Наброски моего становления. (написаны за год до «Волхвов»).

ВОЛЯ НАША КРЕПКА: КТО БЕЛ – ГОРЮЧ – КАМЕНЬ ИЗГЛОЖЕТ, ТОТ НАШУ ВОЛЮ ПРЕВОЗМОЖЕТ.

 

Мудрость состоит в том, чтобы говорить правду и действовать в согласии с Природой, Ей внимая.

Гераклит.

Я довольно рано стал интуитивно осознавать свою высокую призванностъ, но не знал к чему.

Я не сомневался, что родился для чего-то очень значительного, даже необычайного: родился, чтобы осуществить то некое единственное деяние, которое волей Судьбы мне определено. Я всегда был тайно и непоколебимо в этом убеждён: вещее магическое чувство, живущее в сердцах сильных людей. И я всё время жил, ожидая некоего открове­ния Свыше: откровения, касающегося всей моей дальнейшей жизни.

Позже мне стало понятно моё удивительное для «нормального» человека пренебрежение всем тем, чем принято дорожить, что так ценилось в окружающем меня обществе, – дипломом, престижем, карье­рой, комфортом и т.д. Теперь я понимаю истоки такого настроя: ПОДСОЗНАТЕЛЬНО ЧЕЛОВЕКУ ОТКРЫТО БУДУЩЕЕ. Интуиция и есть кос­венное проявление этого качества. Другими словами, в подсознании (вернее – в сверхсознании) осведомлённость о необычайной жизни была всегда. Отсюда – напряжённый внутренний поиск своего Я, стремление реализовать дар, угаданный ещё в отрочестве.

С юных лет меня преследовала навязчивая идея быть самим собою: БЫТЬ, А НЕ КАЗАТЬСЯ. Основная идея эта возникла тогда почти что бессознательно. Потом я долго буду идти к ней и, наконец, найду опять, но она уже будет выражена зрело и точно.

Во мне всегда жило чрезвычайно обострённее чувство Правды и отвращение ко всякой фальши. Я чувствовал, что человек, лгущий самому себе, никогда не совершит ничего достойного. Ещё в школе я был озабочен прежде всего тем, чтобы всё, что я говорил, было Правдой. И я старался ни на йоту не поступаться своими убеждениями, согласовывать свои слова и дела с совестью. И каждый раз, когда я изменял самому себе, я почти физически ощущал, как моё внутреннее естество получает болезненные раны.

В 1956 г. я подал заявление о выходе из ВЛКСМ в знак протеста против хрущёвского поношения «культа личности». Я сделал это вовсе не потому, что был сталинистом, а просто мне до тошноты противно стало смотреть, как вчерашние холуи – трусливые шакалы – терзают мёртвого льва. Пожалуй, именно тогда я напрочь разочаровался во власти, лживо называвшей себя «советской».

* * *

Пифагор считал, что люди получили от Богов две блаженные способности: говорить правду и творить добро. То и другое, по его мнению, сродни натуре Бессмертных.

Именно так, ибо развитие этих способностей выводит человека на вещий, сердечный уровень. И только встав на этот труднейший путь постижения нравственных истин, начинает человек осознавать всё своё несовершенство перед величием Природы. Но мера человека не в том, чего он достиг, а в том, от чего он сумел отказаться.

Лучшее качество души – светлая печаль, недовольство, неудовлетворённость собой. И чем слабее представляется человек самому себе, чем дальше он от самодовольства, тем ближе оказывается он к возмож­ности общения с Высшим Разумом, присущим Вселенной.

Мистики-пантеисты всегда ощущали симпатическую связь между божественной искрой в себе и Природой, которая мыслилась и воспри­нималась ими как непостижимое, но вместе с тем доброжелательное Божество.

Природа – любящая Мать и справедливая Наставница; и только тот, кто принял Её таковой, может учить других. Неподдельного Учителя отличает интуитивно-прозорливое проникновение в живую стихию Языче­ства, а не исследование её с помощью философии, археологии, лингвис­тики и прочих бездушных рационалистических методов познания. Только это и есть действительное ВЕДОВСТВО, а всё остальное, как бы хитро­умно оно ни называлось, есть невежество.

В 50 лет я сознательно – и навсегда – отбросил всякое житейское «благоразумие» и окончательно порвал с так называемой цивилизацией и её «удобствами». Я променял их на жизнь среди вольной Природы. Забвение тщеславия – поступок, лишённый внешней показухи, но почти недоступный для очень многих. Не потому ли осуществляются мои цели, что у меня нет своекорыстных и сугубо-частных целей? Кто ни в чём не нуждается, тот так же богат, как владеющий всем.

