В В Розанов 17 страница

У меня никакого нет стеснения в литературе, п. ч. литература есть просто мои штаны. Что есть "еще литераторы" и вообще что она объективно существует-до этого мне никакого дела.

Да, верно Христово, что "не от плоти и крови" родиться нужно, а "от духа": я, собственно, "родился вновь" и, в сущности, просто "родился" - уже 35-ти лет - в Ельце, около теперешней жены моей, ее матери 55-ти лет и внучки 7 лет. И собственно, "Рудневы-Бутягины" (вдова-дочь) были настоящими моими "родителями", родителями души моей.

Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все этот мой голубой крестик, а на мне ее помятый 156.

И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная.

Она все суровела, делалась строже - к порокам, недостаткам, к самым слабостям. Я же "прощал" все. Но я "прощал" тем счастьем, какое она принесла мне, а она суровела теми терниями, занозами, горечами, какие, увы, я принес ей.

Все-то целуешь у дам ручки (пример Полонского, "школа" Ф-с). Она так и вспыхнет:

- Что ты все облизываешься около дам. Как противно. Действительно, противно: это, в сущности, гнусная манера мужчин "подходить к ручке". И до женитьбы я никогда этого не делал (не знал, что "бывает"), а после женитьбы-всегда (от хорошего настроения духа).

И я не мог отстать от этой гадости. И от многих таких же гадостей и copy. А ее это мучило и раздражало. Она говорила с достоинством:

- Ты не понимаешь моих чувств. Мне больно, что ты себя унижаешь, свое достоинство и свои 40 лет, облизываясь, как мальчишка...

Во мне "мальчишка" так и кипел (был этот дух)...

- И что на тебя будут смотреть как на мальчишку-это мне больно.

И - все.

Мне все казались добрыми, и С-ниха, и все. Потому, что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста.

Чего, я даже у С-ной целовал ручки, не подозревая, что это за "особа".

Весь торопясь, я натягивал сапоги, и спросил Надю: "Не поздно ли?" - "Нет еще, половина одиннадцатого".-"Значит, опоздал! Боже мой. Ведь начинается в девять".- "Нет. В десять". В две минуты я надел нарядное платье (в церковь) и написав:

За упокой души старицы Александры

взял извозчика за гривенник до Александра Свирского и уже был там.

Теснота. Духота. Подаю: "Не поздно?"-"Нет". Кладу на бумажку гривенник. "И две свечки по пяти коп." И прошел к "кануну"157.

Первый раз за усопшего ставлю свечку "на канун". Всегда любил его, но издали, не подходя. Теперь я увидел дырочки для свеч в мраморной доске и вставил свою. Поклонился и иду ставить "к Спасителю" о болящей.

Продираюсь. Потно, душно. Какая-то курсистка подпевает "Господи, помилуй" певчим. "Буду ставить Спасителю свечки",- подумал. "Поможет". А задним умом все думаю о "кануне" и что написал

"О упокоении души"...

Как о "упокоении души?" Значит, она есть живет... видит меня, увы, такого дурного и грешною... да кто всему этому научил?

- Церковь.

"Она", пререкаемая, она - позоримая, о которой ругаются газеты, ругается общество, что "долги службы", что там пахнет "тулупом", и "ничего не разберешь в дьячке"...

Научила, о чем едва смел гадать Платон, и доказывал философскими извитиями мысли. Она же прямо и дивно сказала:

- Верь! Клади гривенник! "Выну частицу", и душе будет легче. И она взглянет на тебя оттуда, и ты почувствуешь ее взгляд.

"Гривенник"-так осязательно. Как что две булки за гривенник-несомненно в обиходе и лавочке. Значит, "бессмертие души" так же несомненно, близко, осязательно, как булка в булочной.

Неужели поверить, что ее постоянная молитва имела этот смысл:

- Отчего они меня не лечат?

- Вразуми их!-Укажи им.

В Мюнхене, в Наугейме (в Луге-и на Сиверской уже не было)...всегда это.

