КОРОБ ПЕРВЫЙ 3 страница* * * Ряд попиков, кушающих севрюжину. Входит философ: - Ну, что же, господа... т. е. отцы духовные... холодно везде в мире... Озяб... и пришел погреться к вам... Бог с вами: прощаю вашу каменность, извиняю все глупое у вас, закрываю глаза на севрюжину... Все по слабости человеческой, может быть временной. Фарисеи вы... но сидите-то все-таки "на седалище Моисеевом";: и нет еще такого седалища в мире, как у вас. Был некто, кто, обратив внимание на ваше фарисейство, столкнул вас и с вами вместе и самое "седалище"... Я наоборот: ради значения "седалища", которое нечем заменить, закрываю глаза на вас и кладу голову к подножию "седалища"... * * * Если Философову случится пройти по мокрому тротуару без калош, то он будет неделю кашлять: я не понимаю, какой же он друг рабочих? Этак Антихрист назовет себя "другом Христа", иудей - христианина, папа - Антихриста, а Прудон - Ротшильда. Что же это выйдет? Мир разрушится, потеряет грани, связи; ибо потеряет отталкивания. Необходимые: ибо самые связи-то держатся через отталкивания. Но мир ничего, впрочем, не потеряет, ибо все они, от Философова до папы, именно только "назовут" себя, а дело останется, как есть: папа - враг Антихриста, а Антихрист - его враг, и Философов - враг плебса, а плебс - враг Философова. А "говоры" - как хотите. Вот уж, поистине - речи, в которых "скука и томление духа" (Экклез.).
Не язык наш - убеждения наши, а сапоги наши - убеждения наши. Опорки, лапти, смазные, "от Вейса". Так и классифицируйте себя. * * * Русский "мечтатель" и существует для разговоров. Для чего же он существует. Не для дела же? (едем в лавку). * * * Почти не встречается еврея, который не обладал бы каким-нибудь талантом; но не ищите среди них гения. Ведь Спиноза, которым они все хвалятся, был подражателем Декарта. А гений неподражаем и не подражает. Одно и другое - талант, и не более чем талант, - вытекает из их связи с Божеством. "По связи этой" никто не лишен некоторой талантливости, как отдаленного или как теснейшего отсвета Божества. Но, с другой стороны, все и принадлежит Богу. Евреи и сильны своим Богом и обессилены им. Все они точно шатаются: велик - Бог, но еврей, даже пророк, даже Моисей, не являет той громады личного и свободного "я", какая присуща иногда бывает нееврею. Около Канта, Декарта и Лейбница все евреи-мыслители - какие-то "часовщики-починщики". Около сверкания Шекспира чтó такое евреи-писатели, от Гейне до Айзмана? В самой свободе их никогда не появится великолепия Бакунина. "Ширь" и "удаль", и - еврей: несовместимы. Они все "ходят на цепочке" перед Богом. И эта цепочка охраняет их, но и ограничивает. * * * О Рылееве, который, - "какая бы ни была погода, - каждый день шел пешком утром, и молился у гробницы императора Александра II", - при коем был адъютантом. Он был обыкновенный человек, - и даже имел француженку из балета, с которой прожил всю жизнь. Чтó же его заставляло ходить? ктó заставлял? А мы даже о родителях своих, о детях (у нас - Надя на Смоленском) не ходим всю жизнь каждый день, и даже - каждую неделю, и - увы, увы - каждый месяц! Когда я услышал этот рассказ (Маслова?) в нашей редакции, - я был поражен и много лет вот не могу забыть его, все припоминаю. "Умерший падишах стоит меньше живой собаки", прочел я где-то в арабских сказках, и в смысле благополучия, выгоды умерший "освободитель" уже ничем ему (Рылееву) не мог быть полезен. Что же это за чувство и почему оно? Явно - это привязанность, память, благодарность. Отнесем 1/2к благородству