В.В. Металлова, 1928 г.р.

«В блокадные дни я, как и все пионеры, принимала участие в обычных делах того времени. В июле- сентябре дежурила на крыше дома. Мы жили на выборгской стороне, дома в нашем районе были, в основном, деревянные, и пожарная «стража» была особенно необходимой. В осенне-зимние месяцы мы несколько раз принимались учиться. В основном, на дому, где подбиралась группа одноклассников- энтузиастов и преданных учителей. Занятия продлились до двадцатых чисел ноября 1941 года. Нормальная школьная жизнь восстановилась осенью 1942 года. В этот период мы много бывали в госпитале, который помещался на Нижегородской «теперь ул. Лебедева» улице, в помещении Военно-медицинской академии, а в 1943-44 г.г. в госпитале, размещавшемся на улице Комсомола, 12. Наши посещения обычно сопровождались концертами, написанием писем родным и просто уходом за беспомощными раненными. Встречали нас всегда с радостью, не хотели отпускать.

В нашей 138-й школе была организованна служба розыска. По просьбам наших подопечных бойцов-ленинградцев мы группами по два три человека (в одиночку было страшновато) ходили по адресам и пытались установить судьбу близких. Мне довелось быть в помещении Октябрьской гостиницы, где-то на 5 этаже…Застали там следы ужасного пожара и обезумевшую пожилую женщину. Узнать что-либо надежное не удалось. Бойцу мы, конечно, не могли сказать всю правду и плели какую-то ложь…

Мы помогали нашему замечательному учителю географии, тогда уже очень пожилой, но необычайно энергичной, волевой женщине - Заслуженному учителю Елене Дмитриевне Постриганевой. Наши заботы касались отопления. В 1943-44 гг. мы дежурили в котельной школы. Дрова приходилось вытаскивать из Невы, благо она была рядом. Летом 1943 года я была вожатой, и водила свой голодный отряд (это прочему-то были мальчишки, которым особенно хотелось есть) на поля совхоза «Красный Выборжец» (Он находился в конце Кондратьевского проспекта). Все лето мы занимались прополкой, окучиванием, уборкой овощей. Осенью 1944 года я была награждена медалью «За оборону Ленинграда», которая мне бесконечно дорога. В конце лета 1944 года мы работали в школе – готовили ее к началу учебного года. После того, как из нее был ликвидирован госпиталь, мы, тогда уже ученицы 8-го класса, сделали весь косметический ремонт своими руками, привели в порядок библиотеку и кабинеты. «Заводилой» и прекрасным организатором была старшая пионервожатая Зоя Карповна.».

***

А.В. Молчанов:

«… Моя мама была высокой, молодой и красивой. Её даже приглашали сниматься в кинофильме «Пётр Первый», но папа почему-то не разрешил. Она работала бухгалтером, а в блокаду была одной из тех самоотверженных ленинградок, которые СБЕРЕГЛИ ЖИЗНЬ в осаждённом городе. В ноябре сорок первого мама стала донором. Вы только представьте себе: истощённая, голодающая женщина, каждый день ходящая за несколько километров на работу, ещё и сдаёт кровь – главную свою силу!

Она лежала на белом столе, сама вся в белом. И смотрела, как капает в бутылку её кровь, которая спасёт тяжело раненного, умирающего защитника Ленинграда. По телу разливалась слабость, голова слегка кружилась, но на мамином лице была счастливая улыбка. Мама представляла, как она принесёт домой донорский паёк, который полагался за сдачу крови!

Дома мама сказала, что у них на работе выдали подарки, которые привезли на самолёте с Большой земли. Она разделила паёк поровну на всех. Там была даже белая булка! Мы ели и с благодарностью думали о тех, кто прислал и привёз нам эти подарки. Потом мы узнали, какую цену платит мама за эти «подарки».

Кровь полагалось сдавать раз в месяц. В феврале сорок второго маме удалось сдать кровь дважды. После второй сдачи она почти три часа шла от угла Невского и Литейного, где был магазин для доноров, до нашего дома на углу Свечного переулка и Большой Московской улицы. Полторы трамвайной остановки!..

- Больше всего я боялась, что не донесу донорский паёк, если не дойду,- призналась она.

