ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Федерации.Издание второе, переработанное и дополненное с учетом изменений в уголовном законодательстве РФ по состоянию на 1 ноября 1997 г

P2 Б89

 

Военно-приключенческие повести Г. M Брянцева, публикуемые в двухтомнике, посвящены деятельности советских чекистов в до­военное время и в годы Великой Отечественной войны.

Автор повестей Георгий Михайлович Брянцев (1904–1960) родился на Северном Кавказе в станице Александрийской. В 1925 году он начал военную службу и до 1951 года находился в рядах Советской Армии. В 1942–43 гг. участвовал в партизанском движении в Брянских лесах. Неоднократно выполнял в тылу врага задания командования Брянского фронта и Орловского обкома партии. Был награжден орденом Ленина, двумя орденами Крас­ного Знамени, орденом Красной Звезды, орденом Знак Почета, ме­далями «За боевые заслуги», «Партизану Отечественной войны» 1 степени, «За победу над Германией в Великой Отечественной вой­не 1941–1945 гг.», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», знаком заслуженного чекиста.

Перу Георгия Михайловича Брянцева принадлежат книги: «От нас никуда не уйдешь» (сб. рассказов), «По ту сторону фронта», «Их было четверо» (сб. рассказов), «Конец осиного гнезда», «Следы на снегу», «Клинок эмира», «Голубой пакет», «Это было в Праге», «По тонкому льду».

 

 

I

ПРОЛОГ

 

Это было в августе двадцатого года.

Эмирская Бухара доживала свои последние часы. У стен цитадели эмирата, «священной» Бухары, стояли вооруженные отряды рабочих и дехкан советского Тур­кестана. Бой шел вторые сутки.

Из города палили из допотопных пушек, кремневых ружей и английских винтовок. Белобородые муллы, увенчанные белоснежными чалмами, воздев руки к не­бу, слали проклятия на головы отступников, посмевших поднять меч на наместника аллаха на земле – великого из великих, мудрейшего из мудрейших эмира бухар­ского.

По паутине глухих улиц, переулков и узких, точно щели, тупиков на поджарых афганских конях метались разъяренные эмирские сарбазы[1]. Грозно размахивая об­наженными саблями, они сгоняли перепуганных на­смерть горожан к одиннадцати городским воротам строить новые укрепления.

Толпы опоенных анашой[2] и обезумевших фанатиков бесновались на дворцовой площади Регистан, вокруг башни смерти и перед дворцом эмира – Арком. Одни из них рвали на себе волосы и одежду, другие кричали осипшими от напряжения голосами:

– Смерть вероотступникам!

– Газават! Священная война!

Умар Максумов, бухарский чеканщик, сидел во дворе у своей крохотной глинобитной мазанки, держа на ко­ленях шестилетнюю дочь Анзират. Крики и вопли на улице и треск беспорядочной стрельбы долетали и сюда. Девочка дрожала от страха, прижималась к широкой груди отца, плакала и испуганно лепетала:

– Боюсь... Боюсь, ата...

Не находя нужных слов для утешения, Умар крепкой и сильной рукой гладил черноволосую головку дочери.

Неожиданно к шуму боя примешались какие-то но­вые, незнакомые Умару посторонние звуки. Они плыли откуда-то сверху, нарастали, сгущались в странный и сплошной рокот. Этот угрожающий рокот уже покрывал многоголосый людской гул и трескотню ружей, от него мелко дребезжали оконные стекла и жалобно вздраги­вала посуда, в стенных нишах.

– Это еще что такое? – подумал вслух Умар, снял дочку с колен и поставил на глиняный пол.

– А? – спросила Анзират и, широко распахнув заплаканные глаза, тоже стала прислушиваться.

Встревоженный и заинтересованный, Умар закинул полу халата, взял дочку за руку и вышел во двор. Вы­шел, взглянул в бездонно-лазоревое летнее небо и об­мер: по нему, точно легендарные драконы, раскинув двойные неподвижные крылья и делая большие круги, плавали в воздухе костлявые птицы.

Впервые за свою сорокалетнюю жизнь Умар увидел самолеты, о которых слышал лишь краем уха, но еще не представлял, какие они собой.

Анзират, уцепившись ручонками за халат отца, смо­трела испуганными глазами в небо. Она уже не пла­кала, не дрожала. Детское любопытство пересилило страх.

– Раз, два, три, четыре... – считал Умар летавшие чудовища.

Сотворенные из холста, фанеры и деревянных реек, разболтанные и перелатанные, прошедшие через горнило мировой и гражданской войн, изжившие все свои ра­бочие сроки два «Фармана» и «Сопвича», послушные воле отчаянных смельчаков, каким-то чудом держались в воздухе. Черными гирьками с них падали двадцати­фунтовые бомбы и крохотные пехотные гранаты. Они гулко разрывались где-то в центре города, сотрясая все вокруг и вздымая к небу султаны огня, клубы дыма и пыли.

– Велик аллах и милосерден его пророк, – прошеп­тал мастер. – Кажется, наступает конец света. На этот раз эмиру не удастся избежать гнева и карающей руки всевышнего... Велик аллах!

