РЕЗУЛЬТАТЫ. Темы, обсуждавшиеся в группе, сначала концентрировались вокруг отношений между черными и белыми внутри сообщества беженцев в Амстердаме

 

Темы, обсуждавшиеся в группе, сначала концентрировались вокруг отношений между черными и белыми внутри сообщества беженцев в Амстердаме. Несмотря на то, что все члены группы не поддерживали политики правительства Южной Африки, в их отношениях все еще присутствовало разде­ление по цвету кожи. Оно особенно проявлялось в имевших расистский подтекст непроизвольных фразах и выражениях некоторых белых участников группы. Такие выражения, как «кафр-пиво», «мальчик-садовник», «туземцы», стали неотъемлемой частью лексики белых южноафриканцев, и даже наиболее «политически просвещенные» из них не осознава­ли расистского оттенка этих характеристик. В качестве при­мера подобных словоупотреблений можно привести сле­дующее высказывание:

«Помню, как я был напуган. За нашим домом был пустырь, где эти туземцы собирались и пили свое кафр-ское пиво, танцевали и шумели. Однажды вечером, когда родителей не было дома, туземцы зашли на наш двор. Я сижу в доме, двери закрыты, держу винтовку в руках, Я приготовился защищать своих младших сестер и брата. Мы были детьми и боялись их».

Дажекогда эти оскорбительные высказывания относились к прошлому и использовались не членами группы, а другими людьми, он приводил к поляризации отношений в группе и, как показано в следующей выдержке, временами вызывал гневные реакции:

«В моем доме черного садовника называли "мальчик-садовник", это выражение было наследием вре­мен Британской Империи. Называя взрослых людей "мальчиком" или "девочкой", мы "десексуализировали" их. Это уменьшало наш страх перед ними. Относясь к ним как детям, мы меньше боялись их».

Было ощущение, что в таких высказываниях проявля­лась «бесчувственность к черным членам группы». Один из черных участников заметил, что ему не стоило покидать Южную Африку и приезжать в Европу, чтобы обнаружить, что даже здесь белые люди имеют такие убеждения. Этот черный участник покинул группу.

В другом случае конфликт возник в ходе обсуждения картин, нарисованных белым участником группы.

С: «Картины Эла, посвященные Дню Соуэто, застави­ли меня понять, что даже несмотря на то, что все мы здесь "трансформировались", мы все еще видим "другую сторону" — черных или белых — в соответ­ствии с нашим собственным восприятием. Особенно та картина, где черная женщина танцует в джунг­лях, — она является идеальным стереотипом того, как белые представляют себе черных. М. был в ярости, потому что почувствовал себя оскорбленным, и музыканты возражали из-за того, что некоторые ри­сунки, изображающие пытки, были слишком мрачны­ми. По этой причине мы попросили вас снять их (кар­тины), несмотря на то, что некоторые обвиняли нас в цензуре».

Эл: «Я не хотел никого оскорбить. Я просто пытался сказать правду о том, во что верил, и когда я понял, что происходит, я ушел. Мне жаль, если моя рабо­та показалась вам проявлением бесчувственности, но то, что я изобразил, стало причиной моего одино­чества в изгнании. День Соуэто был для меня воз­можностью выразить свои переживания. Мне жаль, что это вызвало у вас столько неприятных чувств».

В ходе первых сессий черные участники рассказывали истории о том, как они росли в городских кварталах, где жи­ли чернокожие и как они воспринимали «другую сторону» (белых). Характер этих высказываний иллюстрируют сле­дующие примеры:

«Моя мама была служанкой в доме белых, и она при­ходила домой только в пятницу. Мы, дети, ожидали ее возвращения, потому что она всегда приносила еду из дома своего белого босса. Так что по крайней мере один раз в неделю мы хорошо питались... моя бабушка всегда говорила, что эта еда проклята, а я не мог этого понять. Теперь я понимаю».

Другой черный южноафриканец рассказал, что он иногда приходил к своей маме на работу и что люди, работающие с ней, хорошо к нему относились. Они дарили ему одежду и игрушки, потому что у них был сын примерно такого же возраста. «Он был моим другом, я научился плавать в их бассейне, но мне всегда было грустно, когда я получал от него вещи, потому что у меня никогда не было ничего, что я мог бы дать ему взамен». Говоря о своем белом друге, он заметил,что однажды видел его в городе в армейской форме.«Мы посмотрели друг на друга и прошли мимо, не сказавни слова».

