ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Карлсруэ, 9 октября 1911 г.

Если вы задумаетесь, над тем, что, как это вытекает из наших лекций, импульс Христа следует рассматривать как глубочайший во всем ходе развития человечества, то вы без сомнения найдете само собой разумеющимся, что для полного понимания всего значения, для полного охвата этого Христова импульса необходимо некоторое напряжение наших духовных сил. Правда, дурной обычай считать, будто то, что относится к высочайшему в мире, должно быть доступно простейшему пониманию, очень распространен; и когда кто-либо бывает вынужден сложно говорить об истоках бытия, то это, якобы, следует отклонить уже по той причине, что имеет силу утверждение: истина должна быть проста.

В конечном счете она, конечно, проста, но если на определенной ступени мы хотим познакомиться с высочайшим, то нетрудно понять, что для этого нам надлежит проложить и пройти определенный путь. Поэтому нам опять придется обратиться к некоторым частностям, чтобы с определенной точки зрения заново ориентироваться во всем величии и во всем значении Христова импульса.

Нам достаточно лишь открыть Послания Павла, чтобы вскоре убедиться, что Павел - о котором мы знаем, что он пытался соединить с человеческой формацией именно сверхчувственное начало Существа Христа - что Павел к понятию, к идеи Христа привлекает, так сказать, все развитие человечества. Это именно так; ведь отдаваясь воздействию Посланий Павла, мы, в конце концов, проникаемся тем, что своей исключительной простотой и глубокой проникновенностью слов и предложений производит самое значительное впечатление. Но это происходит только по той причине, что Павел силой своей собственной инициации пробился в этой простоте, которая сама по себе может являться не исходной точкой истины, а ее следствием, целью. Если мы хотим проникнуть в то, что в итоге в удивительных монументальных простых словах выражает Павел о существе Христа, то нам придется нашим духовно-научным способом подойти к рассмотрению человеческой природы, ради дальнейшего развития которой на Землю ведь и пришёл импульс Христа.

Рассмотрим поэтому то, что мы уже знаем об этой человеческой природе, как она выступает перед оккультным взором! В отношении ее развития во времени мы разделяем человеческую жизнь на два звена: на период времени между рождением или зачатием и смертью и на период, протекающий между смертью и новым рождением. Наблюдая человека, прежде всего как он предстает нам в физической жизни, мы знаем, что оккультный взор воспринимает его как четверичность, но четверичность, которая находится в развивающемся становлении, как физическое тело, эфирное тело, тело астральное и "я". И мы знаем, что для постижения человеческого развития мы должны принять во внимание оккультную истину, что это "я" - которое мы обнаруживаем чувством и ощущением, уже просто отвлекая наше внимание от внешнего мира и пытаясь жить внутренне в самом себе, - что это "я" прослеживается оккультным взором от инкарнации к инкарнации.

Мы знаем также, что "я" облечено (хотя слово "об лечено" не является точным выражением, но мы им пока можем пользоваться) в три других тела человеческого естества - тела астральное, эфирное и физическое. Об астральном теле мы знаем, что в некотором отношении оно сопровождает "я" через его различные инкарнации, и хотя в Кама-локе от этого астрального тела многое должно быть отброшено, тем не менее оно остается в ходе инкарнаций как своего рода силовое тело, удерживающее все то, что мы усвоили себе в ходе данной инкарнации как достижения морального, интеллектуального и эстетического порядка. Все, что является действительным достижением, это удерживается силой астрального тела, переносится им из одной инкарнации в другую, и как бы вчленяется в "я", которое как вечная основа в нас идет от инкарнации к инкарнации.

Далее мы знаем, что непосредственно после смерти хоть и очень многое отбрасывается от эфирного тела, но что тем не менее нам все же остается экстракт этого эфирного тела, который мы берем из одной инкарнации в другую. Это происходит так, что в течение ближайших дней непосредственно после смерти мы переживаем, созерцая как большую картину в своего рода раскрывающейся в обратном порядке панораме нашу истекшую жизнь, беря с собой дальше как эфирный результат итог - экстракт - этого взгляда на прошлое, этого ретроспективного созерцания. А то, что остается от эфирного тела, передается в той или иной форме - в зависимости от развития человека - общему мировому эфиру.