Пишу статью. Весь одушевлен. Строки черным бисером по белому растут и растут... Оглядываюсь... и раз... и два... и три.

Она подымет глаза от акафиста и кивнет мне. Я улыбнусь ей:

- Что, милая?!

И она опустит глаза на разорванные листочки "Всех скорбящих радости"-и читает.

У меня: недоумение, грусть. "Отчего она все читает один акафист?" И смутная тревога.

Кончит. И встанет. И начнет делать.

На вопрос (об акаф.):

- Меня успокаивает.

Она никогда не читала перед образом, на коленях. Всегда сидя,- почему-то даже не на кушетке, а на кровати. Не помню положения ног, но-не лежа. Скорей сжалась-и молится, молится "Всех скорбящих радости".

В Луге уже не могла, и я читал ей. Она лежит на кровати, я стоял на коленях на полу, но оборотившись так, что она видела,-и я, "еще подвернувшись", тоже мог видеть-образ и перед ним зажженную лампадку.

А по воскресеньям и накануне праздников - так это было хорошо. На старом (без употребления) подносе стоит ряд лампадок. Во все наливается масло. Это в столовой, и стоят они с огоньками, как свечи "на кануне" в церкви...

И вот эти огоньки уже несутся (в руках) в разные комнаты, в спальню, в детские, в кабинет...

У нее своей комнаты (отдельной) никогда не было, и даже, в сущности, не было (годами) у нас спальни: на ночь вынимался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в.моем кабинете.

(24 сентября)

Революции основаны на энтузиазме, царства- на терпении.

Революции исходят из молодого "я". Царства из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены),-о котором знал, что он революционер,- старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

- Не знаю-с...

- Как угодно-с...- избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался.

Скоро он умер. И помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшого брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением выслушал мой негодующий вопрос:

- Нет, он не был худой человек. Ругался? - но от того, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась "ни при чем", и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда, бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый,-то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел "в Крестах"158, и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без денег, она от. куда-то раздобыла 1000 р. и совсем высвободила его под "залог" этой тысячи.

Я видел их сейчас по освобождении. Она была так полна любовью, а имеете контраст его красоты и ее некрасивости был так велик, что она не могла более нескольких минут быть с ним в одной комнате. И я их не видел вместе, рядом разговаривающими.

Она только смотрела на него откуда-то, слушала из другой комнаты его голос. Но как-то избегала, точно в застенчивости, быть "тут".

Он был ласков и хорош, с нею и со всеми. Он был вообще очень добр, очень ласков, очень нежен и очень деликатен.

Он был прекрасный человек. И прекрасный с детства. Любимое дитя любимых родителей.

Это от него я услышал поразительное убеждение:

- Конечно, университет принадлежит студенчеству, потому что их большинство. И порядок, и ход дела в университете вправе устанавливать они.

Это на мое негодование, что они бунтуют, устраивают беспорядки и проч.

Сам окончив отлично гимназию, он был исключен с медицинского факультета Московского университета, потому что вместе с другими стучал ногами при появлении в аудитории Захарьина. Захарьин был аристократ и лечил только богатых, а Володя был беден и демократ и хотел, чтобы он лечил бедных.

Поэтому (стуча ногами) он стал требовать у начальства, чтобы оно выгнало Захарьина, но оно предпочло выгнать несколько студентов и оставить Захарьина, который лечил всю Россию159.

Он перешел в "нелегальные", потом эмигрировал. Потом "Кресты" и, наконец,-на свободе.

Вскоре он бежал. Но еще до бегства случилась драма.

Посещая его жену, я всегда слышал ответ, что "Володя ушел". Из соседней комнатки вылезала какая-то в ватных юбках и ватной кофте революционерка, до того омерзительная, что я не мог на нее смотреть.