ходившего († около 1903 г., и по поводу смерти его и говорили в редакции): но 1/2относится явно к Государю. Из этого вывод: явно, что Государи представляют собою не только "форму величия", существо "в мундире и тоге", но и что-то глубоко человеческое и высокочеловеческое, но чего мы не знаем по страшной удаленности от них, - потому, что нам, кроме "мундира", ничего и не показано. Все рассказы, напр., о Наполеоне III - антипатичны (т. е. он в них - антипатичен). Но он не был "урожденный", - и инстинкт выскочки уцепиться за полученную власть сорвал с него все величие, обаяние и правду. "Желал устроиться", - с императрицею и деточками. "Урожденный" не имеет этой нужды: вечно "признаваемый", совершенно не оспариваемый, он имеет то довольство и счастье, которое присуще было "тому первому счастливому", который звался Адамом. "От роду" около него растут райские яблоки, которых ему не надо даже доставать рукой. Это - психика совершенно вне нашей. Все в него влюблены; все он имеет; что пожелает - есть. Чего же ему пожелать? По естественной психологии - счастья людям, счастья всем. Когда мы "в празднике", когда нам удалась "любовь" - как мы раздаем счастье вокруг, не считая - кому, не считая - сколько. Поэтому психология "урожденного" есть естественно доброта: которая вдруг пропадает, когда он оспаривается. Поэтому не оспаривать Царя есть сущность царства, regni et régis.<<12>> Поразительно, что все жестокие наши государи были именно "в споре": Иван Грозный - с боярами и претендентами, Анна Иоанновна - с Верховным Советом, и тоже - по неясности своих прав; Екатерина II (при случае, - с Новиковым и прочее) тоже по смутности "вошествия на престол". Все это сейчас же замутняет существо и портит лицо. Поэтому "любить Царя" (просто и ясно) есть действительно существо дела в монархии и "первый долг гражданина": не по лести и коленопреклонению, а потому, что иначе портится все дело, "кушанье не сварено", "вишню побил мороз", "ниву выколотил град". Что это всемирно и общечеловечно, - показывает то, до чего люди "в оппозиции" и "ниспровергающие", т. е. в претензии "на власть", рвущиеся к власти, - мирятся со всем, но уже очень подозрительно относятся к спокойным возражениям себе, спору с собой: а насмешек совершенно не переносят. Они отмели Страхова (критика), а Незлобина-Дьякова прокляли таким негодованием, которое в "литературной судьбе" равно "ссылке в каторгу". "Нельзя оскорблять величие оппозиции, ни - правды ее", на этом построена (у нас) вся литературная судьба 1/2века, и около этого развился литературный карьеризм и азарт его. "Все хватают чины и ордена просто за верноподданические чувства"; оппозиции и даже за грубую ей лесть. Такими "верноподданными", страстными и с пылом, были Писарев, Зайцев, Благосветлов: последний в жизни был невыразимый халуй, имел негра возле дверей кабинета, утопал в роскоши, и его близкие (рассказывают) утопали в "амурах" и деньгах, когда в его журнале писались "залихватские" семинарские статьи в духе: "все расшибем", "Пушкин - г...