-Так что же ты не поела из своего пайка? – спросил дедушка.- Сил бы прибавилось.

Мама пожала плечами и ответила:

- А мне как-то и в голову не пришло, что я одна буду есть.

А в марте кровь у мамы не пошла. Врач покачал головой, развёл руками и велел медсестре налить маме сладкого чаю, который полагался после сдачи крови.

15 апреля снова пошли трамваи. В этот день умер дедушка. Похоронили его на Охтинском кладбище. На маминой работе сделали фанерный гроб, в тресте «Похоронное дело» на проспекте Нахимсона (ныне Владимирском) заказали автобус (у меня до сих пор сохранилась квитанция на 46 руб. 30 коп.), а за могилу заплатили хлебом – отдали дневной паёк всей семьи…

Вернувшись с похорон, мама прилегла на кушетку. Я взял книгу, но читать не смог. Перед глазами стоял свеженасыпанный могильный холмик.

- Мама, - негромко спросил я,- а дедушке там не холодно? Мама не ответила.

-Мам!- громче позвал я. Мама молчала.

- Мама? – испуганно сказал я, не отрывая глаз от её серого заострившегося профиля. Потом перевёл взгляд на её грудь, пытаясь уловить дыхание. Грудь была неподвижна…

Что может быть страшнее для девятилетнего мальчишки, чем смерть матери? Да ещё сразу же после похорон дедушки…

- Мама! – закричал я. – Мама!..

Мамины глаза медленно открылись и какое-то время рассматривали потолок и стены, точно не узнавая нашу комнату. Потом остановились на мне, в них появилось беспокойство.

- Ты что, Толюша?

Слёзы брызнули у меня из глаз. Я бросился к маме и уткнулся лицом в её грудь. Рыдания мешали мне говорить:

- Я думал, что ты…тоже… Как дедушка… Я даже не мог произнести это страшное слово «умерла»…

Мама гладила меня по волосам, по спине, пока я не успокоился. Тихо сказала:

- Мне кажется, я уже была там, но твой крик вернул меня сюда...

…На лестничной площадке между первым и вторым этажами на стене, справа от окна, много лет после блокады была видна крупная, вероятно, процарапанная гвоздём надпись: «Вавила». Такое прозвище было у мальчика, который жил в квартире на втором этаже. Я не помню его настоящего имени, и лицо его вспоминается уже очень смутно. Он был на год или на два старше меня, то есть, лет десяти – одиннадцати. Обычный мальчишка ленинградского двора… В сентябре сорок первого Вавила выпросил у кого-то из взрослых наполовину сгоревшую потушенную зажигательную бомбу. Он показывал её нам и говорил:

-А ты послушай, как она шипит.

Мы с опаской прикладывали ухо к холодному металлическому огарку со смятым стабилизатором – действительно, внутри бомбы что-то приглушённо шипело и потрескивало. Хотелось скорее отбросить её. А Вавила смеялся:

- Шипит, фашистская гадюка! Да жало-то вырвано!

Вавила делился со мной собранными на крыше осколками зенитных снарядов и однажды украдкой провёл меня на чердак во время вечерней воздушной тревоги. Все пошли вниз в бомбоубежище, а мы затаились на полутёмной лестнице чёрного хода, а потом поднялись на чердак. Здесь было совсем темно. Но Вавила уверенно вёл меня за руку, как по своей квартире. И предупреждал: «Осторожно, тут ящик с песком…А это бочка с водой…Пригни голову – тут балка низко…» Наконец, мы подошли к слуховому окну и осторожно вылезли на крышу. И я впервые увидел ночное небо войны.