Я вступил на свою стезю бесповоротно, сжигая за собой все мосты, не оставляя ни малейшей лазейки для отступления и полагаясь целиком на волю Духов. Я стал исполнять своё дело, не заботясь о последстви­ях, ибо они всецело в ведении Промысла Природы.

Лучшим подтверждением моей искренности явилось то, что первыми верными моими учениками стали мои взрослые сыновья, принявшие языческие имена Родостав и Вятич, бросившие свою московскую квартиру и последовавшие за мной в лесною глушь. Иначе говоря, мои идеи глубоко восприняли именно те, кто хорошо знал меня лично, а не по моим лек­циям и статьям. Я был у сыновей почти всегда на виду, они каждоднев­но наблюдали меня в обыденной жизни. И они не могли бы не заметить той фальши, ханжества, лицедейства, которые неизбежно обнаруживаются, когда «посвящённый» прохиндей, окутывающий себя на людях мистическим туманом, ведёт себя дома совсем по-другому.

Сыновья стали мне родными не только по плоти и крови, но и по духу, ибо они увидели, они почувствовали во мне того убеждённого, вдохновенного и прямодушного человека, каким я и был на самом деле: БЫЛ, А НЕ СЛЫЛ.

* * *

С тех пор, как помню себя, я всегда был стихийным Язычником, то есть обожал живую, дикую Природу. То был голос крови. Осмысленное же понимание того, что Природа мудра и всегда права – пришло с года­ми, со знаниями, с непосредственным опытом и т.д. Я стал осознанно воспринимать то, что прежде воспринимал только сквозь призму чувств.

Ребёнком я тянулся к радости, искал её и находил, оставаясь один на один с Природой, в Лесу. Лес был миром, где я находил себя, но не только себя. Иногда со мной вступало в общение НЕЧТО, чья сила превышала всякое человеческое разумение, но вместе с тем ЧТО-ТО очень-очень доброе, родное, настоящее.

Лесные чары могущественны и благотворны. Я наконец-то полностью обрёл себя в Шабалинских Лесах, ибо для меня быть дикарём-язычником – значит быть самим собою, каким породила меня Мать-Природа.

Я – варвар по отношению к современной цивилизации. Я живу имен­но так, потому что не могу жить иначе. Я пытаюсь осознать ту огром­ную силу, что заставляет меня жить ТАК. Такое радостное настроение преображает даже тягости повседневного, порой сурового существования. Они хотя и остаются, но восприятие их меняется. Бывают диковинные вещи в таёжной глухомани, бывают неожиданные встречи, бывают и вся­кие передряги. Но жить можно, разумеется, при условии, что такая жизнь имеет для тебя какой-то ОСОБЫЙ, ВЫСШИЙ СМЫСЛ, который может быть описан только с помощью религиозных понятий. Мир, в котором мы живём, полон чудес. Сколь часто, общаясь с Природой, я не находил достаточно высоких слов для выражения значительности своих пережива­ний…

Живя так, человек становится прозорливым: он улавливает многие знаки Судьбы, которыми Она предупреждает его о том или ином событии. Нередко потери казались мне удручающими и невосполнимыми, но позже я распознавал в них необходимую стадию становления собственного Я: стадию, полную глубокого смысла… Теперь я вижу, что ни одно из усилий не прошло невознаграждённым и что каждая ошибка направляла меня к Решающей Битве.

Можно, конечно, в основу созидательного хода моей жизни положить простую игру случая. Но для случайности выявляется слишком много счастливых совпадений. Сколько должно быть «разыграно» вариантов, чтобы образовалась удачная ситуация, полагающая начало переходу случайности в необходимость? Когда многие разрозненные случаи вместе сопоставляешь, то ясно, что все они с тобой связаны, а когда по отдельности, то кажется, будто всё произошло само собою, чисто случайно.

Прослеживая свой жизненный путь, я понял, что в нём не было случайностей. Я осмыслил непреложную предопределённость каждой вехи на этом пути, будь то победа или поражение. Все внезапные перемены, все осложняющие обстоятельства в свете такого осмысления обретали закономерность, все испытания последовательно и целенаправленно готовили меня к осуществлению моего призвания.

Я прочувствовал и признал глубинную органическую связь событий моей жизни, благодаря которой только и может быть понятна заданная необходимость этих событий.

