В. В. Розанов

Однако наша тема в своеобразном ее ключе не всегда и не всеми воспринималась как основополагающая и хоть сколько-нибудь значительная. "Доброе наше духовенство - пишет Розанов все в той же статье, - сперва отшатнувшись от темы, затем в следующий момент тем фундаментальнее признало ее важность, ее основательность". Духовенство еще живо помнило и воспринимало страницы Библии." Но «светские» слишком «по-светски» все чувствуют, все понимают...- в светском человеке, в противоположность духовному лицу, тема возбуждает одно бессмысленное гоготанье....Древний Пан меньше умер в духовенстве, больше умер - в светских (атеистических совсем) слоях. Что уж говорить о сегодняшних светских, в чью истаивающую плоть глубоко вбит "осиновый кол" атеизма. Мы удалились от него, но стали при этом ещё жаднее и сладострастнее к нему. Если, как говорит современный философ Кутырёв, сексуальная революция- это агония, последний всплеск, "бес в ребро" отмирающей нашей способности и стремления к деторождению, то не являются ли всякого рода уродливые формы полового поведения, половой заинтересованности лишь выражением вопиющего в нас единства, отчаянная попытка ребёнка, сидящего в нас, вернуть себе безоблачное небо Эдема. Нам предстоит ещё немало испытаний, прежде, чем мы переменим только отношение к имени, звуку, напоминанию предмета наших размышлений, годы мысли, которая "быстрее света", чтобы пролететь... от упоминания с отвращением до упоминания без отвращения. Т.о. мы, наконец, долетим- каждому понадобится разное время- только "до имени, но ещё не до вещи". Действительно, можно заметить, что мы уже говорим об "этом" без того ужаса, которые испытывали когда-то "при одном упоминании нашего предмета.

Семья, По Розанову, для женщин и есть их монастырь. Противоречивый Розанов не против монашества как такового, он только считает его не нормой и правилом праведной христианской жизни. Он против того монашества, которое в его время зачастую вырождалось в удобную форму беззаботного, сытного существования. Розанов отмечает, что как раз монашеское уединение в большинстве случаев непроизвольно вызывает неодолимую сосредоточенность на«греховной плоти», отсюда и вытекает восприятие пола как чего-то порочного, дьявольского, но в то же время чрезвычайно притягательного.

Любовь занимает очень важное место в мировоззрении Розанова. Он, конечно, не отделяет любви от пола – для него это не только «духовная симпатия», но и взаимное тяготение, в том числе, конечно и половое: «любовь есть взаимное пожирание, поглощение. Любовь есть всегда обмен души и тела. Поэтому когда нечему обмениваться, любовь погасает». Когда любовь кончилась, брак теряет свою религиозную основу. Любовь – критерий нравственности. Семья, по Розанову, кончается не тогда, когда муж или жена изменяет, а когда прекращается любовь. Семья без любви – в первую очередь половой любви – безнравственна, как безнравственна и всякая половая жизнь без любви.

Душа женщины – мужского рода и тянется к родному телу(соответственно, душа мужчины – наоборот). Отсюда любовь: «душа ищет своего тела, родни себе». Для Розанова вся жизнь так или иначе вращается вокруг пола. Невидимые нити от всех розановских тем тянутся к полу. Это основа, из которой вырастает его мировоззрение.

Для Розанова пол является воплощением положительного природного начала, мистической основой, из которой вырастает личность и через которую человек связан с Богом.

 

 

Заключение

Подводя итог вышесказанному, В. В. Розановподнимает очень серьёзную проблему важности семьи, раскрывает множество проблем такие как: в чём смысл семьи, государство и народ Русский, семья и любовь, семья и рождение ребёнка, церковь и семья.Я согласна с ним что, каждый человек проживая свою жизнь, сам выбирает себе судьбу. Человек может поступать так, или иначе, в зависимости от того, какой путь он выбирает, судьба строится именно так, если он выбирает другой путь, судьба повернётся другой стороной. Судьба человека тесно связана с государством, семьёй, Богом, космосом, природой, любовью. Об этом можно рассуждать бесконечно. Это очень интересные темы, потому что это всё связано с нашей жизнью. Потому что каждый человек это и есть судьба, семья, религия, государство. Так что, отдельно или вместе мы, люди, это лишь разная тематика, главное не было бы семьи, государства, религии, судьбы без участия самого человека. Библиография Носов С. «В.В. Розанов. Эстетика свободы». СПб, 1993 Ильин В. В., Солнцев Н.В. «Русская философия в лицах». М., 1997 1. Ивонин Ю.П. «Русская философия «Серебряного века», Новосибирск, 19952. Розанов В.В. «Иная земля, иное небо…» (полное собрание путевых очерков 1899-1918). М., 19943. Розанов В.В. «Люди лунного света» (Репринтное издание СПб, 1913). М., 19904. Розанов В.В. Сочинения. Л., 1990 В. В. Розанов

Женщина перед великою задачею

Оригинал здесь: Философско-религиозный поиск.