(устал писать) (Володя оставил свою жену, сблизился с еврейкой, которую я мысленно определил лукошком l60 u которая, хоть жила с ним в одной комнатушки, но его третировала, и он ужасно страдал. Рассказ его жены, как, уехав на берег моря, близ Риги, она слушали по ночам рев волн,- осенью,- и была только с его портретом Сравнение: революционеры живут для себя, а старые кашляющие чиновники все же живут для жен, ограничивая себя, терпя, не срывая цветочков,как этот Володя - в любви, а трудясь и заботясь о человеке, с которым связала cудьба)

Год прошел,- и как многие страницы "Уед." мне стали чужды: а отчетливо помню, что "неверного" (против состояния души) не издал ни одного звука. И "точно летел"...

Теперь-точно "перья" пролетевшей птицы. Лежат в поле одни. Пустые. Никому не нужные.

Не "мы мысли меняем, как перчатки", но, увы, мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу.

И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.

Перестаем думать думами годичной старости.

Хороша малина, но лучше был окурок. Он161 курил свернутые сосульки, и по кромке парника лежала где-нибудь коричневая сосуля-сухая (на солнышке), т. е.-сейчас закурить.

Мы ее с Сережей не сразу брали, а указав пальцем, как коршуны над курицей,- стояли несколько времени, мяукая:

- Червонцы.

- Цехины.

Это было имя монет из "Тараса Бульбы" ("рубли", конечно, не интересовали, - не романтично): но разыскав 1-2 таких сосули, садились невидно под смородину и, свернув крючок (простонародная курка),-препарировали добро, пересыпали туда и по очереди-со страшным запретом два раза сплошь не затягиваться одному-выкуривали табак.

Сладкое одурение текло по жилам. На глазах слезы (крепость и глубина затяжки).

Он был слаще всего-ягод, сахара. Женщины мы еще не подозревали. А ведь, пожалуй, это все- наркотики,- и женщины. Ибо отчего же в 7-8 лет табак нам был нужнее хлеба?

Да как же без amor utriusque sexus (любви к обоим полам (лат.).) обошлось бы дело? Как же бы мы могли начать относиться и своим (noster sexus) (наш пол (лат.).) с тою миловидностью, с тою ласковостью, с тою нежностью, с какою обычно и по природе относимся к противоположному полу, к alter sexus?.. без чего нет глубины отношения, а без amor nostri sexus (любви к нашему (своему) полу (лат.).) нет закругленности отношения. Universaliter debet amor mun-di (Любовь к миру должна быть универсальна (лат.)). Но тогда явно ласка должна простираться туда и-сюда. Таким образом, действительно удивительная приспособленность к этому in natura rerum (в царстве вещей (лат.).) -получает свое объяснение. Организм индивидуума поразительно гармонизирует, "созвучит", организму человечества.

(к организованности человечества и к вопросу о всемирной гармонии)

Некоторые из написанных обо мне статей были приятны,- и, конечно, я связан бесконечной благодарностью с людьми, разбиравшими меня (что бы им за дело?): Грифцов, какой-то Закржевский (в Киеве), Волжский162. Но в высшей степени было неприятно одно: никакой угадки меня не было у них. То как Байрон "взлетел куда-то". То-как "сатана", черный и в пламени. Да ничего подобного: добрейший малый. Сколько черных тараканов повытаскал из ванны, чтобы, случайно отвернув кран, кто-нибудь не затопил их. Ч. был единственный, кто угадал (точнее-сумел назвать) "состав костей" во мне, натуру, кровь, темперамент Некоторые из его определений - поразительны. Темы?-да они всем видны, и, по существу, черт ли в темах. "Темы бывают всякие",- скажу я на этот раз цинично. Но он не угадал моего интимного. Это-боль; какая-то беспредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется-это самое поразительное, по крайней мере-необъяснимое Мне кажется, с болью я родился; первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7-8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, поли свои "семинарские песни". Я лежал без всякого впечатления, или с тем - "как хорошо", т. е. лежать и что поют. И вдруг слышу строки:

И над Гамбиею знойной,

Там, где лье ген Сенегал 163

по смыслу выходило, что "над этими местами" пролетает сокол куда-то, к убогой подруге своей, или вообще к какой-то тоске своей. Напев был, правда, заунывный, но ведь слыхал же "вообще заунывность" я и ранее. Скорее меня обняло впечатление пустынности и однотонности, пожалуй - невольной разлуки. Но едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаивая звуки, в подушку и куда-то я вылил буквально потоки слез: мне сделалось до того тоскливо, до того "все скучно", дом наш, поющие, мамаша, о братьях и играх-не говорю: и явился тайный порыв "быть с этим соколом", конкретнее-объяла такая тоска об этом соколе, с которым я, конечно, соединял "душу человека", "судьбу человека", что я плакал и плакал, долго плакал...164 В другой раз это случилось в 4-м классе гимназии: умер Димитрий Степанович Троицкий, нижегородский врач "для сапожников" (лечил одну бедноту), образованный человек, и странным образом - мой друг, говоривший со мной о Локке, Маколее, английской, революции и проч., и вместе страдавший (форменная болезнь) запоем. Умер и похоронили. Он был братом жены моего брата Коли. Как хоронили, как несли,-ничего не помню. Но вот я стою в моей полутемной комнатке, переделанной из кухни. Тут печальная и сестра покойного, тоже очень любившая брата, и мой брат, очень его уважавший. В минуту, как я остался один, я опять-от мысли о своем теперь одиночестве- разразился такими рыданиями, длившимися едва ли менее 1/2 часа, от которых ни я и никто не мог меня остановить. Это было что-то судорожное, и проникнутое такой горечью и отчаянием, как я не помню,-состояние души было до такой степени страшное, черное,-точно вот имело цвет в самом деле,-как не умею выразить. Ни ею мать, ни сестра-ничего подобного не плакали165.

Это были мистические слезы-иначе не умею выразить; думаю, это определение совершенно верно. Состояние было до того тяжелое, что еще бы утяжелить - и уже нельзя жить, "состав" не выдержит.

Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то одинокому, и чему-то больному, и чему-то далекому; точнее: что я-одинок, и оттого, что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит,-или я болю, что она только даль... Тут есть "порыв", "невозможность" и что я сам и все "не то, не то"...

Ничто так не обижало во мне "человека" в детстве, как что не дозволяли ходить в погреб за квасом "самому".

- Ты не заткнешь втулку хорошо. И квас станет утекать. Вот пойдут большие, пойдешь и ты.

И я ждал. Час. Два. Жажда томит. Квас манит.

И почему "я не воткну втулку крепко"? Воткнул бы.

"Кнут" Фл. как-то месяцы жжет мне душу; "церковь бьет кнутом", п. ч. "иначе стало бы хуже". Но она не только "бьет кнутом", но иногда и "очищает карманы брата своего", как случилось с 200 священниками домовых церквей в Петербурге. Не понимаю, почему в сем-то случае "стало бы хуже"; а но "сему случаю" заключаю, что и в тех случаях бьет "кнутом" не по заботливости о хорошем, а по глупости, если только еще не хуже...

Неужели этот энтузиаст и станет реформатором? п. ч. лет-то через 20 он рассмотрит, что не всегда "для лучше", а иногда и "в мошну", и "в чрево", да и просто "не любим никого".

(Фл., защищающий каноническое право и строгости церковные; развод, эпитимьи разведенным и внебрачные дети)

Все мои пороки мокрые. Огненного ни одного. Ни честолюбие, ни властолюбие, ни зависть не жгли мне душу.

Как же мне судить тех, кто не умеет совладать с огненными пороками (а я их сужу), когда я не умел справиться со своим мокреньким.

Книга должна быть дорога. Книга не кабак, не водка и не гуляющая девушка на улице.

Книга беседует. Книга наставляет. Книга рассказывает.

Книга должна быть дорога.

Она не должна быть навязчива, она должна быть целомудренна.

Она ни за кем не бегает, никому не предлагает себя. Она лежит и даже "не ожидает себе покупателя", а просто лежит.