При обращении наш взор к четвертому члену человеческого существа, к телу физическому, положение вещей предстает нам сначала таким, как если бы это физическое тело просто исчезало в физическом мире. Это можно, хотелось бы сказать, прямо-таки доказать внешне в физическом мире, потому что для внешнего восприятия в той или иной форме это физическое тело подвергается разрушению. Вопрос лишь в следующем - и всякий, кто занимается духовной наукой, должен был бы его себе поставить: не является ли всё, что нам может сказать внешнее физическое познание о судьбе нашего физического тела, майей? И ответ, собственно, не так далек для того, кто начал понимать духовную науку. Начав понимать духовную науку, скажешь себе: все чувственно-наглядное есть майя, есть внешняя иллюзия. Можно ли ожидать, что это истинная правда - как бы грубо она ни навязывалось сама по себе - то, что физическое тело, преданное могиле или огню, бесследно исчезает? Быть может, как раз за внешней майей, которая навязывает себя в этой чувственной наглядности, таится нечто гораздо более глубокое!?

Но пойдем еще несколько дальше. Подумайте о том, что для того, чтобы понять земное развитие, мы должны знать прежние воплощения нашей планеты; что мы должны изучить ее сатурническое, солнечное и лунное воплощения. Мы должны сказать: как каждый единичный человек, так и наша Земля прошла через воплощения, и то, чем является наше физическое тело, подготавливалось в эволюции человечества с сатурнических времен Земли. В то время, как о существовании в современном смысле слова нашего эфирного тела, астрального тела и "я" не могло быть и речи в эпоху древнего Сатурна, - на этом Сатурне уже закладывается, как бы прививается эволюции зачаток физического тела. В солнечный период Земли этот зачаток преобразуется и в его преобразованную форму вчленяется эфирное тело. Во время её лунного периода физическое тело испытывает дальнейшее преобразование и ему привносится - наряду с эфирным телом, которое в свою очередь тоже выступает в преображенной форме - тело астральное. И, наконец, в течение земного периода в него включается "я".

А теперь, если бы чувственная видимость была права, нам, таким образом, пришлось бы сказать, что заложеное в нас еще в период Сатурна, то есть наше физическое тело, просто разлагается или сгорает, переходя во внешние элемен ты - и это несмотря на то, что в течение миллионов и миллионов лет эпох Сатурна, Солнца и Луны создание этого физического тела требовало значительнейших сверхчеловеческих, то есть божественно-духовных усилий!

Таким образом, нам бы предстал очень странный факт, что четыре или пусть три - Сатурна, Солнца и Луны - планетарных ступени целый сонм богов работает над созданием такого мирового элемента, каким является наше физическое тело, и этот мировой элемент предопределен к тому, чтобы в течение земного периода времени при каждой смерти человека исчезать в ничто. Странное было бы это явление, если бы майя - а другого внешнее наблюдение не знает - была права.

И теперь спросим себя: может ли майя быть права? Сначала, правда, кажется, будто бы в данном случае оккультное познание считает майю правой; потому что, как это ни странно, в данном случае оккультное наблюдение как будто согласно с майей. Если вы просмотрите описание духовной наукой по смертного развития человека, то действительно в этом описании на физическое тело не обращается почти никакого внимания. Говорится, что физическое тело отбрасывается, предается элементам Земли; затем говорится об эфирном теле, о теле астральном, и о "я", а на физическое тело не обращается дальше никакого внимания, и кажется, что этим молчанием духоведения майя признается правой. Так кажется.

С определенной точки зрения это и справедливо со стороны духовной науки говорить таким образом; справедливо по той причине, что все дальнейшее и более глубокое объяснение должно быть предоставлено христологии. Потому что о всем том, что в отношении физического тела выходит за пределы майи, мы вообще не можем говорить толком без того, чтобы в достаточной степени осветить сначала импульс Христа и все, что с ним связано.

Если мы сначала рассмотрим это физическое тело, как в определенный критический момент оно предстало сознанию человека, то мы натолкнемся на нечто странное. Для этого остановимся на трех видах сознания трех различных народностей, на трех различных формах человеческого сознания, которые как раз в определенную решающую эпоху развития человечества существовали по отношению ко всему тому, что связано с нашим физическим телом.