Н. А. Лухманова. Черты общественной жизни, Спб., 1898.

 

Ничего нет необыкновенного в этой небольшой книжке; но то "обыкновенное", что в ней есть, так многозначительно по темам, по охватываемым группам людей и выражено так жизненно и умно, что невольно захотелось остановить на этой книжке общественное внимание.

Книжка состоит из 28 полурассуждений, полухудожественных очерков - каждое в 5-6, редко более, страниц. Написана прекрасным, легким языком. Кое-где едва заметно мелькнули перед нами грустные строки, показывающие в авторе какое-то недоверие к самому существу человека (особенно страницы 41-42), недоверие к возможности, чтобы отношения между людьми складывались тепло и радостно, и при этом безыскусственно; мы не стали бы и разбирать книжки, если бы тон этих строк был доминирующим в ней: в других местах, и опять мелькая, есть наблюдения и мысли, напротив, свидетельствующие о бесконечной вере в человека. "Сокровенная мечта каждой женщины быть, хотя бы из благодарности, любимой до конца жизни без обмана и без измены... Честные, порядочные, а главное, чистые женщины нашего времени так настрадались, что, наконец, готовы стать женами людей, нуждающихся в их уходе и ласке, лишь бы создать себе настоящий семейный очаг, где царит сердце, ум, пусть в соединении даже с болезнью или физической немощью, - но не произвол асе подчиняющих себе страстей" (стр. 81). Это сказано по поводу удивительного "Общества христианского брака", возникшего в Америке и состоящего из женщин, которые соединились клятвою выходить замуж "только за калек, уродов и больных, дабы усладить их страдальческую жизнь" (стр. 80). Г-жа Лухманова тонко отмечает, что тут - не одно самоотвержение, но я жажда для себя именно нравственного и уже непоколебимого приюта. Но в самой этой жажде, пожалуй эгоистичной, - сколько чистейшего идеализма! Многие говорят, и уже давно порешили, что "так называемый" женский вопрос есть только пена, взбившаяся из общественного недомыслия. В смысле специфических хлопот 60-х годов, это - да, конечно. Но есть женский вопрос, идущий из тенденции не "сравняться" с мужчиною, но из тенденции твердо и выпукло поставить именно свое женственное и особливое "я", и потребовать, чтобы цивилизация, грубая и слишком "обще"-человеческая, несколько остановилась и задумалась, прежде чем сломить и окончательно загрязнить это хрупкое и нежное "я". Есть и не умер женский вопрос в смысле именно "домашнего очага", сохранения "женственности", соблюдения вечных в природе, но в искусственной цивилизации могущих быть разрушенными черт "материнства", "семьянинки", "хозяйки" дома.

Книжка г-жи Лухмановой глубоко практична - в этом ее драгоценность; на ее точке зрения, в общем несколько консервативной, стоят многие, хотя и не большинство, - отсюда ее "обыкновенность", отсутствие чего-либо совершенно нового в ней. Но решительно все, разделяющие ее взгляды, разделяют их по "доктринерству", из "принципа", из "политики" и, так сказать, общего "исторического" и "религиозного" консерватизма. Как и всегда, под этим доктринерством много холодности сердца и невнимательности ума. Г-жа Лухманова входит во все мелочи поднявшихся около женщин тревог; она нисколько не менее радикальная, чем приснопамятная г-жа Цебрикова, напр., в этих словах: "Отчего же не открыть женщинам доступа на всякую службу? Ведь все равно непригодную или бессильную держать не станут, по разве не могут между ними попасться и гораздо более способные, чем их собратья-мужчины? Есть милые защитники женщин, которые боятся, что при таких занятиях женщина потеряет свою женственность, но сохранит ли она ее среди нужды, апатии, ненависти ко всему этому свету, в котором она не находит положения и ей не дают занятия? Что станут делать мужчины, малоспособные, лентяи или пьяницы - этого я не знаю. Если же говорят о неспособности женщины к труду, то, вероятно, забывают или не хотят упоминать о том, какая масса женщин, за кулисами публичной арены, является не только помощницами своих отцов, мужей, братьев и любовников, но сплошь и рядом общественные деятели являются только орудиями женщин, подстрекающих их на дело, участвующих в их подвигах и с большим самолюбием, чем сами мужчины, борющихся за их главенство" (стр. 18). Это - в сущности все, что говорил когда-то Д. С. Милль. Итак, наш автор совершенно свободен в движении своих суждений, не пугаясь обвинений в радикализме; и поэтому, где мы встречаем у него "религиозность", "историчность" и "консерватизм" во взгляде на дело, мы уже не опасаемся, что это - "тенденция", "доктрина", но ожидаем и действительно находим, что тут говорит или этого требует самая жизнь.