Книгу нужно уметь находить; ее надо отыскивать; и найдя-беречь, хранить.

Книг не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать"-развратница. Она нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей.

"Читальни" и "публичные библиотеки" (кроме императорских, на всю империю, книгохранилищ) и суть "публичные места", развращающие города, как и дома терпимости.

Всем великим людям я бы откусил голову. И для меня выше Наполеона наша горничная Надя, такая кроткая, милая и изредка улыбающаяся.

Наполеон совершенно никому не интересен. Наполеон интересен только дурным людям (базар, толпа).

(на почтовой расписке)

Больная раком, она сидела вся кокетливая у нас за чаем. Сестра се сказала ей, будто 30 лет назад я был в нес влюблен; тогда мы не были знакомы, и теперь она заехала с сестрою к нам показаться тому, кто "когда-то был влюблен в меня".

Но это ошибка. Только проходя по Комаровской улице (Брянск), я видел маленький домик "К-ких", и видел в окно, как "они все пьют чай". Тогда она была худенькая, деликатная, если не красивая, то почти красивая. Она была такая скромная, что я, пожалуй, был "почти влюблен". Сестра ее была тогда гимназистка. Тогда они были "молодожены", и детей у них еще не было. Он военный, служил в арсенале. Теперь он седой генерал.

И она сидела и смеялась. У нее отняты обе груди и "вынуто все под мышками" и "тут" (на боку)- почти до костей. Сестра - хирург, и все "снимала" и "снимала" постепенно.

Никакого несчастья я не видел на лице. "Мне еще бы прожить 6 лет, чтобы младший (12-ти лет) поднялся",-передавала ее слова сестра и приятельница (в то время) "нашего дома.

Она была и теперь видная. 40 лет. Приятный белый цвет лица и что-то "неуловимо-пластическое", чем нравятся женщины.

(объявление о "" в "Нов. Вр." 3-4 октября 1412 г.)

Вечная память. Хоть мимолетно встретились- но вечная память ей.

(1913 г.)

Иногда кажется, что я преодолею всю литературу.

И не оттого, что силен. Но "Господь со мною". Это так. Так. Так.

(за упаковкой в дорогу)

Левые "печатники" и не догадываются, что им дают ругаться-как пьяным, или ораторствовать- как провокаторам на сходке.

(смысл русской свободы)

Объяснение особой ревности стариков:

- le ne puis pas tout-a-fait (- Я ни на что не способен (фр.).).

И остаются вздохи, звезды, распустившиеся цветы и...

Бедный берет розу и обоняет:

Но это-как рисовали 20 лет назад старого толстого францисканца, поднесшего к носу розу:

- Червяк!!..

"Человек съел жабу" и в бешенстве убивает того, кто вложил жабу в розу.

Поневоле станешь подозревать, следить, запирать на ключ. "Вечная опасность вместо вина напиться уксуса". С ума сведет.

Бедные очень страдают.

Но тут есть corrigenda (поправка (лат.)). Лет 20 назад мне пришлось выслушать странный рассказ, когда средних или чуть-чуть пожилых лет сватался к совсем молоденькой и, ввиду разности лет, говорил:

- Вы можете жить с кем угодно; но только выйдите за меня замуж. Я хочу быть вашим мужем и около вас, а стеснять я вас ни в чем не стану, и сам не буду вам навязываться.

Я не обратил внимания на рассказ, пока, на похоронах еврейки (жена Цынамгзварова, грузина), молоденькая "провожавшая", с которой на пролетку я сел от усталости (дождь, грязь), на мои расспросы о ней-сказала:

- Я на зубоврачебных курсах.- Нет, замужняя.- Буду зарабатывать сама на хлеб.- По окончании гимназии я поехала в Златоуст и вышла замуж за офицера.-Молодого.-Оказалось, пьет ужасно. Но не от этого я ушла, а он говорил мне: "Что ты просишь у меня все на хозяйство (денег), я же тебя оставляю глаз на глаз с товарищами, у которых есть средства, и ты всегда можешь быть при деньгах".- Ну, этого я не могла вынести. И ушла.