Давайте сначала спросим у греков! Мы знаем, что греки - это тот значительный народ, истинное развитие которого относится к четвертому послеатлантическому периоду культуры. Мы знаем, что начало этого четвертого послеатлантического периода культуры приходится приблизительно на седьмое, восьмое, девятое столетия до нашего летоисчисления, и что оно заканчивается в тринадцатом, четырнадцатом, пятнадцатом веках уже нашего летоисчисления, после палестинских событий. Уже из сообщений внешних преданий и документов как раз в отношении этого промежутка времени мы можем совершенно легко доказать сказанное. Первые сумеречные просветы, которые достигают нас как весть о Греции, мы встречаем где-то в шестом, седьмом столетии до нашего летоисчисления, в то время, как легендарные вести идут из еще более древних времен.

Но мы знаем также, что то, что создало величие исторического периода Греции, выступало еще из более раннего времени, когда еще и сама Греция переживала лишь третий послеатлантический период культуры. Так обстоит дело с инспирациями Гомера, которые еще захватывают период, предшествовавший четвертому послеатлантическому; и Эсхил, живший так давно, что часть его произведений полностью утеряна, уводит нас обратно к мистериальной драматике, от которой и он улавливает лишь отзвук. Так вступает третий послеатлантический период культуры в греческую эпоху; четвертый же послеатлантический период культуры полностью расцветает в эпоху Греции. И мы должны сказать, что чудесная культура Греции является чистейшим выражением этого четвертого периода. Но странные слова звучат нам навстречу из этой Греции, слова, которые позволяют глубоко за глянуть в душу человека, который полностью чувствует себя греком; слова героя: " Лучше быть нищим в верхнем мире, чем царем в царстве теней"! - Слова, вскрывающие глубокие, глубинные ощущения греческой души. Хотелось бы сказать: все, что сохранилось у нас от времен Греции как классическая красота и классическое величие, как оформление человеческого идеала во внешнем мире, все это так или иначе звучит нам из этих слов. И здесь, думая о Греции, мы думаем об этом чудном развитии человеческого тела в греческой гимнастике, в великих греческих состязаниях, за карикатурное подражание которым берется лишь такой человек современности, который ничего не понимает в том, чем в действительности была Греция. Надо считаться с тем, что каждая эпоха должна иметь свои собственные идеалы, если хочешь понять, что это внешнее развитие физического тела, как оно явлено в своей форме на физическом плане, было особой привилегией греческого духа; и далее, как опять-таки привилегией Греции должно было стать пластическое запечатление художественного идеала человека, возвышение внешнего человеческого облика в скульптуре. И если мы еще к тому же обратим свой взор на формирование человеческого сознания, как им обладал, например, Перикл [9], когда с одной стороны человек обращался к общечеловеческому как таковому, с другой же крепко стоял на своих ногах и чувствовал себя словно владыкой и царем на земной почве в пределах своего государственного образования, - если мы дадим всему этому подействовать на нас, то мы должны будем сказать, что собственно любовь грека была обращена к человеческой форме, какой она явлена на физическом плане, а также и эстетика была обращена на отчеканку этой формы.

Когда так любишь и так понимаешь то, что открывалось в человеке физического плана, то становится понятной и следующая мысль: когда естество человека теряет то, что дает ему на физическом плане эту прекрасную форму, то остается лишь та его часть, которую нельзя ценить столь же высоко, как и то, что у него отнимается смертью! Эта высокая любовь к внешней форме необходимо приводила к тому, чтобы пессимистически относиться к тому, что остается от человека за вратами смерти. На примере греческой души мы полностью можем понять, что тот же взор, который с такой большой любовью обращался к внешней форме, омрачался грустью, когда душа предавалась мысли о том, что эта форма будет отнята у индивидуальности человека, которая живет затем дальше уже без этой формы. Давайте примем вышеприведенное лишь на уровне чувств, тогда нам придется сказать: в эллинизме мы имеем перед нами такой род людей, который больше всего любил и ценил внешнюю форму физического тела, и который поэтому при его нисхождении в смерть испытывал всю печаль, какую только можно было испытать.

Рассмотрим теперь другое сознание, которое развивалось приблизительно в тот же период времени: рассмотрим сознание Будды, которое от Будды перешло затем к его последователям. Здесь перед нами почти что противоположность Греции. Нам достаточно вспомнить лишь одно - нерв четырех великих истин Будды выражается в следующем, - говорится так: вожделение приводит человеческую индивидуальность в это бытие, где она замкнута внешней физической формой.