Рассмотрим же несколько жизненных и житейских черт нашего времени, подмеченных внимательным глазом автора.

"Осматривая старинные портреты, везде встречаешь тип, и, несмотря на то, что конец нашего века, пресловутый fin de siХcle[1], считает себя интеллигентным и культурным, отодвигая все прошлое в невежество и мрак, - в лицах наших бабок и прабабушек, в портретах этих так мало ученых, так крепостнически преданных семенному очагу женщин мы видим высокий лоб, под которым кроется дума, широкие, лучистые глаза, где много затаенной мысли, мечтаний и души, уста, умеющие по одному своему складу и молчать, и дарить тою улыбкой, от которой кругом становится светлее, а главное, в общем выражении лица есть что-то свое, самобытное, спокойное, какое-то самоуважение и право на уважение других" (стр. 31-32).

С этим наблюдением нельзя не согласиться, и нельзя отвергнуть следующего объяснения, относящегося к текущему типу женщины: "Гоняясь за всем, теперь женщина разменялась на мелочи и утратила свою первую красоту - спокойствие (наш курсив), подражая всему, она потеряла свой взгляд, свою походку, свой вкус, свою врожденную грацию. Желая знать все, следить за всем, она утратила свой внутренний мирок, не широкий, но присущий именно ей... Вот почему, глядя на портреты прабабушек, говоришь: "какие красивые лица". Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: "какие хорошенькие мордочки" (стр. 33-34).

Это - зло, и слишком; но, в самом деле, упадок женской красоты и даже какой-нибудь определенной выразительности женских лиц так глубок и всеобщ, что, бывая ежедневно на улице, т. е. ежедневно видя (в Петербурге) около сотни лиц, - в течение зимы два или три раза, не более, подумаешь при встрече: "какое прекрасное лицо" или даже: "какое милое лицо". Т. е. перед вами продефилирует около 30 000 женщин, и из них у двух-трех такие лица, что с обладательницами их вы захотели бы заговорить, что за "лицом" здесь вы угадываете внутренний и небезынтересный "духовный" мир. Женщина (и девушка) - стерлась; от нее осталось платье, под которым менее интересный, чем платье, человек. Это так глубоко, до того странно; мы далеки, чтобы выразить отношение свое к этому факту словом "мордочки" (однако - правильным), и находим, что это предмет не насмешки, но скорее рыдания; и оплакиваемое здесь - не женщина только, но вся наша цивилизация. Ибо какова женщина, такова есть или очень скоро станет вся культура. Но послушаем еще автора, прежде чем предаться нашим печальным размышлениям:

"Душа, мысль и спокойствие исчезли с лица современной женщины, а с ними исчезла и духовная прелесть, составляющая настоящую красоту женщин. Тревога, жадность, неуверенность в себе, тщеславие, погоня за модой и наслаждением исказили, стерли красоту женщин. Прибавьте к этому чуть не поголовное малокровие, нервность, доходящую до истеричности, фантазию, граничащую с психопатией, и новый бюрократический труд, к которому так стремится современная женщина" (стр. 34).