о". Но халуй ли, не халуй ли, а раз "сделал под козырек" и стоит "во фронте" перед оппозицией, - то ему все "прощено", забыто, получает "награды" рентами и чинами. Но что же это? Да это "придворный штат", уже готовый и сформированный, для будущей и ожидаемой власти, для les rois в лохмотьях. Обертываясь, мы усматриваем существо дела: "не будите нас от сновидений";, "дайте нам сознать себя правыми, и вечно правыми, во всех случаях правыми, - и мы зальем вас счастьем"... "Скажите, признайте, полюбите в нас полубога: и мы будем даже лучше самого Бога!!" Хлыстовский элемент, элемент "живых христов" и "живых богородиц"... Вера Фигнер была явно революционной "богородицей", как и Екатерина Брешковская или Софья Перовская... "Иоанниты", всё "иоанниты" около "батюшки Иоанна Кронштадтского", которым на этот раз был Желябов. Когда раз в печати я сказал, что Желябов был дурак, то даже подобострастный Струве накинулся на меня с невероятной злобой, хотя у Вергежской он про революционеров говорил такие вещи, каких я себе никогда не позволял. "Но про себя думай, чтó знаешь - а на площади окажи усердие" ("ура"): и Струве закричал на меня, потребовал устранения меня от прессы, просто за эти слова, что Желябов - дурак. "Его величество всегда умен" - в отношении Людовика XIV или - мечтаемого, призываемого, заранее славословимого Кромвеля. Обертывая все это и видишь: да это всемирная психология, всемирная потребность, всемирный фокус, что человек только в счастье и в самозабвении - подлинно благ, доброжелателен, "творит милость и правду". Ну хорошо: то, чем этого ожидать завтра, не лучше ли поклониться вчера? Чем рубить топором и строгать рубанком куклу - для внешнего глаза "куклу", а для сердца верующего икону, - отчего не поставить "в передний угол" ту, которую мы нашли у себя в доме, родившись? И особенно нам, людям нижнего яруса, которые во власти не участвуем и не хотим участвовать, которые любим стихи и звезды, микроскоп и нумизматику, - совершенно явно мы должны "оставить все как есть" и не становиться "в оппозицию" к le roi à présent,<<13>> в интересах le roi future,<<14>> "Желябова № 1". "Нам все равно"... Т. е. успокоимся и будем делать свои дела. Вот почему от "14-го декабря 1825 г. до сейчас" вся наша история есть отклонение в сторону, и просто совершилась ни для чего. "Зашли не в тот переулок" и никакого "дома не нашли", "вертайся назад", "в гости не попали". * * * Да не воображайте, что вы "нравственнее" меня. Вы и не нравственны и не безнравственны. Вы просто сделанные вещи. Магазин сделанных вещей. Вот я возьму палку и разобью эти вещи. Нравственна или безнравственна фарфоровая чашка? Можно сказать, что она чиста, что хорошо расписана, "цветочки" и все. Но мне больше нравится Шарик в конуре. И как он ни грязен, в copy, - я однако пойду играть с ним. А с вами - ничего. (получив письмо от Г-на, что Сто-р перестал у меня * * * ...Показывал дачу. Проходя спальней - вижу двуспальную кровать. И говорю: - Разве живете? - До конца жизни! - крепко сказал поп. У него дочь четвертый год замужем, - и вышла, уже окончив Курсы.
Он охоч был рыбу ловить (на взморье). Раз случилась буря, а он за 10 верст уехал. Матушка бегает по берегу и кричит: - Поезжайте батьку спасать! Спасите отца! Чухны не трогаются. Боятся (рыбаки). - Десять рублей дам!!! Те сели в огромную лодку и пустились в море. К вечеру привезли батьку. Она дала рубль и разговаривать не стала. Ругались. Сама она была охоча до грибов. И для грибов повязывала голову платочком по-крестьянски. В 10 часов утра уже возвращается с полной корзиной белых. Спросишь: - Где ищете грибов? - "Там", - махнет она неопределенно. Никогда не скажет "места".
Раз на взморье шел дождь. Я торопился домой. Вечерело. И вижу, под зонтом стоит фигура. Стоит и смотрит в море. Пелена дождя. "Чего он тут смотрит? Ждет кого?" Рассказываю бате за чаем. Он засмеялся: - Это мой отец. Приехал погостить из Вятки. Никогда моря не видал. Ужасно любит воду. И как увидит море, не может оторваться. Тоже священник. 74 года.
