В В Розанов 9 страницаВот, господа. Так оставим высокоумно и протянем руку другу нашему, доброму хранителю провинции, смелому хватателю воров (казенных) etc. etc. Настоящего литератора закрыла от нас действительно хлестаковская мантия столичного фельетониста или самоупоенного передовика, он же приват-доцент местного университета. Но "не ими свет кончается". Есть доброе и сильное и честное в литературе; есть (нужда) бесконечно в ней страдающее. Такой литератор народный учитель, т. е. тоже, что труженик сельской или городской школы. И поклонимся ему... Не всё цинично на Руси. И не всё цинично в литературе. Толстой искал "мученичества" и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым. - Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? - ответило правительство и велело его, напротив, охранять. А между тем мученичество просилось ему в сумку: это тряхнуть "популярностью", отказаться от быстрой раскупки книг и от "отзывов печати". Но что делать, Добчинский залезает иногда даже в Сократа, а 50 коп. поп кладет в карман после того, как перед ним рыдала мученица, рассказывая долгую жизнь. И Т. положил свои 50 коп. (популярность) в карман. Одна лошадь, да еще старая и неумная, везет телегу, а дюжина молодцов и молодух сидят в телеге и орут песни. И песни то похабные, то заунывные. Что "весело на Руси" и что "Русь пропадает". И что все русских "обижают". Когда замедляется, кричат на лошадь: - Ну, вези, старуха. И старуха опять вытягивает шею, и напрягаются жилы в пахах. (мое отечество) Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились "евреем". Нет вопроса русской жизни, где "запятой" не стоял бы вопрос: как справиться с евреем, куда его девать, "как бы он не обиделся"? При Николае Павловиче этого всего в помине не было. Русь, может быть, не растет, но еврей во всяком случае растет. Дешевые книги - это некультурность. Книги и должны быть дороги. Это не водка. Книга должна отвертываться от всякого, кто при виде на цену ее сморщивается. "Проходи мимо",- должна сказать ему она и, кивнув в сторону газетчика на углу, прибавить: "Бери их". Книга вообще должна быть горда, самостоятельна и К" независима. Для этого она прежде всего д. быть дорога. (за газетами утром) Валят хлопья снега на моего друга, заваливают до плеч, головы... И замерзает он, и гибнет. А я стою возле и ничего не могу сделать. ("надо показать 3-му специалисту: мы не понимаем этих явлений. Это - не наша, а другая какая-то болезнь". Крепилась. Пока не говорила, как замерзла. И за обедом молчала. А после обеда она легла на кушетку и заплакала. "Всё болезни", "болезни". "С этой стороны все было хорошо после леченья; и вдруг опять худо". 16 октября 1912 г.) Болит ли Б. о нас? Есть ли у Б. боль по человеку? Есть ли у Б. вообще боль: как по "свойствам бытия божия" (по схоластике)? (иду за деньгами) Все глуше голоса земли... И - не надо. Только один слабый надтреснутый голосок всегда будет смешиваться с моими слезами. И когда и он умолкнет для меня, я хочу быть слепым и глухим в себе самом. (поздно ночью на даче и всегда) 1913 г. КОРОБ ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет. Страшная пустота жизни. О, как она ужасна... Раз я видел новое жнитво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то, ни-телега, ни-другое что, ее тянула пара лошадей; колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался. А справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то косы, не то грабли. И делали дело, не спорю - за двенадцать девушек. Только девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько им не наработает рабочий с клешнями, они все профинтят. Выйдут замуж-и профинтят мужнее. Муж, видя, что жена финтит, - завел себе на стороне "зазнобушку". И повалилось хозяйство. И повалилась деревня. А когда деревни повалились-зачернел и город. Потому что не стало головы, разума и Бога. То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания-без цены3. С выпученными глазами и облизывающийся- вот я. Некрасиво? Что делать. ...иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И может быть, это есть мое мировое "emploi" ("амплуа" (лат.).) 332. Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается,-я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное"-девочка на вокзале, вентилятор)4. Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом явно во. мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа - как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы. - Фу, гад! Исчезни и пропади! Это частое мое чувство. И как тяжело с ним жить. (дожидаясь очереди пойти исповедоваться) (1-ая гимназия) Какие добрые бывают (иногда) попы. Иван Павлиныч взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал: "Да и что мы можем знать с нашей черепушкой"? (мозгом, разумом, черепом). Я ему сказал разные экивоки и "сомнения" за годы Рел.-Фил. собраний. И так сладко было у него поцеловать руку. Исповедовал кратко. Ждут. Служба и доходы. Так "быт" мешается с небесным глаголом,- и не забывай о быте, слушая глагол, а, смотря на быт, вспомни, что ты, однако, слышал и глаголы. Но Слободской - глубоко бескорыстен. Спасибо ему. Милый. Милый и умный (очень). Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно". Я рожден "не ладно": и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная. "Не ладно" рожденный человек всегда чувствует себя "не в своем месте": вот именно как я всегда чувствовал себя. Противоположность-бабушка (А. А. Руднева). И ее благородная жизнь. Вот кто родился... "ладно". И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута"5. Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... Но не хочу. [*Люди лунного света" (если бы настаивать); 22 марта 1912 г.] И сгорело бы все... Но не хочу. Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке". ("Люди лун. св.", тогда же) Работа и страдание-вот вся моя жизнь. И утешением-что я видел заботу "друга" около себя. Нет: что я видел "друга" в самом себе. "Портретное" превосходило "работное". Она еще более меня страдала и еще больше работала. Когда рука уже висела,- в гневе на недвиж-ность (весна 1912 года), она. остановись среди комнаты, несколько раз взмахнула обеими руками: правая делала полный оборот, а левая - поднималась только на небольшую дугу, и со слезами стала выкрикивать, как бы топая на больную руку: - Работай! Работай! Работай! Работай! У нее было все лицо в слезах. Я замер. И в восторге, и в жалости. (левая рука имеет жизнь только в плече и локте) 6 "Ты тронь кожу его",- искушал Сатана Господа об Иове... Эта "кожа" есть у всякого, у всех, но только она не одинаковая. У писателей, таких великодушных и готовых "умереть за человека" (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав: "Плохо пишете, господа, и скучно вас читать",- и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят "отчета о деньгах". Что касается "духовного лица", то оно, конечно, "все в благодати": но вы затроньте его со стороны "рубля" и наград-к празднику-"палицей", крестом или камилавкой: и "лицо" начнет так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире... (получив письмо попа Альбова) Ну, а у тебя. Вас. Вас, где "кожа"? Сейчас не приходит на ум, но, конечно,-есть. Поразительно, что у "друга" и Устьинского нет "кожи". У "друга"-наверное, у Устьинского-кажется, наверное. Я никогда не видел "друга" оскорбившимся и в ответ разгневанным (в этом все дело, об этом Сатана и говорил). Восхитительное в нем-полная и спокойная гордость, молчаливая и которая ни разу не сжалась и, разогнувшись пружиной, ответила бы ударом (в этом. дело). Когда ее теснят-она посторонится; когда нагло смотрят на нее-она отходит в сторону, отступает. Она никогда не поспорила, "кому сойти с тротуара", кому стать "на коврик",- всегда и первая уступая каждому, до зова, до спора. Но вот прелесть: когда она отступала-она всегда была царицею, а кто "вступал на коврик"-был и казался в этот миг "так себе". Кто учил? Врожденное. Прелесть манер и поведения-всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. "В моей походке-душа". К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка 7. Цензор только тогда начинает "понимать", когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что "Щедрина надо пропустить". Один 40-ка лет сказал мне (57 л.): "Мы понимаем все, что и вы". Да, у них "диплом от Скабичевского" (кончил университет). Что же я скажу ему? "Да. я тоже учился только в университете, и дальше некуда было пойти". Но печальна была бы образованность, если бы дальше нас и цензорам некуда было "ходить". Они грубы, глупы и толстокожи. Ничего не поделаешь. Из цензоров был литературен один-Мих. П. Соловьев. Но на него заорали Щедрины: "Он нас не пропускает! Он консерватор". Для всей печати "в цензора" желателен один Балалайкин, человек ловкий, обходительный и либеральный. Уж при нем-то литература процветет, (арестовали "Уедин." по распоряжению петроградск. цензуры) Почему я издал "Уедин."? Нужно. Там были и побочные цели (главная и ясная- соединения с "другом"). Но и еще, сверх этого, слепое, неодолимое НУЖНО. Точно потянуло чем-то, когда я почти автоматично начал нумеровать листочки и отправил в типографию. Да, "эготизм": но чего это стоило?8 Отсюда и "Уед." как попытка выйти из-за ужасной "занавески", из-за которой не то чтобы я не хотел, но не мог выйти... Это не физическая стена, а духовная,-о, как страшней физической. Отсюда же и привязанность или, вернее, какая-то таинственная зависимость моя от "друга"... В которой одной я сыскал что-то нужное мне... Тогда как суть "стены" заключается в "не нужен я" - "не нужно мне"... Вот это "не нужно" до того ужасно, плачевно, рыдательно, это такая метафизическая пустота, в которой невозможно жить: где, как в углекислоте, "все задыхается". И между тем во мне есть "дыханье". "Друг" и дал мне возможность дыханья. А "Уед." есть усилие расширить дыхание и прорваться к люд., кот. я искренне и глубоко люблю. Люблю, а не чувствую. Ловлю-но воздух. И как будто хочу сказать слово, а пустота не отражает звука. Ведь я никогда не умел себе представить читателя (совет Страхова)9. Знал-читают. И как будто не читают. И "не читают", "не читает ни один человек" - живее и действительнее, чем что читают многие. И тороплюсь издавать. Считаю деньги. Значит, знаю, что "читают": но момент, что-то перестроилось перед глазами, перед мыслью, и-"не читают" и "ничего вообще нет". Как будто глаз мой (дух) на уровне с доской стола. И стол-тоненький лист. Дрогнуло: и мне открыто под столом-вовсе другое, нежели на столе. Зрение переместилось на миллиметр. "На столе"-наша жизнь, "читают", "хлопочу"; "под столом"-ничего вообще нет или совсем другой вид. Любить-значит "не могу без тебя быть"; "мне тяжело без тебя"; "везде скучно, где не ты". Это внешнее описание, но самое точное. Любовь вовсе не огонь (часто определяют), любовь-воздух. Без нее-нет дыхания, а при ней "дышится легко". Вот и все 10. Печальны и запутаны наши общественные и исторические дела... Всегда передо мною гипсовая маска покойного нашего философа и критика Н. Н. Страхова-снятая с него в гробу11. И когда я взглядываю на это лицо человека, прошедшего в жизни нашей какою-то тенью, а не реальностью,- только от того одного, что он не шумел, не кричал, не агитировал, не обличал, а сидел тихо и тихо писал книги,-у меня душа мутится... Судьба Константина Леонтьева и Говорухи-Отрока... Да и сколько таких. Поистине прогресс наш может быть встречен словами: "Morituri te salu-tant" (Идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).)12,-из уст философов, поэтов, одиночек-мыслителей. "Прогресс наш" совершился при "непременном требовании",-как говорится в полицейских требованиях и распоряжениях,- чтобы были убраны "с глаз долой" все люди с задумчивостью, пытливостью, с оглядкой на себя и обстоятельства. С старой любовью к старой родине... Боже! если бы стотысячная, пожалуй, даже миллионная толпа "читающих" теперь людей в России с таким же вниманием, жаром, страстью прочитала и продумала из страницы в страницу Толстого и Достоевского,-задумалась бы над каждым их рассуждением и каждым художественным штрихом,-как это она сделала с каждою страницею Горького и Л. Андреева, то общество наше выросло бы уже теперь в страшно серьезную величину. Ибо даже без всякого школьного учения, без знания географии и истории,- просто "передумать" только Толстого и Достоевского значит стать как бы Сократом по уму. или Эпиктетом, или М. Аврелием-люди тоже не очень "знавшие географию" и "не кончившие курса в гимназии". Вся Греция и Рим питались только литературою: школ, в нашем смысле, вовсе не было! И как возросли. Литература собственно есть естественная школа народа, и она может быть единственною и достаточною школою... Но, конечно,.