В какое бытие? - В бытие, по отношению к которому учение Будды должно сказать: рождение - это страдание, болезнь - это страдание, старость - это страдание, смерть - это страдание!

Этот нерв буддизма несет в себе признание, что посредством всех тех сил, которые замыкают нас во внешнюю физическую оболочку, наша индивидуальность, которая через рождение нисходит из божественных высот и вновь вступает в эти божественные высоты, когда человек проходит через врата смерти, - что всем этим наша индивидуальность отдается во власть страдания и боли бытия; и, собственно, для человека существует лишь одно спасение, которое выражено в четырех великих священных истинах Будды - высвободиться из внешнего бытия, отбросить внешнюю оболочку. Это значит настолько преобразить индивидуальность, чтобы она возможно скорее достигла способности отбросить все, что относится к ее внешней оболочке.

Мы видим: здесь деятельно ощущение, обратное греческому. Несколько грек любил и ценил внешнюю телесную оболочку и с грустью переживал её разрушение, настолько не ценил её последователь Будды и рассматривал её как нечто, что возможно скорее должно быть отброшено. С этим связана и борьба буддиста против томления по бытию, замкнутому во внешнюю физическую телесность. Проникнем еще немного глубже именно в эту мысль Будды. Тут мы встречаем то, что существует в буддизме как своего рода теоретическое воззрение на следующие одна за другой инкарнации человека. Здесь дело касается не столько того, что думает единичный человек о теории Будды, сколько того, что пронизало собой сознание последователя буддизма. Об этом я уже говорил часто. Я указывал, что, пожалуй, не представляется никакого лучшего случая для того, чтобы самому почувствовать и понять чувства последователя буддизма по отношению к повторности земных жизней человека, как углубление в дошедшую до нас беседу между царем Милиндой и одним буддийским мудрецом. Буддийский мудрец, Нагасена объясняет царю Милин де, что если он едет в колеснице, то должен подумать, имеет ли она кроме колес, оглоблей, каретки, сиденья и тому подобного еще что-нибудь. "Если ты приехал в своей колеснице, о великий царь, - говорит мудрый Нагасена царю, - то подумай о том, что все, что ты видишь в ней, есть ничто иное, как колеса, оглобли, каретка, сиденье, и кроме это го не существует ничего, кроме слова, которое объединяет эти колеса, оглобли, каретку, сиденье и тому подобное. Ты не можешь, значит, говорить об особой индивидуальности колесницы, но ты должен понять, что "колесница" - это пустое слово, если ты думаешь о чем-то другом, нежели только о её составных частях, её членах тела. Еще и другое сравнение приводит Нагасена, мудрец, царю Милинде. "Взгляни на плод миндаля на миндальном дереве, - говорит он, - и подумай, что из другого плода было взято семя, которое было положено в землю и сгнило; из этого выросло дерево, а на нем плод миндаля. Можешь ли ты сказать, что плод на дереве имеет, кроме имени и внешней формы, еще что-нибудь общее с тем, который, взятый как семя, был положен в землю и сгнил в ней? - Столько же общего - хочет сказать Нагасена - имеет и человек с человеком своей прошлой инкарнации, как плод миндаля на дереве с тем плодом миндаля, который был положен в землю. И тот, кто считает, что явление, которое предстает нам как человек и которое сметается смертью прочь, что оно есть нечто иное, чем просто имя и форма, тот думает так же ошибочно, как и тот, кто считает, что в колеснице - в самом названии "колесница" - содержится нечто иное, кроме частей колесницы - колес, оглоблей и прочего. От предшествовавшей инкарнации в последующую не переходит ничего такого, что человек обозначает как своё "я". Это важно! И все вновь и вновь надо подчеркивать: дело вовсе не в том, как вздумается тому или иному интерпретировать то или иное слово Будды, а в том, каким образом подействовал буддизм на народное сознание, что он дал душам! И то, что он дал душам, это как раз исключительно ясно и значительно выражено этой притчей, которую донесло до нас предание о царе Милинде и о буддийском мудреце. То, что мы называем "я" и о чем мы говорим, что оно чувствуется и ощущается человеком, когда он сосредотачивается на своем внутреннем существе, об этом буддист говорит, что, в сущности, это нечто исчезающее в потоке свершений, и что оно так же принадлежит майе, как и все другое; что оно не идет из одной инкарнации в другую.

