.

— Молодец, мальчик. Хорошо воспитан. Мы не умеем передумывать. Приятно иметь дело с молодым человеком из интеллектуальной семьи, — проговорил насыщенный обволакивающими интонациями голос. — С многообещающим журналистом.

— Тронут! Растроган! Подождите секунду. Достану платок и высморкаюсь. Душат благодарные слезы, — выговорил Андрей, возбуждаясь игрой с настроенным на притворную вежливость голосом. — Итак, я слушаю, господин… э‑э…

— Умный мальчик. Так и называйте меня — господин Э.

— Мои уши на гвозде внимания, господин Э, с вашего позволения.

— Остроумный мальчик! Есть опасность, что ваши уши, действительно, могут оказаться повешенными на гвозде, а шея в петле, — уверил голос, ослабляя обволакивающие интонации. — Не имею времени, Андрей Сергеевич, обмениваться любезностями. Мы с вами не в парижской “Ротонде” и отнюдь не на приеме у английской королевы. Суть дела вот в чем. (Пауза. Невнятный шорох… “Это совсем не тот голос, что говорил вчера, это голос актера. Откуда он звонит? Из автомата на окраине?”) Слушайте и запоминайте, Андрей Сергеевич. Мы готовы забыть ваши политические шалости в опубликованных вами… как бы это сказать… непродуманных… задиристых статьях. Помимо этого — обещаем найти и вернуть картины вашего прославленного родственника. Мы найдем их и вернем вам. Но наши усилия потребуют и усилий с вашей стороны.

— Очень любопытно! Говорите конкретно, господин Э!

— Не петушитесь, вспыльчивый и горячий мальчик, меня возбуждать небезопасно. И торопить — не в вашу пользу. Каких, интересуетесь, усилий? Вы должны заплатить за возвращенные нами картины триста восемьдесят тысяч долларов, то есть вполне скромную цену за шедевры. Нам не хотелось бы, чтобы национальные ценности ушли за границу.

И Андрей не сумел побороть почти истерический смех.

— Как? Как? Триста восемьдесят тысяч? Да у меня таких денег никогда не было и никогда не будет! Вы, как видно, поклонник юмора Жванецкого, господин Э! Таких денег и в мечтах нет!

— Найдите, — повелительно посоветовал голос. — Тут и есть ваши усилия.

— Найти? Где?

Выждав короткую паузу, голос ответил с доброжелательной взвешенностью:

— Ну, положим, продайте квартиру. Или обменяйте квартиру и мастерскую на двухкомнатную. Вам весьма и весьма прилично доплатят. В вашей квартире сто тридцать пять квадратных метров плюс семьдесят метров мастерская на той же лестничной площадке. Вы можете разбогатеть, сохранить картины и деньгами обеспечить будущее. Нам известно из вашей среды, что вы, так сказать, свободный журналист, ни в какой конкретно газете не работаете, а ваш дед, знаменитый чудак, картины не продавал и не оставил денежного наследства. В этом смысле вам не повезло, Андрей Сергеевич. Но вы скромный человек… Таким образом все формальности продажи и купли или обмена мы берем на себя. К вам приедут с готовыми документами. Вам останется одно: поставить автограф. Как видите, мы полностью и скрупулезно облегчаем вам сложнейшую процедуру.

— Да, да, игра стоит свеч… господин Э. Все это прекрасно. Париж стоит обедни, — проговорил Андрей, подавленный респектабельной логикой интеллигентного голоса. — Оказывается, вы знаете обо мне больше, чем я о себе. Не помню, чтобы мы выпили с вами ведро водки, а после вы как архитектор или прораб ходили с этим… с ватерпасом и измеряли квадраты комнат. Не помню. Был очень пьян. Танцевал на бровях и кричал “асса!”.