при условии, что весь народ читает Войну и Мир, а Мальву и Трое Горького читают только специалисты-любители. И это было бы, конечно, если бы критика, печать также "задыхались от волнения" при появлении каждой новой главы Карениной и "Войны и Мира", как они буквально задыхались и продолжают задыхаться при появлении каждой "вещи" в 40 страничек Леонида Андреева и М. Горького. Одно это неравенство весов отодвинуло на сто лет назад русское духовное развитие,-как бы вдруг в гимназиях были срезаны старшие классы и оставлены одни младшие, одна прогимназия. Но откуда это? почему? Как же: и Л. Андреев, и М. Горький были "прогрессивные писатели", а Достоевский и Толстой - русские одиночки-гении. "Гений-это так мало"... Достоевский, видевший все это "сложение обстоятельств", желчно написал строки: "И вот, в XXI столетии,-при всеобщем реве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимается по лестнице к чудному Лику Сикстинской Мадонны: и раздерет этот Лик во имя всеобщего равенства и братства"13... "Не надо гениев: ибо это-аристократия". Сам Достоевский был бедняк и демократ: и в этих словах, отнесенных к будущему торжеству "равенства и братства", он сказал за век или за два "отходную" будущему торжеству этого строя. Чего я совершенно не умею представить себе- это чтобы он запел песню или сочинил хоть в две строчки стихотворение. В нем совершенно не было певческого, музыкального начала. Душа его была совершенно без музыки. И в то же время он был весь шум, гам. Но без нот, без темпов и мелодии. Базар. Целый базар в одном человеке. Вот- Герцен. Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет. Как это бедно. Герцен и богач, и бедняк. "Я до временя не беспокоил ваше благородие, по тому самому, что мне хотелось накрыть их тепленькими" 14. Этот фольклор мне нравится. Я думаю, в воровском и в полицейском языке есть нечто художественное. Сюда Далю не мешало бы заглянуть. (на процессе Бутурлина мелкий чиновничек, выслеживавший в подражание Шерлоку Холмсу Обраена-де-Ласси и Панченко) Вся "цивилизация XIX-го века" есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака. Кабак просочился в политику - это "европейские (не английский) парламенты". Кабак прошел в книгопечатание. Ведь до XIX-го века газет почти не было (было кое-что), а была только литература. К концу XIX-го века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература-почти исчезла. Кабак просочился в "милое хозяйство", в "свое угодье". Это-банк, министерство финансов и социализм. Кабак просочился в труд: это фабрика и техника. Раз я видел работу "жатвенной машины". И подумал: тут нет Бога. Бога вообще в "кабаке" нет. И сущность XIX-го века заключается в оставлении Богом человека. Измайлов (критик) не верит, будто я "не читал Щедрина". Между тем как в круге людей нашего созерцания считалось бы невежливостью в отношении ума своего читать Щедрина. За шесть лет личного знакомства со Страховым 15 я ни разу не слышал произнесенным это имя. И не по вражде. Но-"не приходит на ум". То же Рцы, Флоренский, Рачинский (С. А.): никогда не слыхал. Хотя, конечно, все знали суть его. Но: - Мы все-таки учились в университете. (май 1912 г) Из всего "духовного" ему нравилась больше всего основательная дубовая, кожаная мебель. И чин погребения. Входит в начале лета и говорит: - Меня приглашают на шхуну, в Ледовитый океан. Два месяца плавания. Вилы. воздух. Гостем, бесплатно. - Какие же вопросы? Поезжайте!! -И я так думал и дал согласие. - Отлично. - Да. Но я отказался. - Отказались?!. - Как же: ведь я могу заболеть в море и умереть. - Все мы умрем. - Позвольте. Вы умрете