Подхватив Анзират, он бегом припустился в мазан­ку, захлопнул дверь и уселся на старенькие ватные одеяла, сложенные горкой у глухой стены.

Умар задумался. В Бухаре он родился, здесь босоно­гим мальчишкой бегал по пыльным улицам, был водоносом, раздувал самовары в чайхане, работал погон­щиком верблюдов, чистил заиленные арыки, мочил кожи в вонючих ямах. Бухара кишмя кишела сиротами, ни­щими и больными. Болезнь миновала Умара. Но нище­та и сиротство едва не сгубили его юность.

Еще в детстве он потерял родителей – они умерли от холеры, – и мальчик долгие годы добывал себе сухую лепешку и пиалу зеленого чая случайной работой на задворках бухарского базара, пока не попал наконец в темную лавчонку старого чеканщика Юсупа.

Став юношей, Умар уже чеканил по меди, серебру и золоту не хуже старых известных мастеров и резал по металлу такие затейливые, тонкие узоры, что слава о молодом ремесленнике распространилась по всей Бухаре. Умара признали. А если уж бухарские знатоки признавали мастера, значит, признавал его и весь му­сульманский Восток. О чеканщике Умаре, сыне Максума, заговорили в караван-сараях Хивы и Самарканда, Ферганы и Хорезма.

Дошла эта слава, на горе Умара, и до ушей пове­лителя Бухары – великого эмира. Воистину мудра ста­рая поговорка: да охранит аллах козленка от ласки коршуна...

Нет числа эмирским прихотям. Посыпались на моло­дого мастера приказания, требования, выдумки – одна труднее другой, заказы – один сложнее другого. И все спешно, все немедленно! Эмир и его приближенные были нетерпеливы. Не раз отведал Умар палок по пяткам, плетей по спине и прелестей страшной клоповной ямы за задержку работы, неосторожное слово или недоста­точно почтительный поклон. Однажды палачи грозного эмира уже сорвали было халат с плеч Умара и приготовились отрубить ему голову: эмир вознегодовал на чеканщика, увидев как-то за поясом одного из ханов кинжал с точно такой же насечкой, какую месяцем раньше Умар сделал для эмира. Повелитель Бухары был ревнив, удачная выдумка мастера могла принадлежать только ему и никому больше...

Тянулись годы, а порабощенный мастер ночами при жалком свете коптилки гнул спину над резьбой по зо­лоту и серебру, украшал бирюзой, рубинами и эмалью тончайшие узоры на широких подносах и блюдах, делал затейливые рисунки на саблях и кинжалах.

Из рук Умара выходили бесценные сокровища под­линного искусства, а получал он за них несчастные гроши.

 

Вбежавший в мазанку чумазый подросток спугнул думы Умара. Парнишка был бос и одной рукой поддер­живал на ходу рваные ситцевые шаровары.

Умар узнал паренька. Это был круглый сирота, четырнадцатилетний Саттар Халилов, работник важного эмирского чиновника Ахмедбека.

Саттар подошел вплотную к Умару, перевел дыхание, шмыгнул носом и выпалил:

– Меня послал к вам, ата, Бахрам. Он велел ска­зать, что приедет сейчас вместе с Ахмедбеком, Уже сед­лает коней!

Умар не шевельнулся, не удивился. Кто только не посещал его убогую мазанку!

Прищурившись, он пристально поглядел в отчаянно-озорные глаза мальчонки. Только они, эти черные как угли глаза, говорили о том, что в этом худом, измож­денном, не знающем отдыха, пропеченном азиатским солнцем и покрытом грязью теле ключом бьет неистре­бимая молодая жизнь.

– Проведи гостя в комнату к тетушке Саодат, – серьезно, как к взрослой, обратился Умар к дочке. – Пусть она покормит его вчерашним пловом. Там, ка­жется, осталось.

Анзират озабоченно сдвинула брови, закусила ниж­нюю губу и, взяв гостя за руку, провела через узкую дверь.

Умар вышел во двор. Звуки боя стихали. Перестали ухать пушки. Лишь изредка хлопали одинокие винтовочные выстрелы. Умар устало полузакрыл глаза и не поднял век, даже заслышав дробный стук копыт в пере­улке.

Вскоре над глиняным дувалом показались чалмы трех всадников. Окруженные клубами пыли всадники остановились у ворот. Двое спешились и вошли во двор. Умар не спеша направился им навстречу. Впереди круп­но шагал грозный Ахмедбек. Это был немолодой рослый и широкоплечий человек с короткой черной бородой, подбритой вокруг горла, и горбатым хищным носом. От пронзительного взгляда его будто раскаленных черных глаз у любого встречного холодок пробегал по спине. По пятам Ахмедбека шел его верный телохранитель Бахрам, мордастый и лоснящийся от жира детина.

Бахрам вырядился в голубой жандармский мундир с разнопарными эполетами, обшитый какими-то немы­слимыми позументами, в ярко-красные просторные ша­ровары с широченными золотыми лампасами и щеголь­ские офицерские сапоги из мягкого шевро с длинными шпорами. На левое плечо его свисал длинный конец огромной желтой чалмы. В руке он держал тяжелую камчу[3] с таким видом, будто только и ждал, чтобы пу­стить ее в ход.