— Я не пью водку, Андрей Сергеевич, — раздельно сказал голос, утрачивая многослойность интонации. — И не выношу пошлости. Не сомневайтесь, мы знаем о вас если не все, то достаточно много. Знаем и то, что симпатичная девушка Татьяна находится в наркологической клинике и с ней большая беда, а данная беда потребует от вас немалых денег. Деньги от проданной вами машины — мелочь. На дешевые сигареты “Прима”.

И Андрей, четко представляя, кто может иметь о нем такую подробную и точную информацию, сказал с деланной неизбежностью узнанной правды:

— Теперь стало ясно, к какой серьезной организации вы относитесь. Не всегда думал, что живу на витрине. Ошибался. Только не могу поверить, что ваша серьезная организация имеет дело с ограблениями и квартирными аферами. Мне известно, что похищают людей с целью выкупа. Но ограбление мастерских и выкуп за картины? Неужели это реформа новой демократии? Отстал от жизни.

Многослойный голос выявил неподдельное раздражение:

— Мы не имеем никаких отношений к той серьезной организации, как вы называете, и не похищаем людей. Однако наши возможности тоже велики, остряк вы с наклонностями самоубийцы. Я потратил непозволительно много времени на разговор с вашей персоной, Андрей Сергеевич. Взвесьте все и подумайте не задним умом. Не согласитесь, прекрасные картины Демидова будут в лучшем случае проданы за границу или в частные коллекции. Состоятельных людей. В худшем — сознательно уничтожены. Частично вы это видели. А вас, Андрей Сергеевич, рано или поздно достанут длиннорукие люди, честь которых в своих статьях вы задели. Вы оскорбили их не как личностей, а как крупных деятелей системы. Вот так. Подумайте, Андрей Сергеевич. Вы еще молоды и вам рановато губить жизнь. Она в одном экземпляре. Я еще напомню о себе. Мое почтение.

— Благодарю. Я буду думать, — сказал Андрей, спеша высказать последнюю фразу до того, как интеллигентный голос замолкнет в телефонном пространстве. — Но убедительно прошу, господин Э, не угрожайте мне как последнему идиоту какими‑то длинными руками, если даже у вас есть свои киллеры. Это не очень умно, господин Э. Ну, убьете меня — и что же? Что это вам даст?

— У нас не киллеры, а маршалы своего дела, храбрый молодой человек. И опыт всего мира. Так что если у вас есть оружие, оно не защитит. Не могу назвать точно время, но я позвоню завтра. Не старайтесь подключить милицию. Засечь мой номер — напрасная потеря энергии. Спокойной ночи, изумительно храбрый молодой человек!

Далекий щелчок. Молчание. Тишина, наглухо обложенная мертвенной ночью. Беззвучная одинокость и тоска, заполненная тоненьким металлическим звоном, казавшимся позваниванием крови в сосудах, расширенных гулкими ударами сердца, которое в минуты гнева и вспыльчивости начал чувствовать Андрей после девяносто третьего года. То белели, то темнели занавески на окнах: где‑то там, над бездной полутемной улицы, в высотах осеннего неба ныряла в облаках луна, проносились над крышей накаты ветра.

“Спирин! — горячо вонзилось в сознание Андрея, и сразу же стало ему зябко. — Спирин! Не может быть! Что вдруг пришло в голову? Не может быть! Но только один Спирин знал о беде Тани, только он знал о невероятных деньгах, плату за лекарства и лечение у Бальмонта‑Суханова. Не верю, что они связаны и с наркологической клиникой. Чушь! Стечение обстоятельств, дикость несусветная, случайность! А кто же Виктор Викторович? Наркотики? Нет, неимоверная случайность! Впрочем, все возможно на белом свете. Вся сволочь одной нитью связана. Что касается квартиры, то бывали у меня многие. Татарников, и Мишин, и Жарков… но почему, почему Спирин спросил: “Сколько у тебя метров?” Чепуха! Сколько у меня метров, может любой дурак узнать в домоуправлении, будто бы для обмена. Опять чепуха! Нет, не Спирин! Тогда почему была сказана такая фраза: “Если у вас есть оружие, оно не защитит”? Оружие… Я сказал Спирину, что хочу купить пистолет. И что? Опять совпадение? Не хочу верить, что здесь Спирин… Невозможно! Заболел подозрительностью, ха‑ха, Андрей Сергеевич, съезжаете с катушек вследствие сотрясения мозга. Скоро начнете дико хохотать. Дойдет и до этого. Что же, пойти на аферу с продажей или обменом квартиры, чтобы спасти картины, — значит, сдаться, объединиться с подлой сволочью. И вернут ли они картины? Тоже не верю. Получат все, а потом уберут меня любыми способами. Так кто они? Мафия, которой служат артистические, интеллигентные голоса? “Наши возможности тоже велики…” Что же тогда? Позвонить Спирину? Но верю ли я ему? В жизни черт знает сколько совпадений!..”