Я уже упомянул однажды: христианский мудрец, которого можно было бы привести в параллель буддийскому мудрецу, беседовал бы с царем Милиндой иначе. Буддийский говорил царю: "Взгляни на колесницу: колеса, оглобли и тому подобное, это ее части; охватывающее их слово "колесница" это лишь имя и форма. Колесница не становится реальностью лишь силой своего имени "колесница", но если ты хочешь подойти к реальности, ты должен иметь в виду её части".

Христианский мудрец в этом же случае сказал бы следующим образом: "О, мудрый царь Милинда, ты прибыл в колеснице. Взгляни на нее: в колеснице ты видишь лишь колеса, оглобли, её каретку и тому подобное. Я же спрошу себя: могут ли только колеса привезти тебя? могут ли только оглобли привезти тебя? может ли только сиденье в каретке привезти тебя? и тому подобное. Значит, на всем, что является только частью, ты ехать не можешь! Поскольку они части - они собраны в колесницу; но на самих частях ты не можешь ехать. И если все части вместе образуют колесницу, то для этого необходимо еще нечто иное, чем просто наличие этих частей. И для колесницы это прежде всего совершенно определенная мысль, которая сочетает вместе колеса, оглобли, каретку и все остальное. И эта мысль "колесница" есть нечто совершенно необходимое, что видеть ты хотя и не можешь, но что ты, тем не менее, неизбежно должен признать"!

И переходя затем к человеку, мудрец сказал бы: "В отдельном человеке ты можешь видеть лишь внешнее тело, внешние поступки и внешне выражающиеся душевные переживания; но "я" человека ты видишь в нем не больше, чем в отдельных частях колесницы мы можешь видеть её название "колесница". Но как в этих частях заложено нечто совсем иное - а именно то, что дало тебе возможность приехать сюда - так и в человеке, во всех его частях заложено нечто иное, а именно проявление его "я". И это "я" есть нечто реальное, что как сверхчувственное начало идет от инкарнации к инкарнации."

Как, например, мы должны себе представить схему буддийского учения о реинкарнации, если она должна быть изображена только сообразно буддийской теории?

Рисунок 3

Кругом мы обозначим появление человека между рождением и смертью. Человек умирает. Пусть момент его смерти будет отмечен линией АВ

Что же остается от того, что словно загнано в современное бытие между рождением и смертью? Сумма причин, результаты поступков, все, что человек совершил хорошего или плохого, прекрасного или безобразного, умного или глупого - это остается. И оставшееся таким образом действует как причины дальше, образуя причинное ядро (С) для следующей инкарнации. Это причинное ядро обволакивается в ближайшей следующей инкарнации (О) новыми телесными оболочками; они испытывают новые воздействия, новые переживания, сообразно тому прежнему причинному ядру. От этих переживаний и тому подобного опять остается причинное ядро (Е) на следующую инкарнацию, которая замыкает в себе то, что поступает в неё из прежней, снова образуя из этого вместе с тем, что как совершенно самостоятельное привносится в ходе этой инкарнации, причинное ядро на дальнейшую следующую инкарнацию и т. д. Иначе говоря: то, что идет через ряд инкарнаций, исчерпывается в причинах и следствиях, которые - без того, чтобы единое "я" связывало эти инкарнации вместе - действует из одной инкарнации в другую.

Таким образом, если в этой инкарнации я называю себя "я", то это не потому, что это же самое "я" было уже и в прошлой инкарнации, ибо от прошлой инкарнации существует лишь то, что явля ется кармическим результатом; то же, что я называю моим "я", это только майя современной инкарнации.

Рисунок 4

В таком виде должен представлять буддизм тот, кто действительно его знает; и он должен знать: то, что мы называем "я", совершенно отсутствует в буддизме.