Это - психология и физиологический очерк существа, у которого из-под ног выскальзывает почва. Снова - никакого предмета для иронии; ибо это - "нет почвы" под ногами половины человечества и лучшего друга мужчины. Поднявшаяся еще с шестидесятых годов тревога женщин и около женщины имеет то объяснение для себя, что женщина почувствовала, как незаметно и деликатно пока, но для нее исчезает тот фундамент, на котором она тысячелетия стояла; притворяется дверь того светлого и теплого уголка, где она вила себе гнездо, переходя почти из "детской" - к "своему хозяйству"[2], выходя из "сестры" в "жену", из "дочери" в "мать".

Эти рамки ее существования отодвинулись одна от другой на большое расстояние, и даже без верной между собою связи, без крытого теплого хода. Между ними - холод, улица, через которые нужно теперь перебежать девушке; добежит ли она до чего - это из сотен "их сестры" никто не знает; и они бегут неуверенно, торопливо, нервно - в профессии, на курсы, в канцелярию, но без специальной к ним привязанности, без окончательных сюда положенных надежд. Древняя надежда всякой девушки, женщины - все та же fin de siХcle, как и когда-либо; но уже нет для этой надежды незыблемо древнего фундамента.

Присмотритесь к обществу мужчин, чтобы что-нибудь понять в женщинах: оно никогда более не ищет женщин. Женщина начинает "мешать" мужчине; ее появление возбуждает скорее досаду, прерывая специально мужские темы; серьезного, тяжелодумного отношения к женщине почти нельзя более встретить. Браки, если они заключаются (если!), - почти удивляют: это слишком серьезно, чтобы давать женщине. В судьбе, в жизни, в размышлениях мужчины женщина не занимает никакого почти места; романы пишутся, но "романов" в жизни почти нет. В идеях, в созерцании мужском женщина спустилась до малозначительности прислуги - необходимой, но низшей и чуть-чуть нечистоплотной вещи. Глубокому перерождению типа женщин предшествовало в самом мужчине перерождение и упадок чувства женского начала, ощущения этого начала. В зоологии есть так называемые "рудиментарные" органы - подвергнувшиеся "обратному развитию", умаляющиеся, ненужно висящие. Что-то аналогичное этому наблюдается в мужчине, т. е. в его особливом половом сложении: но тоже подверглось "обратному развитию", и мужчина почти стесняется или испытывает "надоедливое" чувство, когда из-под "гражданина", "дельца" все еще высовывается в нем возможный "муж" или "отец". Маленькая подробность в быте: прежде "свадьба" - это было что-то пышное, сложное, к чему сложно готовились и что оставляло за собою длительный след, долгое впечатление даже в окружающих, участниках, зрителях; это-перелом в положении, судьбе, характере жизни, который переживал всякий и в который всякий входил как во что-то торжественное и в общем светлое. "Тяжелодумность" повисла на обряде; теперь свадьбы - почти прячутся; это что-то торопливое, почти робкое, с поспешною усадкою в вагон и "свадебным путешествием". Никто не замечает, как много, в сущности, неприличия в этих "свадебных путешествиях": прежде, бывало, это клали "дом", устанавливали "семью", теперь это урванное "удовольствие", сворованный "кусок мяса", который, зажимая хвост, собака относит в сторону и им лакомится. В смене обычаев отразилась, в сущности, огромная смена миросозерцании.

Нужно ли удивляться, что не только девушка не несет более на себе "красивого" и "уверенного", "спокойного" лица, а какую-то тоскливо-ищущую "мордочку", но и позднее, уже "проглоченная", она начинает оглядываться кругом, как "живая же тварь", и в свою очередь ищет "проглотить". Сменилось мировоззрение, и оно, собственно, сменилось у мужчины. Все остальное уже естественно за этим последовало. Прежде целомудрие - это было покров "дома", святыня "семьи". Но сейчас - что значит целомудрие? Сбережение себя почему-то "для одного", причем этот "один" решительно не постигает сам и никому не смог бы объяснить, почему он хочет быть "один" около жены и что, собственно, нарушает или разрушает ее неверность, особенно если она остается не открыта? Здесь, т. е. в теперешнем требовании и ожидании обоюдного или одностороннего целомудрия, есть что-то вкусовое, физиологическое, но что же далее физиологии мы теперь постигаем в браке? Может быть, его "мысли", "постижения" и раньше не было, у "бабушек"; но у них был бесспорно его инстинкт, он выражался в обычае, в словах: "перелом", "новая жизнь", "озаряет", "таинство". Все было, может статься, и для них не ясно, но что это - что-то великое, какая-то надвигающаяся на человека громада, какая-то нераскутанная темнота - это-то уже бесспорно ощущалось. В обычае же новом, в этом венчании "втихомолку", и сейчас - "вагон", назавтра - "гостиница", совершенно ясно выражается, что все эти ощущения рассеялись, и на их месте не выросло никакой мысли. Брак есть теперь, в сущности, продолжение холостых удовольствий и некоторое углубление, доведение до "неприличия" девичьих шалостей. Его строгая и действительная, в самом сердце зиждущаяся, "моногамия" или "вечность" вовсе теперь непостижимы; и они реально не осуществляются, ибо факт везде последует за мыслью, а "вечности" и "моногамии" нет, неоткуда взяться в мысли.