Он и "пузыри пускал". Т. е. этот. Должно быть, помня из Иловайского, и говорит: - Я им говорю: - Выпишите Виклефа. Я буду продолжать диссертацию, начатую в Духовной академии, да тогда не кончил. А теперь свободнее и допишу. Выписали. Девять томов. Зимой начну читать. Он был "профессором богословия" в высшем (техническом) заведении Петербурга. На лекции к нему ни один человек не приходил, и он был милостив к студентам и тоже сам не ходил. Одно жалованье, честь и квартира. Это так понравилось, что его пригласили и на курсы (женские). Он и на курсах читал, т. е. получал жалованье. Дача у него была тысяч на десять, - т. е. с "местом". Великолепный сад. Ягоды. Два дома, в одном "сам", другой сдавал. У него я в баню ходил. Баня не очень удобна. Короток полок (лежать, ложиться). Такое неприспособление. И на что ему "Виклеф" - смеялся я в душе. Да вспомнил Юлия Кесаря: "Чем в Риме быть вторым - предпочитаю быть в деревне первым";. Так и "батя" среди ученого персонала профессоров (высшее заведение) не хотел быть иначе, как тоже ученым богословом, особенно заинтересованным реформацией в Англии. * * * Никакого желания спорить со Спенсером: а желание вцепиться в его аккуратные бакенбарды и выдрать из них 1/2. Поразительно, что, видев столько на сцене "старых чиновников Николаевского времени" (у Островского и друг.), русские пропустили, что Спенсер похож на всех их. А его "Синтетическая философия" повторяет разграфленный аккуратно на "отделения" и "столоначальничества" департамент. И весь он был только директор департамента, с претензиями на революцию. В VII-м классе гимназии, читая его "О воспитании умственном, нравственном" и еще каком-то, я был (гимназистом!!) поражен глупостью автора, - и не глупостью отдельных мыслей его, а - тона, так сказать - самой души авторской. Он с первой же страницы как бы читает лекцию какой-то глупой, воображаемой им мамаше, хотя я убежден, что все английские леди гораздо умнее его. Эту мамашу он наделяет всеми глупыми качествами, какие вообразил себе, т. е. какие есть у него и каких вовсе нет у англичанок. Ей он читает наставления, подняв кверху указательный перст. Меня все время (гимназистом!) душил вопрос: - "Как он смеет! Как он смеет!"; Еще ничего в то время не зная, я уголком глаза и, наконец, здравым смыслом (гимназиста!) видел, чувствовал, знал, что измученные и потрепанные матери все-таки страдают о своих детях, тогда как этот болван ни о чем не страдал, - и что они все-таки знают и видят самый образ ребенка, фигуру его, тогда как Спенсер (конечно, неженатый) видал детей только в "British Illustration", и что вообще он все "Умственное воспитание" сочиняет из головы, притом нисколько не остроумной. Напр.: "Не надо останавливать детей, - ибо они, неостановленные, пусть дойдут до последствий неверных своих мыслей и своих вредных желаний: и тогда, ощутя ошибку этих мыслей и боль от вреда - вернутся назад, и тогда это будет прочное воспитанием. И иллюстрирует, иллюстрирует с воображаемой глупой мамашей. "Напр., если ребенок тянется к огню, - то пусть и обожжет палец"... Сложнее этого ничего не лезло в его лошадиную голову. Но вот 8-летний мальчик начинает заниматься онанизмом, случайно испытав, пожав рукой или как, его приятность: чтó же, "мамаша" должна ждать, когда он к 20-ти годам "разочаруется"? Спенсер ничего не слыхал о пагубных привычках детей!! Конечно, дети в "Британской Иллюстрации" онанизмом не занимаются: но матери это знают и мучаются с этим и не знают, как найти средств. Да мое любимое занятие от 6-ти до 8-ми лет было следующее: подойдя к догорающей лежанке, т. е. когда 1/2Дров - уже уголь и она вся пылает, раскалена и красна, - я, вытащив из-за пояса рубашонку (розовая с крапинками, ситцевая), устраивал парус. Именно - поддерживая зубами верхний край, я пальцами рук крепко держал нижние углы паруса и закрывал, почти вплотную, отверстие печки. Немедленно красивой дугой она втягивалась туда. Как сейчас, вижу ее: раскалена, и когда я отодвигался и парус, падая, касался груди и живота, - он жег кожу. Степень раскаленности и красота дуги меня и привлекали. Мне в голову не приходило, что она может сразу вся вспыхнуть, что я стоял на краю смерти. Я был уверен, что зажигается "все от огня";, а не от жару и что нельзя зажечь рубашку иначе, как "поднеся к ней зажженную спичку": "такой есть один способ горения". И любил я всегда это делать, когда в комнате один бывал, в какой-то созерцательности. Однако от нетерпения уже и при мамаше начинал делать "первые шаги" паруса. Всегда усталая и не замечая нас, - она мне не объяснила опасности, если это увеличить. А по Спенсеру, "и не надо было объяснять", пока я сгорю. Но мамаша была без "h", а он написал 10 томов. Ну что с таким дураком делать, как не выдрать его за бакенбарды?!! (после чтения утром газет). * * * "Это просто пошлость!"; Так сказал Толстой, в переданном кем-то "разговоре", о "Женитьбе" Гоголя.