* * *

Моё отшельничество есть прежде всего реализация стремления быть свободным и независимым от окружающих людей и суетной обстанов­ки. Живя так, я остаюсь в относительном согласии со своей совестью. Мне легче на душе от чувства уважения ко всякой Жизни, которому я посильно стараюсь следовать.

Ведьмы говорили, что любое человеческое действие и переживание находит больший или меньший отклик в «тонком» мире Духов. И Они во многом освободили меня от того, что мешает исполнению мной моего предназначения. Мне нет никакого дела до враждебных помех. Коль скоро я должен выполнять свою миссию, не отвлекаясь по мелочам, – Духи сделают так, чтобы я мог выполнять её как можно успешнее. Предприни­мая личные попытки для защиты, я занимался бы не своим делом.

Будучи чистосердечным, я уверен в своей защите – Обереге. Но чистосердечие и уверенность – ничто, если они не освещены заревом праведной битвы с силами Зла. Если бы я попытался вместить смысл своей жизни в одно слово, то этим словом будет ЯЗЫЧНИК; если в два – ЯЗЫЧЕСКИЙ ВОИТЕЛЬ.

Органический сплав воинского и природоведческого начал коре­нится в самом моём существе. Я всегда чувствовал в себе двойственное отношение к миру: созерцательное обожание, с одной стороны, и стрем­ление к решительным действиям – с другой. Я не мог всецело отожде­ствить себя с чем-то одним.

Я был полон неистощимой, взрывчатой энергии, и всё же в недрах моей натуры таилось что-то более глубокое, самозабвенное, отвлечён­ное от всего преходящего, что я затрудняюсь выразить словами. Но ни к какому особому внутреннему разладу это не приводило: оба начала мирно уживались.

Я работал в двух направлениях: естествознание и «еврейский вопрос». Вначале раздвоение давало о себе знать, мешало: я не мог выбрать окончательно ни один из родов своих занятий как более зна­чимый. Но где-то на подспудном уровне интуиция мне подсказывала, что рано или поздно параллельные прямые должны пересечься. И они пересеклись, когда я понял, что экологическая катастрофа есть логическое следствие монотеистической библейской установки на порабощение «богопротивной твари» – Природы.

* * *

Я не принадлежу ни к какому философскому направлению, ни к какой религиозной системе, ни к какой исторической школе. Моё мировоззре­ние едино и многогранно. Но я не могу увязать его ни с одной доктриной.

Во мне живёт одновременно анархист и националист, социалист и почвенник: где-то во внутреннем естестве моём они взаимооборачиваются и образуют единое, неделимое целое.

Непреходящая ценность Идеи состоит не в новизне, не в оригинальности, а лишь в глубине. Блестящий ум относится к уму глубокому так же, как бесплодный секс к свещеннодейству зачатия. Подлинный, само­бытный мыслитель не нуждается в «знаменитости»: ему противопоказа­на всякая выспренность и артистичность, он просто не может быть модным. Ему свойственна безыскусность, и он чужд любой театральщине. Ни Руссо, ни Уитмен, ни Торо, ни Сковорода не были элегантны.

Не только чужая, но и своя душа – потёмки. Всякая искренняя душа не может ни понять, ни измерить саму себя: она то взмывает на вели­чайшую высоту, то ниспадает в ужасающую бездну. Тоска по несбыточно­му приводит её на путь исканий.

Никто из известных мне современных идеологов, за исключением Добромысла (Андрея Светова), не может назвать меня своим единомышленником, поскольку я всегда предпочитаю мыслить самостоятельно и не преклоняться ни перед каким фетишем. В самом основании моего характера заложено отвращение к соглашательству, неумение и нежела­ние жить вполовину.

Вообще, уже 1000 лет, со времён кровавой иудохристианизации, наша страна – страна крайностей, страна богоборцев и богоискателей, страна скитов и острогов, безответного долготерпения и беспощадных бунтов. В непонятной Западу (да и Востоку тоже) непредсказуемой стихии Русской Души бесшабашная удаль спелась с чёрной хандрой, хмельной разгул – с трезвым нигилизмом, бешеная страсть – с изувер­ским самооскоплением, безмерное сострадание – со свирепой жестоко­стью. Но при всём этом и всегда – главная и самая впечатляющая особенность наша – это неуёмная, неизбывная жажда Правды-Справедливости и мучительные поиски Её. «Шекспир настолько великий гений, что может стать уже по плечо русскому человеку», – эти слова Аполлона Григорьева приводит Д.В. Григорович в своих «Воспоминаниях».

Впрочем, за Правдой-Маткой далеко ходить не надо; она заключена в наших народных пословицах: «Правда в лаптях, а кривда – в сапогах!» и «На деле прав, а на дыбе виноват».