Брак тяготит, т. е. он всех начинает тяготить. Исключения необъяснимы, и они редки: они принадлежат индивидууму, являются делом случая - но они не дело культуры, цивилизации, миросозерцания. Войдем в какую угодно семью и станем наблюдать ее; после некоторого промежутка времени всякая семья неудержимо начинает собираться "в гости": ей нужно "отдохнуть", т. е. отдохнуть "друг от друга", от самого начала "семейности". Явно, что оно утомляет; или, напротив, - "дом" ждет к себе "в гости". Если вы скажете, что это - естественное общение, вы ошибетесь. Смотрите зорче: перед "гостями" или "в гости" в семье сгущается какая-то атмосфера раздражительности; прошли "гости" - атмосфера освежела, и становится возможно еще "терпеть" семейность недели две, месяц. Собственно - это начало распада, которое есть решительно почти во всякой семье; "друг дома", с которым проводит досуги жена, или "вторая семья" у мужа есть только дальнейшее развитие этого "сами в гости", к себе гостей, "скуки" семейной. Присмотримся зорче, чего ищет муж во "второй семье", и отчего, раз она есть, он, торопливо и пользуясь всяким случаем, спешит в нее? Все это - страшно, но и все это любопытно. Ищет ли он здесь красоты, молодости? Не всегда. Но всегда он ищет здесь оживления, большей одушевленности себя собственно. Вот тайна "вторых", "третьих" семей, как и пошлостей "волокитства". Все это - "сало" нашей цивилизации, которое, однако, любя человека, мы должны разгрести руками, изведать, пытать умом. Мы не имеем активной семьи - вот где узел всего; мы не имеем и никогда не было у нас религиозно-активного ощущения самого ритма семьи - таинственных совершающихся в ней счленений в "мужа" я "жену", расчленений в "отца" и "ребенка", в "дитя" и "мать". Но "в доброе старое время" был, по крайней мере, инстинкт догадки, что это - что-то "религиозное", и он вносил поправку в характерно-пассивное отношение к реальному существу брака подчеркнуто "бесплотных" религиозных учений, какие мы исповедуем ныне. Инстинкт заглох во времени, устал действовать; а среди веруемых нами учений стоит загадочным сфинксом ритм вола, начало "кровности", идея и ощущение "родства". Это - "естественный закон": вот краткая и бессодержательная мысль, далее которой мы не углубляемся и не имеем фундамента, чтобы углубиться в эти отношения. "Естественный закон", из которого "естественно же" выпадаем мы во "вторую" и "третью" семью. Есть ли это "таинство", "религия" - никто этого не решается сказать; есть ли это "грех" - мы также боимся сказать, опасаясь вступить на первую ступень скопческой доктрины, за коею ранее или позже придется пройти и всю "лестницу" печальной и ужасной философии. Эта неясность обняла и церковный канон. Он остановился в нерешительности и дал брак человеку, но отнес смысл "религиозного таинства" к номинальной его стороне, к "слову" о браке, к внутрихрамовому "брако-глаголанию", оставив вовсе без объяснения, без определенного "да" или "нет", "благословения" или "проклятия" выполнение брако-глаголания, т. е. самое брако-делание, брако-исполнение.