Вот год ношу это в душе и думаю: как гениально! Не только верно, но и полно, так что остается только поставить "точку" и не продолжать. И весь Гоголь, весь - кроме "Тараса" и вообще малороссийских вещиц, - есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И - гений по форме, по тому, "как"; сказано и рассказано. Он хотел выставить "пошлость пошлого человека". Положим. Хотя очень странна тема. Как не заняться чем-нибудь интересным. Неужели интересного ничего нет в мире? Но его заняла, и на долго лет заняла, на всю зрелую жизнь, одна пошлость. Удивительное призвание. Меня потряс один рассказ Репина (на ходу), который он мне передал если не из вторых рук, то из третьих рук. Положим, из вторых (т. е. он услышал его от человека, знавшего Гоголя и даже подвергшегося "быть гостем" у него), и тогда он, буквально почти, передал следующее: "Из нас, молодежи, ничего еще не сделавшей и ничем себя не заявившей, - Гоголь был в Риме не только всех старше по годам, но и всех, так сказать, почтеннее по великой славе, окружавшей его имя. Поэтому мы, маленькой колонийкой и маленьким товариществом, собирались у него однажды в неделю (положим, в праздник). Но собрания эти, дар почтительности с нашей стороны, были чрезвычайно тяжелы. Гоголь принимал нас чрезвычайно величественно и снисходительно, разливал чай и приказывал подать какую-нибудь закуску. Но ничего в горло не шло вследствие ледяного, чопорного, подавляющего его отношения ко всем. Происходила какая-то надутая, неприятная церемония чаепития, точно мелких людей у высокопоставленного начальника, причем, однако, отношение его, чванливое и молчаливое, было таково, что все мы в следующую (положим, "среду") чувствовали себя обязанными опять прийти, опять выпить этот жидкий и холодный чай и, опять поклонившись этому светилу ума и слова, - удалиться". Буквальных слов Репина не помню, - смысл этот. Когда Репин говорил (на ходу, на даче, - было ветрено) и все теснее прижимал к телу свой легкий бурнус, то я точно застыл в страхе, потому что почувствовал, точно передо мной вырастает из земли главная тайна Гоголя. Он был весь именно формальный, чопорный, торжественный, как "архиерей" мертвечины, служивший точно "службу" с дикириями и трикириями: и так и этак кланявшийся и произносивший такие и этакие "словечки" своего великого, но по содержанию пустого и бессмысленного мастерства. Я не решусь удержаться выговорить последнее слово: идиот. Он был так же неколебим и устойчив, так же не "сворачиваем в сторону", как лишенный внутри себя всякого разума и всякого смысла человек. "Пишу"; и "sic". Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит глаза. Нс понимает. "Словечки" великолепны. "Словечки" как ни у кого. И он хорошо видит, что "как ни у кого", и восхищен бессмысленным восхищением, и горд тоже бессмысленной гордостью. Фу, дьявол! - Сгинь!.. Но манекен моргает глазами. Холодными, стеклянными глазами. Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, - между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, - и он дает "последний чекан" слову и разносит последний стакан противного, холодного чая своим "почитателям", которые в его глупой, пошлой голове представляются какими-то столоначальниками, обязанными чуть не воспеть "канту" директору департамента... то бишь творцу "Мертвых душ". - Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная... в которой вообще нет ничего! Ничего!!! Нигилизм! - Сгинь, нечистый! Старческим лицом он смеется из гроба: - Да меня и нет, не было! Я только показался... - Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться от тебя? "Верою", - подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко "веры", - веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, - для того Гоголя воистину не было. Никогда более страшного человека... подобия человеческого... не приходило на нашу землю. * * * Язычество - утро, христианство - вечер. Каждой единичной вещи и целого мира.