Тогда мне объяснилось и "предложение" на условиях свободы. Но просящее "будь моей женой, около меня".

Конечно, бедняк последний "рвал бы волосы на голове" при мысли об измене. И тут дело. вовсе не в том, чтобы "были карманные деньги". Деньги скорее-предлог, оправдание и "введение"... "Все как будто у всех". Но тонкая личная струя здесь вводит в понимание архаичнейшей формы семьи- полиандрии, которая основана главным образом не на инстинкте женщины, а на странном вкусе мужей к "червяку" и "жабе".

Мне один извозчик (ехал в редакцию, к ночи) сказал о своей деревне (Новгородской губернии),- на слова, будто "деревенские девушки или женщины легко отдаются, рубля за 3" (слова мне А. С. Суворина, о поре своей молодости):

- Зачем девушки. Замужние, У нас на деревне всякая за 3 рубля (отдастся). Да хоть мою жену захочет кто взять.

Я даже испугался. Так просто. Он был красавец, с небольшими усиками, тонкий. Молодой. Лет 27-ми.

И не поперхнулся. Ни боли, ни стыда. И значит - никакой ревности.

Кстати, принципиальный вопрос Флоренскому, священникам и профессорам церковного права: должен ли быть расторгнут, т. е. должна ли церковь расторгнуть брак в случае "зубодерки", т. е. когда муж просит жену отдаваться, а она, чувствуя отвращение к таким отношениям и гнусность ко всему этому типу семьи, нося в сердце идеал лучшей семьи - просит церковь освободить ее от неудачно заключенного брака и дать разрешение на вступление в новый?

Есть ли это "прелюбодеяние"? Пока-нет. Т.е. церковь, "комментируемая и изъясняемая духовенством", единственным судиею сего "своего дела",- признает таковой брак расторжению не подлежащим. "Ни свидетелей", "ни жалобы мужа", "ни- измены мужа". Жена не может сказать: "Муж мне изменяет", да он и не изменяет. А она? Да и она может не изменять. Какой же повод к разводу формальный? И церковь сохраняет и приказывает сохранять такой чудовищный брак, около которого случайное "прелюбодеяние" мужа или жены, "прелюбодеяние" по налетевшей буре любви, кажется чем-то невинным и детским.

От кого же, господа духовные, идет развал семьи, от вас или от "непослушных жен", как вы традиционно и лениво жалуетесь? От вас, по-моему, по факту. И кто оскорбляет таинство брака? Ваш грязный взгляд на дело, ваши грязнящие брак законы. С "червем" и "жабою".

Да: на т. св. дадут вам покушать за отношение к семье или к семейным людям "червяка" и "жабы".

К разговору с извозчиком:

Толстой (такой ревнивый вообще и поощряющий ревность) гениально подметил это спокойствие крестьян к началу полиандрии:

- Дурак Я сапогов не захватил.

Любовник прыснул от жены: и муж только жалел, зачем, "вспугнув" их с места, он не догадался предварительно взять сапоги его, тут же стоявшие.

Муж вернулся после отлучки. Узнав про любовь жены, он побил ее, и все, что следует, и не лег с нею спать, а полез на печь. Жена среди ночи встала и пришла к нему. Он еще был сердит и не хотел пускать. Но она облила его такими нежными словами. У Толстого это удивительно. Муж взял ее. И он все забыл; и она все забыла. Это и есть "полиандрия" в древности и сейчас.

(рассказ об этом в "Посмертных сочинениях" Толстого, заглавие забыл)166

Я смотрел на Леву с такою завистью к его росту, к его красивости, к его достоинству.

Он был III-го класса, и я не знал, могу ли к нему подойти поздороваться потом (когда всенощная кончится).

Я был I-го или II-го класса, карапузик. Он обыкновенно ходил с толстой палкой (самодельщина) и мог меня побить, мог всех побить.