* * *

Я рос своенравным и упрямым, и это помогло мне, когда я начал создавать своё Я. Оккультное положение гласит, что человек сильных, подчас необузданных страстей, если только он сумеет их вы­прямить и спаять в единую всепоглощающую страсть, влекущую его к Добру, будет иметь такой успех, какого никогда не достигнет человек умеренный, серый, заурядный, «себе на уме». Даже злодей может преоб­разиться, равнодушный – никогда.

Известно, что ряд выдающихся религиозных деятелей античности, индийских йогов, мусульманских суфиев, буддийских и даосских анахоре­тов в начале своей жизни были людьми глубоко порочными. Они стали так велики в своём подвижничестве именно потому, что их натура таила гораз­до более возможности стать духовными светочами мира, чем натура лю­дей слабых, никудышных, которые «ни богу свечка, ни чёрту кочерга». Самоотверженным путём духовной алхимии, нравственного совершенство­вания смогли они превратить свои личностные эгоистические душевные свойства в высшие спиритуальные силы, подчинить их своей Доброй Воле и безграничным возможностям Её.

И если кто-либо спросит меня, какова цель земной жизни, я отвечу, что цель эта – становление Героя, ибо эволюция не кончается человеком.

* * *

Мои книги запрещаются преступной оккупационной цензурой. В какой ещё стране могут судить за любовь к Родине, к своему народу? – Толь­ко в стране, порабощённой иноплеменниками. Но эти трусливые запреты лишь подтверждают обречённость и неотвратимый крах лживого, гнилого, продажно-рыночного режима и его базарной «элиты», не могущих противопоставить Идее ничего, кроме наручников.

Я горжусь тем, что мои работы нашли горячий отклик в сердцах молодёжи и стали путеводной нитью для многих и многих людей в поис­ках смысла своего бытия. Работы эти утешают их в печали, вселяют уверенность в Победе, поднимают выше страха смерти. Они вдохновляют и ведут в бой за идеалы Правды, Свободы, Красоты.

Борьба – удел Героев, бросающих вызов Злу и идущих на подвиг не ради славы, наград и власти, а потому, что не могут поступать иначе. И эти Герои – не одиночки: ведь на подвиг люди идут лишь тогда, когда уверены, что народ с ними. Герои всегда самоутверждались только в Борьбе; так они творили свою судьбу и судьбу своих народов. И они не ныли, что, дескать, нас мало и что плетью обуха не переши­бить. Тех, кто прав, мужествен и верен, всегда было на свете мень­ше; все Великие Движения начинались горсткой правдолюбцев.

Мои книги взяты на вооружение соратниками Русского Освободитель­ного Движения, которое неудержимо растёт, ширится, даже не имея ни материальной базы, ни централизованного руководства.

Строки моих стихов высекают на надгробных камнях, от руки переписывают и заучивают наизусть в зонах и камерах, перекладывают на музыку и распевают на Солнечных Языческих Празднествах и в Волшебную Купальскую Ночь.

Цитаты из моих работ служат эпиграфами к программным статьям в молодёжных Национально-Социалистических журналах, Боевых Листках и Вестниках Сопротивления. Не иссякает поток сочувственных писем от всё новых и новых сподвижников. Можно ли желать ещё какого-то большего признания плодотворности своих трудов во славу ПРИРОДЫ – РОДИНЫ – НАРОДА?

* * *

Помню: мне было лет 7 или 8; я стоял на лугу в зарослях пахучих цветущих трав. Ярко светило Солнце, гудели шмели, порхали бабочки. Внезапно повеял ветерок, травы зашелестели, зашептались; я вдохнул их дивный медовый запах – и меня не стало; вернее – я стал этим цветущим лугом, ветерком, солнечным светом… Я как бы растворился в ласковых, тёплых, сочувственных стихиях.

Не знаю, сколько длилось это чудесное мгновение, бывшее одновременно и явью, и сном, и грёзой. Когда я снова воплотился, то увидел себя опять стоящим на лугу. Слёзы градом лились из моих глаз, но то были невыразимо сладостные слёзы ВЕЛИКОЙ РАДОСТИ. Незабыва­емое ощущение слиянности с чем-то ЖИВЫМ, РОДНЫМ, МАТЕРИНСКИМ запе­чатлелось навеки. Позже, уже в зрелом возрасте, оно повторялось ещё только дважды.

Предчувствую, что это первобытно-детское, ослепительное для дневного сознания Просветление вновь посетит меня в мой смертный час…