– Салям алейкум! – хмуро приветствовал мастера Ахмедбек.

Умар склонил голову в поклоне, поцеловал полу зо­лотистого халата бека и, следуя обычаям предков, при­гласил знатного гостя в дом.

– Рахмат! Спасибо! – проворчал Ахмедбек. – У нас не так много свободного времени, чтобы заходить. Мы по делу.

Он снял с себя дорогую саблю и подал ее Умару. Потом достал лоскуток бумаги и тоже отдал ему.

Умар вгляделся в лоскуток: на нем были нарисованы пять человеческих черепов и затейливо написаны араб­ской вязью несколько букв и цифр.

– Все, что здесь изображено, надо перенести на клинок. Выбери сам, куда удобнее и незаметнее. К утру все должно быть готово. И ни один глаз не должен видеть, никто не должен знать... Молчи и забудь навеки, не то... – и Ахмедбек скрипнул зубами.

Не считая нужным выслушать ответ мастера, он кив­нул и ушел. За ним, позванивая допотопными шпорами, последовал Бахрам.

Ахмедбек понимал: бумажку трудно спрятать и лег­ко потерять. Она может размокнуть в воде и располз­тись. Она может сгореть. Она, наконец, в трудный мо­мент может обратить на себя внимание, особенно при задержании и обыске, и тогда придется объяснять то, что на ней изображено и что надо хранить в строжайшей тайне. А клинок – иное дело. Клинок – личное оружие каждого знатного джигита. На нем столько украшений и рисунков, что едва ли кто обратит внимание на какие-то черепа, буквы и цифры.

Ахмедбек отлично понимал все это, а Умар – нет. А быть может, и он понимал, но молчал...

Через минуту, подняв пыль в переулке, всадники скрылись.

Умар вернулся в мазанку и сел за низенький столик под окном, заваленный различными инструментами. В дверях показались Анзират и Саттар. Вытирая саль­ные после еды губы, они заговорщически переглянулись и встали по обе стороны мастера.

Умар в задумчивости держал в руках саблю Ахмедбека.

– Умар-ата! – нерешительно заговорил Саттар. – Ахмедбек позвал вас на войну и подарил эту саблю?

Мастер усмехнулся:

– Нет, дружок! С этой саблей Ахмедбек не расста­нется. Она пожалована ему самим эмиром Саид Алимханом. А война... Пусть он сам воюет за эмира. Обой­дутся без меня.

– Хорошая сабля, – заметил Саттар. – Я видел ее в доме Ахмедбека, когда помогал выбивать пыль из ковров. Она висела в его комнате.

Сабля и в самом деле была хороша. Вызолоченные блестящие ножны обвивала полоска голубой эмали. Эфес был выточен из слоновой кости лимонного цвета и венчался головой дракона с рубиновыми глазами. Пе­рекрестье смотрело вниз серебряной головой Медузы Горгоны, обвитой змеями.

– Все дело тут в клинке, – тихо проговорил Умар.

– Покажите, пожалуйста, Умар-ата, – попросил Сат­тар. – Я не видел клинка. Хотел один раз вынуть его и посмотреть, а сын Ахмедбека Наруз накинулся на ме­ня с кулаками.

Умар взялся за эфес, вытащил клинок и подал его парнишке.

– Смотри, – сказал он.

Клинок был странный: лишь чуть-чуть поуже ножен и весь покрыт чернью по серебру. Серебряный клинок? Но таких не бывает! На конце он расширялся наподо­бие турецкой елмани.

Саттар внимательно оглядел оружие и презритель­но скривил губы.

– Что, не нравится? – с усмешкой спросил Умар.

– Им и не зарубишь... Смотрите, совсем тупой, – и парнишка провел пальцем по лезвию. – Его отточить надо.

– А это и не клинок, – рассмеялся Умар.

– Как не клинок?

– А вот так. Это – вторые ножны. Дай-ка сюда! Тут секрет есть. Гляди...

Умар нажал пальцем на едва заметную в голове дракона пластиночку и быстро выхватил из ножен уже настоящий клинок. Тонкий, гибкий, змеевидный, он блеснул в руке, подобно голубой молнии.

Глаза у Саттара округлились. Он стоял, полуоткрыв рот, очарованный чудом.

Умар ласково провел рукой по клинку, разделанному под синь, покрытому жемчужно-матовым орнаментом и тонкой золотой насечкой.

– Турки, видать, этот клинок делали, – проговорил Саттар. – А сталь, видно, дамасская. Бахрам говорил, что в Турции большие мастера есть.