Слушал пенье (в арке между теплой и холодной церковью). Красиво все. Рассеянность. И будто потянуло что-то.

Я обернулся.

За спиной шага на 1 1/2 стояла мамаша и улыбнулась мне. Это была единственная улыбка за всю ее жизнь, которую я видел.

(в Покровской церкви, в Костроме, 1868 или 1869 год) (прислонясь к стене на Итальянской ул.)

Пересматриваю академическое изд. Лермонтова167. Хотел отыскать комментарии к "Сашке". Не нашел (какая-то лапша издание). "Может, в I т.?" Ищу и вижу на корешке IV, II, V, III. "Где же первый? Не затерялся ли?" С тревогой ищу I. Вижу только 4 книги. "Затерялся". Еще тревожнее, и вижу, что я аккуратнейше и внимательно надписал на "бумажке обертки": "Выпуск второй", "Выпуск третий", "четвертый" и "пятый" под печатным: "Том первый", "второй", "третий", "четвертый". Каким образом я, внимательно надписывая (радость о покупке) нумерацию томов, мог не заметить, что подписываю неверно под тут же (на обложке!) напечатанными "первый", "второй", "третий"? Значит, я рассматривал и не видел. Это сомнамбулизм, сон. И в первый раз прошло извинение о болезни мамы, которое мучило все лето: "Что же мне делать, если я ничего не вижу", "родился так", "таким уродом". Это фатум бедной мамочки, что она пошла за Фауста, а не за колл. асессора. Это все-таки грех и несчастье, но - роковое.

Сколько, сидя над морем, на высокой горе, я с бумажкой в руке высчитывал процентные бумаги. Было не то 16, не то 18 тыс., и обеспечения детей не выходило. Я перестраивал их так и иначе: "продать" одни и "купить" другие. Это был год, когда она была так мрачна, печальна и раздражительна. Я мучился. Зачем же я просиживал? Если бы я так же вдумался в состояние души ее, т. е. вдруг затревожился, отчего она тревожна,- я бы разыскал, так же бы стал искать, думать, так же бороться душою с чем-то неопределенно дурным, и попал бы на след, и, в конце концов, вовремя разыскал бы и позвал Карпинского. И она была бы спасена.

То, что я провозился с деньгами, нумизматикой и сочинениями вместо здоровья мамы, и есть причина, что пишу "Уедин.". Ошибка всей жизни.

Так мы каркаем бессильно, пройдя ложный путь.

Нет, чувствую я, предвижу,- что, не пристав здесь, не пристану-и туда. Что же Новоселов, издав столько, сказал ли хоть одно слово, одну строку, одну страницу (обобщим так, без подчеркивания)-на мои мучительные темы, на меня мучащие темы. Неужели же (стыдно, мучительно сказать) им нужны были строки мои, а не нужна душа моя, ну-душа последнего нищего, отнюдь не "писателя" (черт бы его побрал). Поверить ли, что ему, Кожевникову, Щербову не нужна душа. Фл-ский промолчит, чувствую, что промолчит. "Неловко", да "и зачем расстраивать согласие",-в сущности, "хорошую компанию". N-в 168 о своей только сказал: "Царство ей небесное, ей там лучше" (в письме ко мне). А о папаше как заботился, чтобы не "там было лучше", а и "здесь хорошо". Но- женкам христианским вообще "там бы лучше", а камилавки и прочее-"нам останутся" и "износим здесь", или - "покрасуемся здесь"... Что же это в конце концов за ужасы, среди которых я живу, ужаснее которых не будет и светопреставление. Ибо это-друзья, близкие, самые лучшие встреченные люди, и если не у "которых-тепло", то где же еще-то тепло? И вот пришел, к ним пришел - и... пожалуй, "тепло", но в эту специальную сторону- тоже холодно и у них. А между тем особенность судьбы моей привела искать и стучаться, стучаться и искать тепла специально в этой области. Что же Фл-ский написал о N: "Кнут" и "нужно промолчать". Какое же это решение?