Но перейдем к тому, что нам известно из антропософского познания. Благодаря чему для человека вообще стало возможно развить свое "я"? Благодаря развитию Земли! Лишь в течение развития Земли он дошел до этого развития своего "я". К его физическому, эфирному и астральному телу на Земле прибавилось его "я". Вспомним все, что мы могли сказать о фазах развития человека во времена Сатурна, Солнца и Луны. Мы знаем, что еще в ходе лунного развития физическое тело человека не обладало вполне определенной формой, что эту форму оно получило лишь на Земле. Поэтому мы и говорим о земном бытии как об эпохе, в которую деятельно иступили Духи формы и так преобразовали физическое тело человека, что оно приобрело свою теперешнюю форму. Это формирование физического тела человека было необходимо для того, чтобы в человека могло вступить "я", чтобы сформированное физически на физической Земле, оно смогло бы предоставить почву для возникновения "я", как нам это уже известно. Если мы примем это во внимание, то дальнейшее нам не покажется непонятным.

Рассматривая оценку "я" у греков, мы говорили о внешнем проявлении этого "я" во внешней человеческой форме. Вспомним, возвращаясь опять к буддизму, что в своем познании буддизм стремится возможно скорее преодолеть и отбросить внешнюю форму этого человеческого физического тела. Можем ли мы здесь еще удивляться тому, что мы не встречаем в буддизме никакой оценки того, что связано с этой формой физического тела? Поскольку из самого внутреннего нерва буддизма не ценится внешняя форма физического тела, постольку не ценится - более того, полностью отклоняется - та внешняя форма, которая необходима для "я", чтобы проявиться в бытии. Таким образом, буддизм потерял форму "я" самим характером своей оценки формы физического тела.

Так мы видим эти два духовных течения в их полной противоположности; Греция, в которой мы встречаем высшую оценку внешней формы физического тела - как внешней формы "я" - и буддизм, требующий возможно скорого преодоления физического тела со всем его томлением по бытию и, вследствие этого, в своей теории совершенно потерявшего "я"

Между этими противоположными друг другу мировоззрениями находится древнейший иудаизм. Последний очень далек от того, чтобы так недооценивать "я", как это делает буддизм. Если в буддизме признание постоянного, идущего от инкарнации к инкарнации "я" является ересью, то древнее еврейство по-своему придерживается этой ереси. И никакому последователю древнего еврейства не пришло бы в голову, что начало, живущее в человеке как его собственная божественная искра - с чем он связывает понятие своего собственного "я" - исчезает при прохождении человеком врат смерти. Если мы хотим уяснить себе, как относится к этому приверженец древнего еврейства, то мы должны сказать: в своем внутреннем существе он чувствует себя интимно связанным с Божеством; он знает, что с существом этого Божества он связан как бы тем лучшим, что живет в его душе. Так, в отношении понятия "я" приверженец древнего еврейства очень отличается от приверженца буддизма; но, с другой стороны, он очень отличается и от грека.

Когда обращаешься взором к этой древности, то в древнем еврействе не находишь того уважения к личности и уважения внешней человеческой формы, которые свойственны греку. Заповедь "не сотвори себе кумира, образа твоего Бога" была бы для грека решительно абсолютной бессмыслицей. Он бы не понял, если бы кто-нибудь сказал ему: ты не должен творить образ твоего Зевса, твоего Аполлона и так далее! Потому что как раз внешнюю форму он ощущал как высочайшее; и высочайшее, что человек мог преподнести и сделать своим богам, это облечь их в эту, столь ценную для него форму. И ничто не показалось бы ему более абсурдным, чем заповедь "не сотвори образа своего Бога"! Как художник-скульптор грек давал и своим богам свою форму человека. И чтобы стать действительно тем, о чем он мечтал - подобием божества - для этого он упражнялся в своей борьбе, упражнялся в своей гимнастике и тому подобном, что должно было его сделать подлинным отображением Бога!

Древнее же еврейство по той причине имело заповедь " ты не должен создавать себе образ твоего Бога ", что его последователь не ценил внешнюю форму так, как греки; он счел бы её недостойной по отношению к существу Бога. Таким образом, как с одной стороны последователь древнего еврейства был далек от последователя буддизма, который при прохождении смерти охотнее всего окончательно сбросил бы человеческую форму, так, с другой стороны, он был далек и от грека. Он был озабочен лишь тем, чтобы эта форма как раз могла бы выражать то, чем являлись заповеди, законы божества, и ему было ясно, что тот, кто был праведником, передавал потомству дальше через поколения все то, что он накопил как праведное. Не погашение формы, а её дальнейший путь через потомство - вот что было целью древнего еврейства. Таким образом, воззрение человека, принадлежавшего древнееврейскому народу, было третьим и находилось между воззрением буддиста, потерявшего ценность "я", и воззрением грека, видевшего в телесной форме нечто самое высокое и с грустью пере живавшего исчезновение телесной формы со смертью.