– Ничего твой Бахрам не понимает, – ответил Умар. – А я вот что скажу тебе: делал этот клинок урус, великий мастер Иван Бушуй. Есть железные горы в России – Урал. А в тех горах – город Златоуст. Вот в городе железных мастеров Златоусте и жил Иван Бу­шуй. Он давно уже помер. А какой был мудрый ма­стер! Какой булат варил он! Получше дамасского. Он варил булат и струйчатый, и букетный, и полосовой, и волновой. Всякий. И клинок он выковал. А я рисовку делал, чеканил. Видишь, какая? Каждую золотую ни­точку разглядеть можно. Рукоятку тоже я резал, по заказу эмира. Потом клинок отвезли в Стамбул, и тамошние оружейники сделали к нему первые ножны, а в Дагестане, в ауле Кубачи, вторые. И получился клинок с секретом. А ты говоришь – Бахрам, Бахрам! Что тол­ку в твоем Бахраме...

Саттар молчал, не отводя взгляда от клинка. Немно­го погодя он спросил:

– Умар-ата! А зачем бек привез вам клинок?

– Тебе все надо знать? Плов поел?

– Ага.

– А теперь беги домой! Я тут и без тебя разберусь.

Анзират примостилась по левую руку отца на полу и молча стала наблюдать за его работой.

Умар выполнил заказ в срок. Но за клинком никто не явился.

С наступлением темноты битва закипела с новой силой. Кровавый бой у городских стен гремел всю ночь, а когда в небе растворились последние звезды, горо­жане увидели над эмирским дворцом развевавшееся на ветру красное полотнище.

Эмиру бухарскому Саиду Алимхану удалось бежать от мести народа. Его сопровождала личная свита и в ее составе Ахмедбек со своим телохранителем Бахрамом.

За эмиром тянулся обоз. Верблюды и арбы были нагружены бесценными сокровищами.

Ахмедбек в спешке забыл не только клинок, который остался у чеканщика Умара Максумова, но и единствен­ного наследника – сына, тринадцатилетнего Наруза Ах­меда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

Однажды ранней весной тридцать первого года, когда торговый инспектор Наруз Ахмед, соби­раясь в очередную командировку, торопился домой, чтобы захватить кое-что на дорогу, в одном из кривых переулков путь ему прегра­дил незнакомый старик. Седая борода его простиралась до поясного платка, сухая маленькая го­лова, отяжеленная пышной чалмой, тряслась, запавшие глаза, спрятанные в морщинах, кололи, точно острое шило. В руке он держал длинную суковатую палку.

– Да обессмертит аллах твое имя, благородный На­руз Ахмед! Да ниспошлет он тебе здоровья, да продлит до бесконечности твои годы, – проговорил старик дре­безжащим голосом.

– Здравствуйте! – удивленно ответил Наруз Ахмед, настороженно всматриваясь в незнакомое лицо. – Отку­да вам известно мое имя?

– Твое имя известно мне, и я произношу его с бла­гоговением...

Что-то отдаленно знакомое мелькнуло в памяти Наруза Ахмеда, но он не хотел заводить разговор с этим странным и подозрительным старцем.

– Не говорите загадками, эта. Я вас не знаю.

– Меня ты мог забыть, но не может сын забыть отца, храбрейшего из храбрых Ахмедбека.

Наруз Ахмед вздрогнул и машинально оглянулся.

– Тсс... – строго предупредил он и приложил палец к губам. Теперь он понял, зачем обратился к нему старик. – Кто разрешил вам тревожить покой умерших? Зачем вспоминать тех, кто по воле всевышнего покинул нас, грешных?..

– Пути аллаха неисповедимы. Забудем это имя, да живет оно в веках, – тут старик хихикнул, и бесчислен­ные морщинки на его сухом и желтом, как пергамент, лице мгновенно зашевелились, запрыгали.

– Но я тебя с трудом узнал. Ты стал другой. Другая одежда...

– Одежду можно сменить, – прервал его Наруз Ах­мед, – а сердце никогда...

– Мудрые слова. Приятно слышать ответ, достойный правоверного, – одобрил старик и тихо добавил: – Ты должен быть там, где скучает в одиночестве твоя вторая жена. И чем скорее, тем лучше.

Сказав это, он оставил Наруза Ахмеда и, шаркая каушами[4] и постукивая палкой, медленно побрел своей дорогой...

 

Сын грозного Ахмедбека, двадцатичетырехлетний Наруз Ахмед, чувствовал себя при советской власти не так уж плохо. Никак нельзя было сказать, что прошлое отца сильно обременяло его и как-то отрицательно ска­зывалось на его жизни. Совсем нет. Оставшись после бегства отца подростком, Наруз был взят на воспитание родным дядей, человеком преклонных лет и великой хитрости, бывшим мударрисом[5] бухарского медресе[6]. Дядя приложил все силы и терпение к тому, чтобы из тринадцатилетнего сына бека, прожившего детство в неге и изобилии, сделать вполне современного человека.

Дядя поставил его на ноги и, можно сказать, вывел в люди.

Наруз Ахмед закончил школу второй ступени, годич­ные курсы торговых работников и вот уже несколько лет небезуспешно справляется с хлопотливыми обязанно­стями разъездного инспектора республиканского союза потребительской кооперации.

Наруз Ахмед слыл за энергичного, напористого и инициативного работника. На ишаках, верблюдах, автомашинах и поездах он носился по всей республике, заглядывая в самые глухие места, где только имелись магазины, лавки и заготовительные базы кооперации.