Хотя совершенно очевидно, что слова "да прилепится муж к жене и будут два в плоть едину" обнимают именно реальную липкость полов и не имеют вовсе в виду номинализм "слово-глаголания", - однако все каноническое законодательство; все нами содержимые религиозные учения облепили именно "слово-глаголание", не пророняя никакого луча в самую вещь брака, реальный ритм пола. И это умолчание, которое так легко было принять за отрицание (вульгарно и ложно постигаемый аскетизм), при замолкших инстинктах и породило факт сперва физиологического воззрения на пол, и потом тотчас вслед за этим пассивного "несения" непонятно почему "вечной" и "неразрушимой" семьи как некоего жизненного "креста". "Ношу" все и снимают во "второй" и "третьей" семье. Мы боимся, что мысль наша все-таки темна: мы усиливаемся сказать, что нет среди веруемых нами учений такого, которое обвеяло бы мыслью и радостью и существо пола; дало бы понимание его, благословение ему, благословение именно его реальным секундам и точкам. Без этого же, как эмпирический факт, он естественно засорился в веках, пошел в "терний", произрастил из себя "волчец" и всякую "ненужную траву" - именно тот каждому из нас постылый брак, типично пассивную семью, без игры солнечных лучей в ней, без солнечных молитв, здесь льющихся. Все наши религиозные представления со времени работ александрийских неоплатоников (знаменитейший из них, Плотин, "стыдился", "отрицал" свое тело, даже до запрещения срисовывать с себя портреты) стали усиленно и подчеркнуто бесполыми; "скорби" падения западного римского мира, так естественно исключающие "брачное торжество", еще усилили это направление. И вся последующая катехизация христианства ушла в разработку "предвечного слова" - только "логоса", но не того "бара" - "сотворил", которое стоит первою строкою в Библии, и не во-"площения", которое составляет первый глагол Евангелия. Ни Вифлеем, ни "бара" не получили для себя соответствующего катехизиса. Удивляться ли, что "пол", усиленно и подчеркнуто исключенный из "дыхания", религии, и не "пронизывается" этим дыханием, т. е. он не высвечивается религиозно, и мы имеем как "пассивную" семью, с одной стороны, так, с другой, и брак лишь номинально-религиозный (в секунду венчания, а не в течении своем).

Но будем еще наблюдать и собирать факты, где отражается печальный дефект самих доктрин. Во "второй", в "третьей" семье муж нежен; он не лукавит; он заботлив - по крайней мере относительно, насколько способен. Вот на что следует обратить внимание. Т. е. через посредство "второй" и "третьей" семьи он восстановляет настоящие черты брака, потерянные дома; и ясно, что ни второй, ни третьей семьи не было бы у него, если бы первая семья сохраняла в себе черты брака, т. е. на тридцатом году совместной жизни она была активна, как и на тридцатой неделе. Вот что потеряно, вот что лежит в основе всего. Муж ли, жена ли от тускнеющего в годах номинализма и фикций брака - иначе как номинально и фиктивно и не существующего у нас - вечно уходят в реальное его существо, "в тайну", "в любовь", "в нежность", "в заботу", "в правду" - где-нибудь на стороне. Тут "сторона" -

 

За рекой, на горе,

 

- вовсе не значаща в себе: она в себе не несет никакой силы, прибавим - никакой лжи; первая ложь и всякая сила почила в первой семье, оставленной, - именно в отрицательных ее чертах, быстром в ней исчезновении реального существа брака, при сохранении его скорлупы и имени.

Счастливых семей, т. е. верных подлинно, в сердце, - еще гораздо менее, чем думают. Буквально это есть редчайшие исключения; но они есть, и, присматриваясь там и здесь, сейчас можно узнать такую семью. Это- оазис, заброшенное живое зерно среди мертвой (в сущности) ткани брака: она никуда не спешит, ни к кому не "собирается" и к себе никого не "ждет". В ней есть какой-то свой собственный свет, тепло, поэзия. Часто это бывают молчаливые семьи, т. е. все шумливое или, по крайней мере, все суетливое исключено из них: их члены "копаются" друг около друга, т. е. заняты каждый своим делом, но "около" друг друга, непременно в физическом почти касании. Сбиты в "кучку"; и свет, и теплота здесь бесспорно "животного", т. е. "живого", характера: это даже заметно по неубранности, всегдашнему отсутствию "парадности" в таких "животно-теплых" семьях. Долго и внимательно изучая их психический склад, всегда можно заметить, что - опять в инстинктах ли, догадках или в какой-то теплой атмосфере дыхания, - но у них "религиозность" и "святость" брака продвинута несколько дальше, чем обыкновенно, и несколько вглубь, т. е. хотя чуть-чуть, но у них значение брака отошло от исключительно и строго номиналистического его понимания, продвинулось в глубь самого предмета. Например, у них заметно религиозное чувство детей - религиозное чувство самого рождения. Это сказывается в записочке, извещающей о "прибавлении семейства", в способе приглашения на "крестины", неуловимо - но скажется какой-то торжественностью во всем этом, вовсе отсутствующей в пассивных семьях, где рождение почти также скрывается, оно составляет такую же "неловкость", как и венчание. Мы нашли узел разграничения: пассивные семьи как-то стыдятся реально-"животного;" в браке, активные как-то сорадуются ему и почти выпячивают его наружу. За этим все остальное в тех и других - общее.