Белыеюжноафриканцы в ответ рассказывали случаи, отражавшиеглавным образом негативные аспекты их воспитания. Один из них говорил, что политические и религиозные темы были в их доме запретными и что он тоже стал частью «этой коллективной молчаливой конспирации». Другой вспоминал время, когда действовал Закон об аморальности. Он должен был следить, чтобы сосед не приводил тайком к себе домой чернокожих женщин. «Когда я был ребенком, я считал своей обязанностью звонить в полицию, если этот мужчина приводил к себе в дом черную женщину... Явсегда хотел стать десантником, чтобы родители могли гордиться мной. Таковы были ценности, на которых я воспитывался».

Воспоминания белых членов группы о взаимоотношениях между черными и белыми в Южной Африке основывались преимущественно на отношении работник-работодатель, Белые участники часто вспоминали своих черных нянь, которых с любовью называли «черная мама» или «вторая мама». «Я все еще пишу письма моей черной маме и по возможности посылаю ей деньги. Я надеюсь, что однажды смогу увидеть ее снова». В ответ на слова белого члена группы о том, у него было две мамы — одна днем, а другая ночью — и что он любил их обеих, один черный участник сказал: «Я отка­зался от своей матери, чтобы ты мог иметь двух».

В случаях прямой конфронтации в группе обычно начи­налась совместная работа, чтобы предотвратить серьезные конфликты. Наиболее часто применялась стратегия обвине­ния политической системы посредством вновь и вновь пов­торяемого утверждения: «Мы все — жертвы апартеида».

Обычно сессии начинались с того, что кто-нибудь сооб­щал важную новость о событиях в Южной Африке. Далее следовало краткое обсуждение. Такой порядок закрепился и стал традиционным.

Примерно через пять месяцев наметилось явное изме­нение в частоте и глубине самораскрытий участников. Белые участники все более охотно соглашались с необходимостью «признать парадоксы» своей жизни. Группа помогла участ­никам «простить себя за поступки в прошлом». Один из них сказал: «В Южной Африке мы все - жертвы жертв!» «Даже любовь, потребность в тепле стали коррумпированными в этой системе», — заметил другой.

В воспоминаниях белых участников теперь преобладала тема «поворотной точки» или «момента истины», когда было принято решение покинуть Южную Африку. Вот слова одного из них:

«Это был субботний вечер, и я сидел со своими прия­телями в закусочной. Вдруг из темноты к нам выбежал белый, его голова была залита кровью. "На меня напал черный", — все, что он смог сказать. Так было, мы никогда не спрашивали, кто прав, кто виноват, было ясно одно: черный напал на белого человека. Мы нашли черного пар­ня во дворе, он был со своей девушкой в комнате слуг. Он побежал, мы догнали его и загнали в угол, нас было шестеро, мы стояли вокруг него кольцом. Удары сыпались на него со всех сторон, но он держался на ногах. И мы при­нялись соревноваться друг с другом в том, кто сможет за­валить его на пол своим ударом. Именно в тот момент я увидел, что человек, который не хотел падать, что... Я увидел себя. Я должен был что-то сделать... это был я. Появился полицейский и сказал, что покажет нам, как уложить этого... «кафра». Он надел на него наручники и с такой силой надавил на них... причиняя боль, что тот человек закричал и упал на колени. В этот момент что-то сломалось внутри меня. Это было как звук, как хруст. Это случилось, я понял, что уже никогда не буду таким, как прежде. Это был мой момент истины. Я понял, что ни­когда больше не смогу быть частью этой жизни».

У других белых участников решение стать беженцами возникло, когда они проходили обязательную для всех службу в южноафриканской армии. Один из них сказал, что, будучи гомосексуалистом, он подвергался насмешкам, его всяче­ски третировали, называя «педиком».

«Они не знали, что со мной делать. Они накачива­ли меня лекарствами. Это было очень тяжело... У нас проводились стрельбы, и стрельбище располагалось возле забора, по другую сторону которого было посе­ление чернокожих. Мы должны были маршировать ту­да-сюда вдоль этого забора, а люди из поселения смот­рели на нас. И тогда я понял. Что мы делали, маршируя, обучаясь стрельбе и проводя наши маневры? Это была репетиция убийства. Вот что мы делали перед всеми этими людьми, мы репетировали их убийство».

Для другого участника момент истины наступил после того, как он был призван в состав частей коммандос в поселке Александрия.

«Мы должны были прикрывать полицейских, стояв­ших на блокпосту. Для меня это была первая поездка в поселок... а рано утром нас сменили. Когда я уходил, друг позвал меня к себе в гости. Он сказал, что приго­товил для меня сюрприз. Когда мы приехали к нему домой, нас ожидали две очень красивые чернокожие девушки. Тогда-то меня и пронзила эта мысль: всего лишь несколько часов назад я мог бы убить их братьев или сестер, а теперь я собираюсь заняться любовью с од­ной из них. Эта шизофрения, это абсолютное противо­речие вынудили меня принять решение уехать оттуда».