Так противостояли одно другому эти три мировоззрения. Чтобы еще лучше понять древнейшее еврейство, мы должны уяснить себе, насколько то, что принадлежавший ей человек ценил как свое "я", в некотором отношении одновременно являлось и божественным "Я". Бог жил в человечестве дальше, жил в самом человеке. И в связанности с Богом еврей древности одновременно чувствовал свое "я". Таким образом, "я", которое он ощущал, совпадало с божественным "Я". Божественое "Я" несло его, но божественное "Я" было также деятельно в нем. Если грек говорил: "я настолько ценю мое "я", что смотрю с содроганием на то, что станет с ним после смерти!"; если буддист говорил: "то, что является причиной, вызывающей внешнюю форму человека, должно возможно скорее отпасть от него! "- то человек древнего еврейства говорил: "я связан с Богом; Он - моя судьба. Пока я связан с ним, я несу свою судьбу. Я не знаю ничего другого, кроме отождествления моего "я" с божественным "Я"!

Образ мышления древнего еврейства, находясь между эллинизмом и буддизмом, не предрасположен заранее к непосредственному трагизму в отношении явления смерти, как это имеет место у греков, но зато этот трагизм живет в нем более косвенным образом. И если это сказано вполне в духе Древней Греции, когда герой говорит: "Лучше быть нищим в верхнем мире", - то есть, в человеческой телесной форме, - "чем царем в царстве теней"[10], - то подобное не могло бы быть так просто сказано человеком древнего еврейства, потому что он знает: когда со смертью от него отпадает его телесная форма, он остается связанным с Богом. Он не может подпасть трагическому настроению просто фактом существования смерти. Но хоть и косвенно, тем не менее, предрасположенность к трагизму в еврейской древности все же существует; она выражена в прекраснейшем драматическом повествовании из вообще всех, написанных в древности, в повествовании об Иове.

Тут мы видим, как "я" Иова чувствует себя связанным со своим Богом и вступает в конфликт с этим Богом. Нам описывается, как одно несчастье поражает Иова за другим, несмотря на то, что он знает себя как праведного человека, сделавшего все, что в состоянии удержать связь его "я" с божественным "Я". И в то время, как его бытие казалось благословенным и должно было быть благословенным, его поражает трагическая судьба. Он не чувствует за собой никакого греха: он чувствует, что он делал все, что должен был делать праведный человек по отношению к своему Богу. И вот он узнает, что разорены его добро и владения, погибла его семья; и сам он - его физическое тело, эта божественная форма - поражается бедствием и тяжелой болезнью. Он остается при своем сознании: "То, что связано во мне с моим Богом, оно старалось воздавать должное своему Богу, и наложенная на меня этим Богом судьба - это то, что поставило меня в этот мир. Как тяжело поразило меня это деяние Бога!" Подле него стоит его жена и странными словами призывает его отказаться от своего Бога. Эти слова переданы правильно. Из того, что говорит ему жена, эти слова непосредственно соответствуют тому, что говорит и Акаша-Хроника: " Откажись от своего Бога, раз ты должен так страдать, раз Он навел на тебя эти страдания, и умри!"

Какая бездонность заключена в этих словах: потеряй сознание связи с твоим Богом, тогда ты отпадешь от Него, отпадешь, подобно листу от дерева, и твой Бог не сможет больше тебя карать! Но потеря связи с Богом - это в то же время смерть. Потому что пока "я" чувствует свою связь с Богом, оно недоступно смерти; оно должно оторваться от этой связи с Богом, лишь тогда его может постичь смерть. Внешняя видимость такова, что, в сущности, все направлено против праведного Иова: жена, видя его страдания, советует ему отказаться от Бога и умереть; приходят его друзья и говорят: ты должен был так-то и так-то провиниться, потому что Бог не наказывает праведного! Он же сознает, что он не совершил - насколько это охватывается его личным сознанием - ничего неправедного. Таким образом, силой того, что его встречает во внешнем мире, он оказывается перед огромной трагедией, перед трагедией непонимания всего человеческого существа, перед чувством своей связи с Богом и непонимания, каким образом от Бога может исходить то, что он переживает.