Неужели не настанет утра, неужели это последний вечер?.. * * * Заступ - железный. И только им можно соскрести сорную траву. Вот основание наказаний и темницы. Только не любя человека, не жалея его, не защищая его - можно отвергать этот железный заступ. Во всех религиях есть представление и ожидание рая и ада, т. е. это внутренний голос всего человечества, религиозный голос. "Хулиганства", "зарезать" и "обокрасть" - и Небо не защищает. Защищают одни "новые христиане" и социал-демократы, пока их наказывают и пока им нечего есть. Но подождите: сядут они за стол; - и тогда потребуют отвести в темницу всякого, кто им помешает положить и ноги на стол. (за занятиями). * * * С 4-мя миллионами состояния, он сидел с прорезанным горлом в глубоком кресле. Это было так: я вошел, опросил Василья, "можно ли?", - и, получив кивок, прошел в кабинет. Нет. Подошел к столу письменному. Нет. Пересмотрел 2-3 книги, мелькнул по бумагам глазом и, повернувшись назад, медленно стал выходить... На меня поднялись глаза: в боку от пылающего камина терялось среди ширм кресло, и на нем сидел он, так незаметный... Если бы он сказал слово, мысль, желание, - завтра это было бы услышано всею Россиею. И на слово все оглянулись бы, приняли во внимание. Но он три года не произносит уже никаких слов. 78 лет. Я поцеловал в голову, эту седую, милую (мне милую) голову... В глазе, в движении головы - то доброе и ласковое, то талантливое (странно!), что я видел в нем 12 лет. В нем были (вероятно) недостатки: но в нем не было неталантливости ни в чем, даже в повороте шеи. Весь он был молод и всегда молод; и теперь, умирая, он был так же молод и естествен, как всегда. Пододвинув бланк-нот, он написал каракулями: - Я ведь только балуюсь, лечась. А я знаю, что скоро умру. И мы все умрем. А пока "не перережут горла" - произносим слова; пишем, "стараемся". Он был совершенно спокоен. Болей нет. Если бы были боли - кричал бы. О, тогда был бы другой вид. Но он умирает без боли, и вид его совершенно спокойный. Взяв опять блокнот, он написал: Толстой на моем месте все бы писал, а я не могу. Спросил о последних его произведениях. Я сказал, что плохи. Он написал: - Даже Хаджи-Мурат. Против "Капитанской дочки" чего же это стоит. Г.... Это любимое его слово. Он любил крепкую русскую брань: но - в ласковые минуты, и произносил ее с обворожительной, детской улыбкой. "Национальное сокровище". Он был весь националист: о, не в теперешнем, партийном смысле. Но он не забыл своего Воронежа, откуда учителем уездного училища вышел полный талантов, веселости и надежд: в Россию, в славу, любя эту славу России, чтобы ей споспешествовать. Пора его "Незнакомства" неинтересна: мало ли либеральных пересмешников. Трогательное и прекрасное в нем явилось тогда, когда, как средневековый рыцарь, он завязал в узелок свою "известность" и "любимость", отнес ее в часовенку на дороге и, помолясь перед образами, - вышел вон с новым чувством. "Я должен жить не для своего имени, а для имени России". И он жил так. Я определенно помню отрывочные слова, сказанные как бы вслух про себя, но при мне, из которых совершенно явно сложился именно этот образ. (об А. С. Суворине, - в мае 1912 г.; на обложке серенького конверта. Слова о Хаджи-Мурате, - по справке с подлинной