Как следует из приведенных выше цитат, а также из следующего фрагмента, раскрывающего взаимодействие между участниками группы, глубина самораскрытия людей со вре­менем увеличивалась:

Г. (белый южноафриканец): «Я находился тогда в ис­правительном учреждении. Для меня это было тяжелое время, потому что я был очень одинок. Помню, как я бродил по улицам и встретил черную девушку, такую же одинокую, как и я. Она привела меня к себе в комнату, и я дал ей 50 центов... а она дала мне немного тепла, согрев мое одиночество. Но затем, вернувшись в общежитие, я бросился отмываться от всего этого. Я стоял под душем час, смывая с себя память о ее черном теле. Повто­рилось то же, что и со служанками в доме моей матери. Возможно, это был бунт против моей ма­тери, против моего окружения... мой способ раз­рушать запреты».

И.К. (белый южноафриканец): «Я тоже совершал мно­го подобного. Большинство белых парней посту­пали именно так: брали черных девушек и занима­лись с ними сексом. И если быть честным, для меня в том возрасте так заниматься сексом было намно­го проще. И не потому, что я испытывал чувство одиночества».

Самораскрытие наблюдалось в основном у белых южноафриканцев. Участие черных южноафриканцев ограни­чивалось тем, что они просто присутствовали в группе. Их присутствие предполагало «принятие», а принятие уси­ливало «скорбь по прошлому». Взаимодействия в группе на этой фазе были ориентированы на воспоминания о прош­лом. Наблюдалось отчетливое разделение между Южной Африкой — Родиной и Южной Африкой — государством апартеида. В то время как Родина идеализировалась всеми членами группы, государство обвинялось во всех несчастьях. Когда президент де Клерк в своем драматичном обращении к парламенту (2 февраля 1990 года) провозгласил полити­ческие изменения: объявил об освобождении Нельсона Манделы и снятии запрета с политических организаций, — это оказало существенное влияние на группу.

Обсуждения, последовавшие за речью де Клерка, уже в большей степени ориентировались на будущее. Их центральной темой стало «возвращение домой». Некоторые участники идеализировали мысль о возвращении. Один гово­рил, что жил бы в сельской хижине, другой — что хотел бы поселиться на ферме своего друга, где вниз по холму сбегает ручей. Остальные были более осторожны. «Лучше подождать и не надеяться на многое». Некоторые члены группы полагали, что «иметь возможность вернуться — это одно, но апар­теид не искоренен полностью, и до тех пор, пока он суще­ствует, не может быть и речи о возвращении домой». Другие хотели вернуться, чтобы иметь возможность «участвовать в процессе изменений в Южной Африке».

Общение в группе приобретало все более отчетливый политический характер. По мере того как члены группы проводили все больше времени в политических дебатах, центр обсуждения сместился с различий между черными и белыми на различия между радикалами и сторонниками Умеренных взглядов. Новый акцент на политике и будущем Южной Африки дал своего рода трещину в сплоченности, возникшей в группе. Приведем примеры политических мнений членов группы.

«АНК* собирается вести переговоры с правитель­ством, и я боюсь, что все закончится реформированной версией апартеида» (белый южноафриканец).

 

* АНК Африканский Национальный Конгресс. — Примеч. ред.

 

«Ничего не изменится, пока не будет перераспре­деления бюджета» (белый южноафриканец).

«Этаспешка при возвращении напоминает мне по­вадки леммингов: начинает бежать один, а все остальные бросаются следом за ним... Я собираюсь подождать. Я читал, что лидеры АНК писали о будущем Южной Африки, и не испытываю от этого оптимизма» (белый южноафриканец).

«Мой страх — это страх перед манипулировани­еми погоней за деньгами, свойственными европейцам. Все развивается так быстро, и я думаю, что магия и величие старинного племенного образа жизни будут преда­ны» (белый южноафриканец).

«В бывшей Родезии после получения независимости наступило национальное примирение. Если бы это слу­чилось в Южной Африке, я бы не почувствовал удовлетворения. Мы должны бороться, чтобы создать новое общество, но в этом отношении сделано уже столько ошибок. Я не буду полностью удовлетворен до тех пор, пока все те люди не постараются их исправить» (белый южноафриканец).

«Я читал статью, в которой чернокожих спрашивали, что они думают о продолжении апартеида. В этой статье говорилось о том, что 40% чернокожего сельского насе­ления предпочли бы правление белого, а не черного президента» (черный южноафриканец).

«Члены Южно-Африканского молодежного конгресса работают вместе с молодежью из Братства африканеров... и их взгляды совпадают, за исключением отношения к вопросу о вооруженной борьбе. Но они решили не делать из этого проблемы, а продолжать объединяться вокруг борьбы с апартеидом. Так что дома стало больше взаимо­понимания. Я думаю, так должно быть и здесь» (черный южноафриканец).