на суше, и вас погребут по полному чину православного погребения. Все пропоют и все прочитают. Но на кораблях совершенно не. так: там просто по доске спускают в воду зашитого в саван человека, прочитывая "напутственную молитву". Да и ее лишь на военном корабле читает священник, а на торговом судне священника нет, и молитву говорит капитан. Это что же за безобразие. Такого я не хочу. - Но, позвольте: ведь вы уже умрете тогда, - сказал я со страхом. - Те-те-те... Я так не хочу!!? И отказался. Это безобразие. Черные кудри его, по обыкновению, тряслись. Штаны хлопались, как паруса, около тоненьких ног. Штиблеты были с французскими каблуками. Мне почудилось, что через живого человека, т. е. почти живого, "все-таки",-оскалила зубы маска Вольтера. (наш Мадмазелькин) 16 Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы. (собираясь в Киев) (Столыпин) 17 Только то чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать "для удовольствия" не стоит. И даже для "пользы" едва ли стоит. Больше пользы приобретешь "на ногах",- просто живя, делая. Я переживал Леонтьева (К.) и еще отчасти Талмуд. Начал "переживать" Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8-ми строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания великолепного, но слишком утомляющего. Зачем "читал" другое-не знаю. Ничего нового и ничего поразительного. Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это-еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его Когда для смертного умолкнет шумный день одинаково с 50-м псалмом ("Помилуй мя, Боже"). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда 18. Слабохарактерность-главнейший источник неправдивости. Первая (неодолимая) неправда-из боязни обидеть другого. И вот почему Бог не церемонится с человеком. Мы все церемонимся друг с другом и все лжем. (за нумизматикой) Что я все нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно... Не говоря о том, что тут никакой нет "добродетели". Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот-уже пишу (мысленно) огненную статью. Ужасно много гнева прошло в моей литерат. деятельности. И все это напрасно. Почему я не люблю Венгерова? Странно сказать: оттого, что толст и черен (как брюхатый таракан) 19. Александр Македонский с 30-титысячным войском решил покорить Монархии Персов. Это что нам, русским: Пестель и Волконский решили с двумя тысячами гвардейцев покорить Россию... И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "русскими женщинами". (на извозчике) Нужно разрушить политику... Нужно создать а-политичность. "Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью"... обманом, жестокостью. Как это сделать? Нет, как возможно это сделать? Перепутать все политические идеи... Сделать "красное-желтым", "белое-зеленым", "разбить все яйца и сделать яичницу"... Погасить политическое пылание через то, чтобы вдруг "никто ничего не понимал", видя все "запутанным" и "смешавшимся"... А, вам нравилось, когда я писал об "а-догматизме христианства", т. е. об отрицании твердых, жестких, неуступчивых костей, линий в нем... Аплодировали 20. Но почему? Я-то думал через это мягкое, нежное, во все стороны подающееся христианство-указать возможность "спасти истину". Но аплодировали-то мне не за это, я это видел: а-что это сокрушает догматическую церковь... "Парное молоко потом само испарится: а пока и сейчас-сломать бы косточки, которые нам мешают и мы справиться с ними не умеем". Меня пробрал прямо ужас ввиду всеобщих культурно-разрушительных тенденций нашего времени... "Все бы-нивелировать... Одна-пустыня"... Кому? Зачем? А вот "нам", "политикам"... В стране, свободной от всего, от церкви, от религии, от поэзии, от философии-Кузьмины-Караваевы и Алексинские разгулялись бы... Тогда пойдут иные речи.. 21 Но мне, ну вот именно мне (каприз истории), до последней степени тошно от этих речей. "Земля уже обернулась около оси", и "всемирная скука", указанием на котирую я начал книгу о революции22, угрожает теперь с другой стороныименно из "речей"... Пусть они потускнеют... Пусть подсечется нерв в них... Савва в рассказе