Старательно и придирчиво проверял он работу завмагов, кассиров и кладовщиков, непреклонно требовал отстранять от работы нерадивых и предавать суду воро­ватых. Он не знал жалости, составлял акты, строчил докладные, гремел горячими речами на собраниях и заседаниях. С ним считались и его боялись. Он был на виду. Он был в передних рядах.

Да и время было такое, что стоять в сторонке и работать с ленцой считалось неудобным.

На землях советской Средней Азии образовались три союзные республики: Узбекская, Туркменская и Тад­жикская. Невиданно росли и ширились посевные пло­щади под белое золото – хлопок. Советский Союз в самое короткое время должен был покончить с зависимостью от зарубежных королей хлопка; в стране строи­лись огромные текстильные фабрики и комбинаты. И лю­ди трех солнечных республик были захвачены большими планами, горячей работой, великими надеждами.

Труженики-дехкане спорили, думали, примерялись и объединяли хозяйства в коллективные артели. Чайрикеры – безземельные крестьяне-издольщики – получали самые лучшие земли. Мелиораторы и ирригаторы об­водняли древнюю сухую землю, проводили каналы, оро­шали пустыни, поднимая миллионы кубометров нетро­нутой земли. Водхозовские разведчики закладывали и бурили скважины в пустыне. Геологи рылись в земных недрах. Дорожники перекидывали мосты через дикие ущелья, покрывали асфальтом сотни километров дорог.

На карте возникали новые названия, бывшие киш­лаки превращались в города. На жгучем песке степей пестрели сотни парусиновых палаток, войлочных киби­ток, глиняных мазанок, дощатых времянок и бараков. Тысячи энтузиастов стекались сюда, в знойную Азию, на помощь братьям – узбекам, таджикам, туркменам. Тут можно было встретить человека из любого уголка страны: с берегов Балтики и Черного моря, из суровой Сибири и ласковой Украины, из городов Подмосковья и Закавказья. По дорогам пылили неуклюжие грузовики, по пустынным тропам, заунывно побрякивая колокольцами, тянулись длинные караваны верблюдов. И везде на самом видном месте, подобно полковому знамени, красовались почетные доски, разделенные на две части: красную и черную. Да, время было горячее, и человек, который вздумал бы отсидеться в сторонке, сразу бро­сился бы в глаза...

Через полчаса Наруз Ахмед достиг дома, через час, сменив обычную одежду на халат и прихватив поле­вую сумку с бумагами, отправился в путь. А ровно через двое суток он въехал на усталом коне через узкую калитку во двор, закрытый со всех сторон высоким глиняным дувалом.

Возле калитки, по обе стороны дорожки, росли два старых развесистых ореховых дерева. Дорожку окайм­лял ровно подстриженный вечнозеленый кустарник. Чуть поодаль, справа, возвышался каштан, опоясанный круг­лой деревянной скамьей с отлогой спинкой. Посреди двора пестрела ранними цветами круглая клумба. А по левую руку, прильнув вплотную к дувалу, стоял длин­ный приземистый дом с плоской земляной крышей. На крыше ярко цвели фонарики желтых тюльпанов. Четы­ре окошка дома смотрели во фруктовый сад, который пенился сейчас в бурном белоснежном цветении.

Никто – ни в центре республики, ни в городе, ни в районе – даже не подозревал, кому фактически принад­лежит эта усадьба в небольшом, удаленном от жилых мест, затерявшемся в горах кишлаке.

По исполкомовским документам она считалась соб­ственностью дехканина-середняка. Но подлинным ее владельцем был сын эмирского придворного Ахмедбека молодой Наруз Ахмед. Тут жили его мать, вторая жена (первая была в городе) и юридический «хозяин» усадьбы со своей женой. Он совмещал в своем лице обязан­ности домоуправителя и садовника, являясь в то же время самым преданным и верным человеком Наруза Ахмеда.

Едва Наруз Ахмед успел спешиться, как бог весть откуда выскочил садовник, подбежал к нему, рассы­пался в приветствиях, приложился к халату хозяина и, подхватив коня под уздцы, застыл в ожидании распоря­жений.

Наруз Ахмед снял с себя халат, стряхнул с него пыль и бросил на седло.

– Кто-нибудь спрашивал меня? – спросил он садов­ника.

Тот отрицательно закачал головой.

– Расседлай коня и приходи сюда, – приказал На­руз Ахмед.

Размяв скованные долгой ездой ноги, он прошел к каштану и уселся на скамью. Откинувшись на спинку, Наруз Ахмед стал сосредоточенно смотреть в изжелта-серое высокое небо, где по воображаемой спирали, оты­скивая добычу, парил стервятник.

Наруз походил на уменьшенную, «мелкомасштаб­ную» копию своего отца. У него было такое же узкое, уд­линенное лицо, такие же тонкие с изломом губы, такой же нос с хрящеватой горбинкой и косо прорезанные на­выкате глаза. Только все это помельче, похудее, поуже.