Представим это себе давящим всей тяжестью на человеческую душу и вслушаемся в исторгнутые этой душой слова, дошедшие до нас в повествовании об Иове: я знаю, что мой Спаситель жив! Я знаю, что некогда я опять облачусь костьми и плотью и узрю Бога, с Которым я всегда вместе! Несмотря на все горе и страдание, из души Иова пробивается это сознание неразрушимости человеческой индивидуальности, - настолько сильно осознание "я" как своего внутреннего начала в древнееврейском исповедании.

Но нечто в высшей степени примечательное выступает нам здесь навстречу. " Я знаю, что мой Спаситель жив, - говорит Иов, - я знаю, что некогда я опять облачусь в мою плоть и своими глазами увижу славу моего Бога!" Иов связывает с мыслью о Спасителе внешнее тело, кожу и кости, и физически видящие глаза. Странно, в этом древнееврейском сознании, находящемся как раз посредине между эллинизмом и буддизмом, мы вдруг встречаемся с сознанием о значении физической телесной формы в связи с мыслью о Спасителе, которая затем стала основой и почвой мысли о Христе!

А если мы возьмем слова жены Иова, то на всё свидетельство Иова проливается еще больше света. "Откажись от своего Бога и умри", - это значит, что тот, кто не отказывается от своего Бога, не умирает. Это заключено в этих словах. Но что значить "умереть"? Умереть - значит отбросить физическое тело. Внешняя майя, кажется, говорит, что физическое тело переходит в элементы Земли и, так сказать, исчезает. Значит, в словах жены Иова заключается следующее: "Сделай все необходимое, чтобы твое физическое тело исчезло".

Другого в них быть не могло, так как тогда следующие слова Иова не могли бы иметь никакого смысла. Подобное можно понять только тогда, когда можешь понять то начало, благодаря которому Бог ввел нас в мир, а именно: понять значение физического тела. И Иов говорит - потому что именно это заключается в его словах: "О, я знаю точно, что мне не надо делать того, что полностью уничтожает мое тело, которое являет собой лишь внешнюю видимость. Возможность спасения дана только тем, что жив мой Спаситель, - что я не могу выразить иначе, как в следующих словах: я некогда обрету возобновленной(регенерированной) мою плоть, мои кости и увижу своими глазами славу моего Бога; я смогу сохранить всю закономерность моего физического тела; но для этого я должен иметь сознание, что мой Спаситель - жив!"

Так мы встречаем в этом повествовании об Иове - хотелось бы сказать "впервые" - связь между физической телесной формой (которую хотел бы отбросить буддист; которую грек видит отпадающей и испытывает печаль по этому поводу) и "я" -сознанием. В первый раз мы встречаем нечто, что как бы светит надеждой на спасение того, что от древнего Сатурна через Солнце, Луну и вплоть до Земли создавалось сонмом богов как физическая телесная форма и что делает необходимым - если это должно быть сохранено, если о нем можно сказать, что его результат дан нам в костях, в коже и органах чувственных восприятий - чтобы к этому привнести другое: "Я знаю, что мой Спаситель жив"!

Странно, - так мог бы кто-нибудь после сказанного сейчас поставить вопрос, - из повествования об Иове как бы вытекает, что Христос воскрешает из мертвых, спасает телесную форму, о которой греки думали, что она исчезает? Может быть, здесь имеется в виду, что для общего развития человечества, было бы - в полном смысле слова - неправильно, если бы эта внешняя физическая форма совершенно исчезала? Не вплетается ли она в весь процесс развития человечества? Играет ли она роль в будущем и не связано ли это с существом Христа? Это вопрос возникает перед нами. И здесь мы подходим к тому, чтобы несколько расширить то, что мы слышали до сих пор в духовной науке. Мы слышали, что проходя врата смерти, мы по крайней мере удерживаем что-то от эфирного тела, но совершенно отбрасываем тело физическое, которое мы видим отданным внешне во власть элементов. Однако его форма, над которой работали миллионы и миллионы лет, уходит ли она в бессущностное ничто или как-то сохраня