Максима Горького взрывает чудотворный образ, родник "народного энтузиазма"-"суеверного, ложного"... Ну, хорошо. "Потому что христианство не нужно". Вся Россия аплодировала 23. "Политики" стали пятой на горло невест, детей, вдов (случаи, на которых я остановился в печати). "Кто не оставит отца и матери ради Имени Моего",-кричит политика... "И-детей, и-дома ваши"...24 "Хорошо, хорошо",-слушаю я. Теперь дайте же я полью серною кислотою в самый стержень, на коем "вертится" туда и сюда "политическая дверь"; капну кислотою в самую "середочку", в самую "душку" их... Что такое? В - политическое убеждение (то же, ччо "догмат" в христианстве). Ну, как? "Спорят"... "партии". - Господа,- можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям... притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! В то же время не принадлежа и ни к одной и тоже "до истерики". Я начал, но движение это пойдет: и мы, философы, религионнсты-люди уж, во всяком случае, "высшего этажа", чем в каком топчутся политики,-разрушим мыслью своею, поэзией своей, своим "другим огнем", своим жаром-весь этот кроваво-гнойный этаж... Ведь все партии "доказывают друг другу"... Но чего же мне (и нам) доказывать, когда "мы совершенно согласны"... Согласны с тоном и "правых", и "левых"..; с "пафосом" их, и - согласны совершенно патетически. Явно, что когда лично и персонально все партии сольются "в одной душе"-не для чего им и быть как партиям, в противолежании и в споре... Партии исчезнут25. А когда исчезнет их сумма- исчезнет и политика как спор, вражда. Конечно, останется "управление", останется "ход дел",-но лишь в эмпиризме своем: "Вот-факт", "потому что он-нужен"... Без всяких переходов в теорию и общую страсть. "Нет-с, позвольте,- я принципиально этого не хочу"... Вот "принципиально"-то и будет вырвано из-под ног этих лошадей ("политики").-"Ты, пожалуйста, вези свой воз: а принципы -вовсе не дело вашего этажа". "О принципах" мы будем говорить с оракулами, первосвященниками, и у подножия той чудотворной иконы, которую взорвал ваш неумный Савва. "Принципы"... о них будет решать "песенка Гретхен", "принципы" будут решать "гуляки праздные" ("Моцарт и Сальери"). Будут решать "мудрецы" (в "Республике" Платона). Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии. поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее... Что же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами: "Ты существо хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения... У "политиков" лица толстые, лоснятся... (почти все члены Г. Думы-огромного роста: замечательно!! Лошадиная порода так и светит из существа дела, "призвания"...). Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта-это мало, нужен и коготь, и крыло. "Мало, мало!" "Тесно, тесно!" Вот лозунг, вот будущее. Но "переспорить" всех политиков решительно невозможно - такая порода. Нужно со всеми ими-согласиться! Тогда их упругие ноги (лошадиные) подкосятся; они упадут на колени, как скакун с невозможностью никуда бежать, с бесцельностью бежать. "Ты меня победил и, так сказать, пробежал все пространства, не выходя из ворот". Тогда он упадет. "Перемена, перемена"... "изменчивость, изменчивость", - жалуются. Столпообразные руины...26 не замечая, что эта "изменчивость" входит в самый план мира... В самом деле, "по эллипсисам",- все "сбивающимся в одну сторону" от прямой линии, все "уклоняющимся и уклоняющимся" от прежнего направления,-движутся все небесные светила. И на этом основано равновесие вселенной. Самые "лукавые линии" приводят к вечной устойчивости 27. Не наблюдали ли вы в порядке истории, что начала всех вещей хороши... Прекрасно "начинались" папы, когда в лагерь гуннов, к Атилле, они спешили, чтобы, поклонившись варвару, остановить поток полчищ перед ветхими, бессильными, но осмысленными старым смыслом городами Италии. Прекрасно волновалась реформация... Революция в первых шагах-какой расцвет, рассвет... Да не хорошо ли начало всякой любви... И любви, и молитвы, и даже войны. Эти легионы, текущие к границам отечества, чтобы его защитить,как они трогательны...
|