Когда садовник вернулся и встал перед хозяином, между ними произошел короткий разговор:

– Сколько подготовлено? – спросил Наруз Ахмед.

– Девять.

– Так мало?

Садовник объяснил, что в кишлаке остается не больше, и то самые одряхлевшие, а лучшие забраны на стройку канала.

Наруз нахмурился. Объяснение, видимо, не удовлетворяло его.

– А где эти девять?

– В долине.

Некоторое время он что-то обдумывал, постукивая концом плети по пыльным голенищам, потом сухо про­изнес:

– Подготовь двух к вечеру. Я пойду к себе, отдохну. Если кто будет спрашивать меня, проведи в мою комнату, но так, чтобы никто не видел.

– Все будет сделано, хозяин, – заверил садовник.

Наруз Ахмед прошел в дом, повидался с матерью и женой, долго управлялся с большим блюдом горячего жирного плова, выпил несколько пиал светлого зеленого чая и улегся спать.

Когда на дворе стемнело, кто-то тронул Наруза за плечо. Он спал чутко и тотчас вскочил. Перед ним, покрытый с головы до ног пылью, стоял рослый, оброс­ший густой рыжей щетиной человек в длинном теплом халате, за ситцевым кушаком которого торчала рукоят­ка плетки.

Наруз Ахмед пристально всмотрелся в лицо гостя, черты которого напоминали ему кого-то, и вдруг радост­но воскликнул:

– Бахрам-ака?!

– Я, я... А ты уже совсем мужчина. Джигит! Смо­три, что сделали одиннадцать лет. И вылитый отец!..

– Ну, говори, рассказывай, – торопил обрадованный хозяин, поспешно одеваясь.

– Расскажу все в дороге. Собирайся!

– А есть не хочешь? Может, поедим?

– Хочу, но время не ждет. Перехватим на ходу.

Не прошло и десяти минут, как два всадника выеха­ли из безмолвного кишлака и стали медленно подни­маться в гору по извилистой каменистой тропе.

 

 

– Нет! – тряхнул головой юноша и облизал разби­тые в кровь губы. – Нет и нет! – повторил он.

Парень стоял связанный по рукам и ногам. Его под­держивали с обеих сторон два дюжих басмача. На са­тиновой косоворотке юноши с разодранным воротом алел кимовский значок.

Перед ним, шагах в трех, на округлом камне-валуне сидел широкоплечий чернобородый и горбоносый курбаши[7]. Он холодно смотрел на пленника, полуприкрыв тяжелые веки.

Дело происходило ранним утром в узком и глубоком безводном ущелье. Лучи поднявшегося солнца сюда еще не проникли. Вокруг возвышались дикие скалистые нагромождения, грозные и молчаливые в своем окаменелом раздумье.

– Глупец! – с усмешкой бросил курбаши. – Тебе не­ведомо, какая новая судьба ждет тебя и твой народ. Ты подобен слепцу. Ты видишь лишь то, что у тебя под носом.

Комсомолец угрюмо молчал, сплевывая кровь.

– Скоро на эту землю, – продолжал курбаши, топнув мягким сапогом, – придет священная армия воинов, старых, истинных хозяев. Они изгонят с нашей земли всех вероотступников, уничтожат всех большевиков. Они сурово накажут тех, кто поддался на безбожную агита­цию коммунистов и записался в колхозы. Они восста­новят священную власть эмира бухарского. И горе то­му, кто не захочет встать под зеленое знамя армии ислама. Ты слышал о таком воине, как Ибрагимбек?

Комсомолец усмехнулся и ответил:

– Как же не слышать! Все зовут его Ибрагимом-локайцем, бандитом, конокрадом. Какой он воин! А ты слышал такие имена, как Кизилхан, Кур-Ширмат, Мадаминбек, Азизхан, Ашимбай-Керим, Аман-Палван?

Да, эти имена были знакомы курбаши. Больше того, почти всех он знал и видел. Это были такие же, как и он, главари басмаческих шаек. Но курбаши предпочел дипломатично промолчать.

– Молчишь? – повысил голос комсомолец. – Они, как и ты, говорили: «Всех изгоним, всех уничтожим, всех накажем». А что стало с ними? Забыл? Я тебе напом­ню: их поганые кости, обглоданные шакалами, разбро­саны в песках. То же ждет и твоего Ибрагима. То же ждет и тебя.

Глаза курбаши почти совсем закрылись. Стоявшие за его спиной басмачи глухо зароптали. Один из них, худой и высокий, шагнул было к юноше с тяжелой кам­чой в руке, но, остановленный жестом курбаши, попя­тился назад.

– Глупец! – еще раз повторил курбаши. – Ничтож­ный ты человек. Упрямство обойдется тебе дорого. Ты говоришь чужим языком, мальчишка, а я требую, чтобы ты заговорил своим.

– Я говорил языком человека, а не эмирского ра­ба, – отрезал юноша.

– Я обещаю тебе сохранить жизнь. Ты еще молод. У тебя есть отец, мать и, наверное, любимая. Что из того, что ты загубишь свою жизнь и опечалишь их? Кому от этого польза?