Кругом была темнота – враждебная, какая-то пятнистая и живая, шевелящаяся. Она поглотила весь город. Не было видно ни домов, ни улиц, даже крыша, на которой мы стояли, скорее угадывалась, чем виделась. Иногда то тут, то там на несколько мгновений высвечивались силуэты крыш, куполов. В стороне от нас в тёмном небе непрерывно и густо вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Рассекая темноту, качались лучи прожекторов и то сходились в одной точке, то расходились по всему небу. И казалось, что качаются не лучи, а вся эта темнота, весь этот чёрный мир, грохочущий зенитками, надрывно гудящий моторами «юнкерсов». Мне почудилось, что куда-то падаю. Я уцепился за Вавилу, и в этот момент в тёмной высоте прямо над нами тонко завыла бомба. Пронзительный вой нарастал, приближался, перекрывая все остальные звуки. Она падала прямо в нас. Мы с Вавилой сжались, втянув головы в плечи и зажмурившись. «Сейчас взорвётся!». Взрыв громыхнул как-то глухо и в стороне, а наш дом покачнулся

-Мимо! – облегчённо сказал кто-то неподалёку. Оказывается, на крыше был кто-то ещё.

-Мимо! Мимо! – обрадовано воскликнул я, оживая и приходя в себя. И тотчас же грозный крик обрушился на нас:

- А вам что здесь надо? Марш в убежище, шпингалеты!

Мы с Вавилой нырнули обратно в слуховое окно, в спокойный мрак чердака, и уже вдогонку нам неслось:

- Вот черти! Ведь могло с крыши сбросить взрывной волной…

Потом, когда начался голод, мы встречались с Вавилой совсем редко. А в январе сорок второго я узнал от его младшей сестры, что Вавила пропал – пошёл утром за хлебом в булочную и не вернулся. И карточки пропали на троих, -безучастно сказала она.

-Ну. А вы искали его?

- Искали… И милиция искала… Бабки говорят, сбежал он с пайком и карточками…

- Куда сбежал?

-Не знаю…

Я не поверил, что Вавила мог сбежать с хлебом и карточками сестры и матери. Да и куда можно было сбежать из осаждённого Ленинграда?

Нашли Вавилу весной, когда чистили город от снега и мусора, не убиравшегося всю зиму. На уборку выходили все, кто мог двигаться и делать что-то руками. И мы, дети, тоже помогали. Взрослые долбили ломами, скалывали слежавшийся, оледеневший снег, а мы на своих саночках отвозили его комки и куски к машинам.

Вавилу откопали в заледеневшем сугробе. Он лежал на боку, съёжившись. Согнув ноги в коленях. Одной рукой он прижимал к груди матерчатую сумку с хлебом, а в кулаке другой были зажаты хлебные карточки. И мы догадались, что с ним произошло. Он уже возвращался из булочной и, наверно, почувствовал слабость – тогда с истощёнными ленинградцами это часто бывало. Он присел на край сугроба, чтобы передохнуть, а потом, то ли задремав, то ли потеряв сознание, повалился на бок, и его замело снегом.

Мы вынули из сумки паёк хлеба – нетронутый, с прилипшим крошечным довеском. И нас больше всего поразил этот довесок. Мы поняли, что это значит: умирающий от голода Вавила не позволил себе съесть даже этот маленький кусочек хлеба. Потому что это было бы предательством по отношению к сестре и матери. Ведь паёк хлеба разделили бы на троих поровну, с учётом этого довеска, и, съев его, Вавила украл бы несколько граммов хлеба у своей семьи.

За три месяца пребывания в снегу хлеб не заплесневел, только стал твёрдым, как чёрная деревяшка. Но даже такой хлеб можно было размочить и съесть, его отдали сестре Вавилы. А самого Вавилу похоронили с хлебными карточками в кулаке…

Этот десятилетний мальчишка навсегда остался для меня символом стойкости и самоотверженности, примером мужества жителей осаженного города».

…За водой на Фонтанку я ходил с чайником, потому что ведро с водой мне было не донести. Прорубь была не очень большой, и чайник с широким дном и длинным носиком в неё не пролезал. Приходилось поэтому черпать воду кружкой и выливать её в чайник, много раз наклоняясь к проруби.

Я черпал и думал о том, что хорошо бы поймать сейчас щуку, отпустить её и потом всё бы делалось по щучьему веленью. Тогда не надо было бы нести тяжёлый чайник почти две остановки, а только хлопнуть в ладони и сказать: «По щучьему велению, по моему прошению, иди, чайник, домой!» И он бы пошёл. Я наклонился к проруби, зачерпнул кружкой воды и уже хотел вылить её в чайник, как вдруг увидел, что его нет. Что такое? Куда он делся?