Главным препятствием для возвращения многих членов группы стала их семья на родине. Белые участники семинара боялись, что по возвращении домой они столкнуться с хан­жеством и тупым фанатизмом в собственных семьях. Ниже приводится яркий пример подобной проблемы:

«Я не почувствую себя удовлетворенным, пока мой отец не попытается... он должен ответить на множество вопросов. Я знаю его и не думаю, что он когда-нибудь перестанет верить в глубине души в собственную непо­грешимость. Он член Братства африканеров и, возмож­но, один из самых фанатичных. До 1985-1986 годов, до того, как все началось, он был вполне разумным че­ловеком, не интересовался политикой, и вот однажды он связался с полицией. Отец занимался многими дела­ми и благодаря помощи своих друзей из полиции смог зарабатывать еще больше денег. Я пробовал говорить с ним, а он давал мне читать пропагандистские брошю­ры Братства африканеров. Если я пытался спорить с ним по политическим вопросам, он называл меня коммуни­стом. Если я противостоял ему, выражая личную точку зрения, он говорил, что я предаю его как сын. Он при­чинял людям боль... и сейчас он причиняет им боль.

Он заставил черных, которые работали на него в вин­ном магазине, прийти ко мне и сказать, что они ничего нестоят, что они — не имеющие ценности человеческие существа и что я не должен им верить. Он заставил их это сделать. Таким способом он хотел отбить у меня желание заниматься политикой.

И он готовился убивать людей. Он всегда был заодно совсякого рода коммандос. Если что-нибудь случалось с белой семьей, они сразу — тут как тут со своими писто­летами. Мой младший брат учился стрелять и брал уро­ки карате. Его заставили участвовать в операции «Великий поход».

Это все очень болезненно воспринимается моим дедом, чьи родители-евреи были убиты нацистами. Мой отец наполовину еврей, но теперь он празднует день рождения Гитлера Мой отец говорит о «проклятых евреях», которые не любят страну и которым нужны только деньги.

Я знаю его, он, не колеблясь, убьет черного человека или того, кого он называет белым изменником. Он, долж­но быть, уже пытался это сделать. Я не могу вернуться назаддо тех пор, пока он не осознает всего, что делал».

Длячерных членов группы «возвращение на родину» означало возвращение в населенные чернокожими бедные районы,откуда они приехали. «У нас дома не было электричества, и водопроводная колонка была далеко».

Группа была разделена также на бедных и богатых. Некоторые участники воспринимались как более удачливые, потому что «это нетрудно для людей из состоятельных семей». Приведенная ниже дискуссия иллюстрирует данный аспект проблемы.

М. (черный южноафриканец): «У него там брат, богатый брат, который определенно собирается ему помочь».

Н. (белый южноафриканец): «Я скажу тебе, что меня ждет, когда я вернусь. У меня есть чистенькая ком­ната, нет электричества, но есть туалет со сливом и несколько эвкалиптов».

М.: «Нет, я знаю, у тебя большой дом, но дело не в этом. Дело в разделе собственности. Готов ли ты поде­литься с бедняками? Я так не думаю».

Н.: «М., ты должен помнить, что я отказался от всего и уехал, потому что не был готов проливать кровь ради защиты этого большого дома и всего остального. Не за­бывай, что здесь, в эмиграции, я жил в бедности. Я хо­тел бы вернуться, но я не собираюсь возвращаться к тому, во что верил... Я был бы рад разделить с други­ми то, что у меня есть».

В конечном счете решение вернуться домой стало субъек­тивным, личным решением для каждого. Большинство членов группы были убеждены, что их возвращение неизбежно. Это обнаруживало себя в постоянном использовании выра­жения «когда я вернусь». Однако существовали практические ограничения, такие, как получение работы, жилья и необходи­мость начинать все сначала.

По мере того как возможность возвращения на родину становилась все реальнее, в группе нарастала враждебность к приютившей их стране. Члены группы стали чувствовать, что теперь у них есть своя страна, и они больше не беженцы. Один участник сказал об этом так: «Я действительно ощущаю себя более равноправным... я больше не чувствую себя бежен­цем, нищим. Я принадлежу чему-то... У меня тоже есть своя страна». Враждебность также выражалась в сравнении гол­ландцев с африканерами (бурами). Один участник сказал, что голландцы напоминают ему некоторых «настоящих» бу­ров. «И те, и другие мыслят как кальвинисты. Они не видят серого, для них есть только "да" или "нет". Они абсолютно не ощущают оттенков в своей жизни». Другие выражали свое раздражение так: «В голландское общество не так просто войти, их дружелюбие поверхностно... как правило, это общество остается закрытым».

Вплоть до самой последней встречи никто из членов группы так и не принял какого-либо, хотя бы предварительного решения о своем возвращении.