– Я все время думаю о пользе для них и для всех честных мусульман, поэтому не трать лишних слов...

– Подумай! – предупредил курбаши. – Я требую от тебя немногого. Скажи, что было написано в той бу­мажке, которую ты вез на погранзаставу и проглотил?

Юноша молчал.

– Думай быстрее! – напомнил курбаши.

– Мне спешить некуда. Это тебе следует торопить­ся. Вот наши нагрянут...

– У тебя длинный язык, – прервал его курбаши. – Смотри, я могу его укоротить.

Юноша усмехнулся и сказал:

– Наши языков не режут, а вот голову тебе отхва­тят, как бешеной собаке.

Басмачи загудели, стали плеваться и с нетерпением поглядывали на своего главаря. Неужели он и это стер­пит?

– Верблюжий ублюдок, – процедил сквозь зубы курбаши и поднялся с камня. Сжимая в руке плеть, он сделал шаг вперед, но в это время к нему подбежал мирза[8] банды Хаким и, не переводя дыхания, доло­жил:

– Едут... Двое едут... Бахрам и другой... молодой.

Курбаши оглянулся. Из горловины ущелья, прибли­жаясь к лагерю басмачей, скакали два всадника. Один из них был Бахрам, другой – Наруз Ахмед.

– Да, это он, – тихо, только для себя, промолвил старый курбаши, и на короткое мгновение что-то чело­веческое и давно забытое шевельнулось в его груди. – Он... он...

Всадники спешились и, оживленно переговариваясь, направились к курбаши. Не доходя шагов десяти, На­руз Ахмед вдруг остановился. Он пристально взглянул на басмаческого главаря, как-то сгорбился, и из уст его сорвался крик:

– Отец! Отец!

Он стремительно подбежал к курбаши и бросился в его простертые руки. Старый курбаши Ахмедбек (а это был он) обнял сына, похлопал его по спине, отступил на шаг назад, окинул пытливым взглядом и сказал:

– Палван![9]

Наруз отвел в сторону лицо с внезапно увлажнив­шимися глазами. Нет, не напрасно он день и ночь ду­мал об отце. Не напрасно втайне гордился тем, что в его жилах течет кровь такого человека! Не напрасно верил в возвращение отца. И вот отец стоит перед ним, такой же крепкий, сильный, без единой сединки в бороде. И глаза его, как и тогда, одиннадцать лет назад, смо­трят открыто, смело, по орлиному. Так вот почему по­малкивал хитрый Бахрам и не говорил о том, кто ждет их в ущелье. Подарок! Да какой еще подарок!

Под шушуканье и одобрительные возгласы басмачей отец и сын отошли в сторонку и уселись на камнях.

Несколько мгновений они молчали, удивленно и ра­достно разглядывая один другого. Первым начал раз­говор Ахмедбек. Он стал подробно расспрашивать сына, где и как живет он, в чем состоит его работа, поинте­ресовался семейными делами Наруза и, наконец, спросил, жива ли мать.

Подошел Бахрам, опустился на землю, попросил за­курить.

– Бек, – сказал он, затягиваясь дымом. – Твой че­ловек ждет приказа.

Курбаши повернул голову. Невдалеке стоял высокий и тонкий, словно жердь, басмач, прозванный в банде насмешливым именем Узун-кулок – «Длинное ухо», – и нетерпеливо топтался на месте.

Ахмедбек прервал беседу и приказал человеку по­дойти.

Тот торопливо подбежал, скользнул быстрым взгля­дом по лицу Наруза Ахмеда и обратился к курбаши:

– Как велишь, господин, поступить с верблюжьим ублюдком?

Ахмедбек блеснул глазами и тотчас опустил веки.

– Я должен знать, что было написано на той бу­мажке, которая лежит в его желудке. Вытащи ее, – спокойно произнес он, будто речь шла о том, что бу­мажку следовало вытащить из кармана или тюбетейки.

– Все будет исполнено, господин, – басмач почти­тельно склонил голову, приложил руку к груди и уда­лился.

Прерванная беседа возобновилась.

Ахмедбек поинтересовался, был ли предупрежден кем-либо сын о необходимости подготовить лошадей.

– Да, был. В кишлаке Обисарым девять молодых объезженных лошадей отдыхают на выпасе в долине.

– Воробей на завтрак льву... – заметил курбаши.

Наруз объяснил, что в ближайшее время нет никаких надежд достать коней, так как все они взяты на строи­тельство канала.

Вдруг страшный, нечеловеческий вопль огласил ущелье. Наруз вздрогнул.

– Что это? – с опаской спросил он, смотря в сто­рону лагеря.

– Ничего особенного, – успокоил его отец. – Узун-кулок делает операцию. Он у меня хирург.

Только сейчас Наруз Ахмед понял смысл приказа курбаши. Невдалеке несколько человек, навалившись на пленного, дико визжа и изрыгая проклятия, прижи­мали к земле его голову, руки и ноги. Узун-кулок дей­ствовал огромным ножом. А человек продолжал кри­чать так страшно, что у Наруза ослабли ноги и лоб по­крылся испариной.