записочкой С-на, - не содержали "крепкого русского слова", но оставляю их в том впечатлении, как было у меня в душе и как. записалось минуты через три после разговора. Но "крепкое слово", однако, было вообще любимо А. С. С-ным. - Раз он о газете сказал мне, вскипев и стукнув углами пальцев о стол: "Я люблю свою газету больше семьи своей (еще вскипев:), больше своей жены..." Так как ни денег, ни общественного положения нельзя любить крепче и ближе жены и детей, - то слова эти могли значить только: "Совместная с Россиею работа газеты мне дороже и семьи и жены". Это, т. е. подспудное в душе около этого восклицания, я и назвал "рыцарской часовенкой" журналиста). * * * Русские, как известно, во все умеют воплощаться. Однажды они воплотились в Дюма-fils. И поехал с чувством настоящего француза изучать Россию и странные русские нравы. Когда на границе спросили его фамилию, он ответил скромно: - Боборыкин. * * * Самое важное в Боборыкине, что он ни в чем не встречает препятствия... Боборыкина "в затруднении" я не могу себе представить. Всем людям трудно, одному Боборыкину постоянно легко, удачно; и, я думаю, самые труднопереваримые вещества у него легко перевариваются. * * * Несу литературу как гроб мой, несу литературу как печаль мою, несу литературу как отвращение мое. * * * Никакой трагедии в душе... Утонули мать и сын. Можно бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он только написал "трагическое письмо" к Прудону. (Герцен). * * * Прудон был все-таки для него "знатный иностранец". Как для всей несчастной России, которая без "иностранца" задыхается. - "Слишком заволокло все Русью. Дайте прóрезь в небе". - В самом деле, "тоска по иностранному" не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, "всего" - на маленькую душу каждого. - Тону, дай немца. Очень естественно. "Иностранец" есть протест наш, есть вздох наш, есть "свое лицо" в каждом, которое хочется сохранить в неизмеримой Руси. - Ради Бога - Бокля!! Поскорее!!! Это как "дайте нашатырю понюхать" в обмороке. (в конке). * * * Вся натура его - ползучая. Он ползет, как корни дерева в земле. (о Фл-м).
Воздух - наиболее отдаленная от него стихия. Я думаю, он вовсе не мог бы побежать. Он запнется и упадет. Все - к земле и в землю. (на полученном письме Уст-го). * * * Недаром еще в гимназии как задача "с купцами" или "с кранами" (на тройное правило) - не могу решить. Какие-то "условия", и их как-то надо "поставить"... "Ну их к ч-черту!!" - и с негодованием закрывал книгу. "Завтра спишу у товарища" или "товарищ подскажет". Всегда подсказывали. Добрые гимназисты. Никогда их не забуду. Если чтó из "Российской Державы" я оставил бы, тó - гимназистов. На них даже и "страшный суд" зубы обломает. Курят - и только; да насчет "горничных". Самые праведные дела на свете. (с "горничными" - разное о них вранье, и самые * * * Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле? - Никогда! * * * Вообще драть за волосы писателей очень подходящая вещь. Они те же дети: только чванливые, и уже за 40 лет.
Попы в средние века им много вихров надрали. И поделóм.
Центр - жизнь, материк ее... А писатели - золотые рыбки; или - плотва, играющая около берега его. Не "передвигать" же материк в зависимости от движения хвостов золотых рыбок.
|