Не подымаясь с постели, Андрей смотрел в потолок, на пыльную люстру, вспоминая выстрел Спирина, и никак не мог найти то место, откуда тот сбил пулей висюльку. Потом взглянул на часы. Пятнадцать минут четвертого — самый глубокий час ночи. Звонить Спирину было не время. Но минуту спустя он снял трубку, набрал номер и долго ждал, пока заглушенный сонной сипотцой голос не ответил:

— У телефона Спирин.

— Что так официально? Это я, — сказал Андрей. Спирин прокашлялся, рыкнул по‑бульдожьи:

— Кто я? А‑а, ты, Андрей? Какого хрена не спишь и людям не даешь? Я только вздремнул. Ты кто — генерал ФСБ? Министр внутренних дел? Ерин? Куликов?

— Если бы… — усмехнулся Андрей. — Не спится. Сам был разбужен телефонным звонком.

— Тэк‑с! Братки? Ну‑ну, и что?

— Не знаю, братки или хренки, — выругался Андрей. — Говорил какой‑то, судя по голосу, интеллигентный хмырь. Или — актер.

— А‑а, хоп, хоп! Они все могут. И академика с потрохами купят, и профессора возьмут на блесну. Мой совет: купи и ходи с оружием, как ковбой. Помнишь, я учил? Три‑четыре секунды — и хоп, ха‑ха! Да, вот какая история, старик. Ты меня не любишь, а я твою просьбу выполнил. До гроба мне обязан. Не расплатишься. Ладно — за тобой бутылка “Камю”.

— “Камю” за мной. Кто это сказал, что я тебя не люблю, — насторожился Андрей, и, сейчас же подумав о собачьем чутье у людей с мистическим складом, спросил: — Выполнил мою просьбу? Какую?

— Насчет твоего капитана и лейтенанта… Как их… недоносков? Навел справку через друзей из управления. Так вот какая история, старик. Никто из твоих старых знакомых в Москве не числится. Наезжали в гости из провинции. Телефон кадров я тебе, конечно, как журналисту дам. Но не уверен, удастся ли тебе до конца размотать ниточку. Очень сомневаюсь, старичок.

“Если бы знать, как начать с тебя разматывать дьявольскую ниточку”, — подумал Андрей и спокойно сказал:

— Когда встретимся? Есть желание — приезжай сейчас. Подробно расскажу о звонке и посоветуемся. Мне все равно не уснуть. Коньяк найду, правда, армянский.

Спирин откашлялся, попробовал сострить:

— Коньяк армянский, а вкус французский, гурман любитель от роду русский… Мещанин во дворянстве. Благодарствуйте, приехать не смогу, вторые сутки в пике. Счастлив буду, если посетишь старого бедного однокашника… завтра… то есть сегодня утром. С “Камю” под мышкой. Если не пожадничаешь. Целую.

Он положил трубку и почему‑то вновь стал отыскивать то знаменательное место в люстре, где была отколота пулей хрустальная висюлька, и тут впервые страстно позавидовал Спирину, его умению владеть своим натренированным глазом даже в состоянии нетрезвом.