– Ты помнишь чеканщика Максумова? – спросил между тем отец. – Умара Максумова?

– Что? – переспросил Наруз Ахмед, ошеломленный невиданным зрелищем. Ему хотелось заткнуть пальца­ми уши, чтобы не слышать предсмертного крика, прони­кающего в душу, мозг и сердце.

Ахмедбек терпеливо повторил свой вопрос.

– Помню... как же... – рассеянно ответил Наруз Ах­мед и скосил глаза в сторону крика.

– Где он? – полюбопытствовал Ахмедбек.

– Все там же, в городе... Я встретил его как-то... Примерно месяц назад. Постарел... седой весь... а бо­роду сбрил... – Он вновь посмотрел туда. Басмачи, тес­но обступив что-то, хохотали.

Пленный уже не кричал. Он умолк навсегда и ле­жал недвижимо. Стоя над ним на коленях, Узун-кулок спокойно орудовал своим ножом.

– Чеканщика Умара надо отыскать живого или мертвого, – твердо продолжал Ахмедбек, – Он присвоил мой клинок.

– Клинок?

– Да! Клинок, который пожаловал мне эмир Саид Алимхан. Ты должен помнить этот клинок. Он висел на ковре в большой комнате.

– Помню, – сказал Наруз Ахмед, и в памяти его действительно всплыли из далекого детства и простор­ная, прохладная комната, и большой багровый ковер на стене, а на нем – сабля с позолоченными ножнами, сверкающая солнечными зайчиками. – А ты знаешь, кто сейчас живет в нашем доме? – спросил он.

Ахмедбек сделал неопределенный жест рукой. Нет, это его не интересовало.

– Ты должен найти Умара и взять клинок. Ото­брать, чего бы это ни стоило! А потом передашь мне. В этом клинке кроется большая тайна. Ее знают лишь два человека: я и Ахун-ата, твой первый учитель. И ты узнаешь эту тайну, как только придет Ибрагимбек.

– А почему он медлит? – поинтересовался Наруз Ахмед.

Брови курбаши недовольно сдвинулись. Его начина­ло раздражать легкомыслие сына. Ему говорят о клин­ке, а он спрашивает об Ибрагимбеке!

– Ты понял, что я сказал? – строго спросил курбаши.

– Конечно, понял, отец! Клинок я добуду. Добуду и спрячу. Но почему ты не хочешь сказать, когда при­дет Ибрагимбек?

– Ибрагимбек ждет моего сигнала, а время еще не подошло. Надо поднять людей. Сотни, тысячи, де­сятки тысяч людей. Надо отыскать и обеспечить надеж­ные переправы. У Ибрагима армия. И создана она не для того, чтобы погибнуть при переходе границы. Ибрагимбек должен переправиться со своими воинами без боя, внезапно. А это не так просто. Со мной пошли сто двадцать джигитов, а уцелели семьдесят. Пятьдесят легли под пулями аскеров[10] с пограничной заставы...

Ахмедбек умолк. К нему вприпрыжку приближался Узун-кулок. На его лисьей физиономии, поросшей ред­кой, точно пух, растительностью, играла довольная улыб­ка. С вымазанных костлявых рук капельками стекала кровь. Подойдя вплотную к курбаши, он молча протя­нул левую руку, разжал пальцы, и на узкой ладони его оказался небольшой, облепленный слизью комочек бу­маги.

Ахмедбек всмотрелся в него, сощурил глаза и ска­зал сыну:

– Разверни и прочти.

Что-то вроде судороги пробежало по телу Наруза Ахмеда. Преодолев чувство гадливости, он осторожно, кончиками двух пальцев снял комочек с ладони басма­ча, положил его на гладкий камень и, взяв в другую руку маленькую гальку, разгладил бумажку. На ней были написаны десять строк по-русски мелким, уборис­тым и разборчивым почерком. Но некоторые буквы раз­бухли, расползлись, а последняя фраза слилась в сплошное пятно.

Наруз Ахмед прочел:

«Одна партия бандитов, около сорока человек, ото­рвалась от преследования и ушла в пески. Вторая – при­мерно десятка три – скрылась в горах. Завтра в рас­поряжение вашей заставы подойдут два отряда. Отряд ОГПУ, усиленный краснопалочниками...» – Наруз Ах­мед умолк. Напрягая зрение, он всматривался в окон­чание записки, но ничего разобрать не мог. – Дальше непонятно, – сказал он.

Ахмедбек нахмурился. Два отряда. Это не шутка. У них пулеметы, а чего доброго, и пушки. Да и бьются они, по совести говоря, лучше его джигитов. Если стре­ляют, так без промаха, если рубят, то наповал. Он при переправе потерял пятьдесят голов, а пограничники – самое большее полдюжины. Надо предупредить Ибрагимбека.

– Ступай, – сказал курбаши палачу.

Когда тот удалился, Ахмедбек вынул из-за пазухи новую, еще не утратившую запаха типографской краски карту и расстелил ее на земле между собой и сыном.

– Смотри сюда, – проговорил курбаши, тыча в ка­кую-то точку черным пальцем. – Ви