Я поднял голову и… выронил кружку: чайник быстро скользил по снегу, как будто под ним были невидимые санки и кто-то, тоже невидимый, тянул их за верёвочку. Вот он подъехал к подъёму на набережной, задрал носик и поехал вверх. Я схватил кружку и пустился вдогонку. Но когда я с трудом вскарабкался по обледенелым ступеням, чайник уже сворачивал на Чернышёв переулок.

На углу Загородного я остановился, чтобы немного отдышаться. Проспект был пуст, только посредине стояло несколько замёрзших, занесённых снегом трамваев.

«А что, если заставить трамваи ходить по щучьему велению?» - подумал я. И в тот же момент все трамваи как-то странно затряслись. Стряхнули с себя снег и поехали – прямо по сугробам!

«Вот здорово! – обрадовался я. – Сейчас скажу, чтобы по щучьему велению прибавили хлеба».

Я хлопнул в ладоши…и проснулся. В комнате было темно и холодно. Мама одевалась, чтобы идти в булочную. Когда она вернётся и принесёт 500 граммов хлеба на четверых, можно будет растопить железную печурку, поставить чайник, нарезав несколько тоненьких ломтиков хлеба. Положить их на край печки подсушиться – тогда хлеб будет жеваться гораздо дольше. Иногда мама стояла в очереди у булочной очень долго, дожидаясь, когда привезут хлеб.

Я лежал в кровати, и мне было досадно и обидно: проснулся, не успев прибавить хлеба! И вообще можно было бы сделать по щучьему велению всё, что захочешь: и чтобы водопровод заработал, и свет зажёгся, и тепло стало… и чтобы никто не умирал от голода…И чтобы блокада кончилась, фашистов всех разбили, Гитлера поймали и папа вернулся!

Хлопнула входная дверь, в тишине коридора раздались мамины шаги – быстрые, какими она уже давно не ходила, и её громкий радостный голос:

- Вставайте скорей! Хлеба прибавили!

Это она соседей будила. А потом распахнулась дверь комнаты:

- Толюша! Папа! Мама! Хлеба прибавили! Радость-то какая!

Мама зажгла коптилку, и я увидел на столе паёк хлеба, почти в два раза больше обычного! А мама, глядя на моё растерянное лицо, смеялась и плакала от радости, целовала меня и говорила:

-Нет, теперь мы не умрём. Теперь мы выживем и победим! Вы знаете, незнакомые люди на улице и в булочной обнимаются и поздравляют друг друга, как с большим праздником. Теперь мы выживем!..Это произошло 25 декабря 1941 года. Дорога Жизни нанесла первый удар по голоду.

…Я был второклассником и патриотом. И очень любил наш Ленинград, стараясь, как все мальчишки (и многие девчонки!) помогать в обороне города везде, где нас об этом просили, и даже там, где не просили. Мне очень хотелось быть в группе самозащиты, бойцом МПВО, чтобы дежурить на крыше, тушить зажигательные бомбы и ловить вражеских ракетчиков. Но мне отвечали, что «у меня нос не дорос», и я по сигналу воздушной тревоги должен был спускаться в бомбоубежище, а не подниматься на чердак.

Но вот в 1943 году, когда мне исполнилось 11 лет, я тоже стал бойцом МПВО! Я был горд и счастлив и от избытка чувств сочинил «Песню бойцов МПВО». Она сложилась как-то сама собой на мотив всеми любимой песни «Любимый город». Не знаю, как другие, но я почему-то считал, что Н. Богословский написал эту песню о нашем Ленинграде. «Песня» печатается в том виде, как она была сочинена 11-тилетним блокадным школьником.

Последний луч заката догорает.

Аэростаты в воздухе висят.

Любимый город в мраке ночи тает,

Наш боевой, непокорённый Ленинград.

Пускай гудят тревоги над Невою,

Пусть «зажигалки» сыплются дождём,

Любимый город может спать спокойно,

Мы в этот час его на крыше бережём.

Когда ж победы наш народ добьётся,

Проклятый враг покатится назад,

Любимый город всем нам улыбнётся,

Наш боевой, непокорённый Ленинград.

***