Если мы обратим на это "выпячивание" в себе животной стороны внимание, мы наблюдем, что в активных семьях, "животных", есть чувство серьезности, если не религиозности, разлившееся на самый ритм брака, его реальное и длительное существо. Момент венчания - забыт; подробности ухаживания - тоже; ясно, что брак держится самым ритмом своим, тем странным и бесспорно даже для наблюдения заметным "поднятием духа" семьи при всяком, например, новом рождении - пусть это связано с набегающими на лоб морщинами от забот, труда, от страха, что семья уже становится "обременительна", "непосильна" для единственного часто работника. Не забуду окрика на кондуктора одной "чуйки", впавшей в "вагон" конки (в Петербурге). Кондуктор рано дернул конку, когда "чуйка" не успел еще вскочить, и больно зашиб ему почему-то палец: осматривая и пожимая палец, он закричал ему как-то жестоко несносно: "Вы мою семью не будете кормить, когда меня изувечите". Ясно, что боль и даже возможное увечье в самую секунду боли почувствовались как только задержка или помеха ритму семьи, здоровью жены, новым и новым рождениям. Вот "отец-кормилец" - прототип и идеал вообще отца.

Великий дефект решительно всего нашего миросозерцания лежит в расторжении и отнесении на противоположные полюсы кажущегося "идеального" и кажущегося же "животного". Оно стало "общим местом" наших суждений; начавшись религией, овладев философиею (особенно с Декарта, по коему животное есть "автомат механический"), оно подчинило себе и практику будней нашего бытия. Это расторжение не только губит животное в нас, т. е. "живое" и самую "жизнь", изъяв из нее "идеал", "свет", "просвещение", но и обратно: оно внесло безжизненность в наши предполагаемые "идеи", бессочность, бескровность. И даже больше: это ввело подлог в наш "идеальный мир", заменив в нем кровные мысли фикциями, "в которых не было бы ничего земного и грязного", - и нет в них ничего, кроме лукавого обмана и нас, поддающихся на этот обман, обольщаемых его "чистотою". Мы поклоняемся пустоте; в то же время не поклоняемая более жизнь, естественно, сперва мутнеет, потом дегенерирует, "обратно развивается", становясь "рудиментарным привеском" высоких фикций нашего бытия. Но тайный нерв этого расторжения, для коего нет никаких оснований в Библии, которое отвергается великим и потрясающим словом евангелиста: "Слово - плоть бысть и вселися в ны" - этот нерв все-таки лежит в катехизических частях христианства, через внесение в них "????" "?????????" Аристотеля - "творческого разума", с которым они и отождествили существо Божие, изъяв и противопоставив этому существу "плоть", вопреки глаголу "яслей", "Вифлеема", "стад животных", окруживших рождение Спасителя, и поклонившихся Ему "волхвов" "с Востока". Бесспорно, что в существо христианства ("во-площается") входит именно просветление пола и полового; что тайна - почему Слово предвечное не сошло на землю "по радуге" или "не слилось" с логическим сознанием какого-нибудь раввина, но избрало "материнские" для этого пути, в их подробностях и частностях, - очевидно, это содержит в себе такое освящение начал "материнства" и "семьи", о коем лишь смутно гадали многодумные "волхвы", не смея надеяться, - и в Вифлеем они притекли "поклониться" исполнению своих дум (см. у Геродота о Халдее и Египте). Вот евангельская часть освящения "брака", в его реальном существе, не только не противоречащая положительному ветхозаветному учению о поле, но и раздвигающая его до небесных черт. Но, мы говорим, "Разум" Аристотеля все это рано вытеснил; и именно вифлеемская часть Евангелия не получила себе катехизиса. Вопреки объявлению "Слово - плоть бысть", мы разорвали "плоть" и "слово" в себе и у себя и отнесли их на противоположные полюсы. Тотчас, как это совершилось, брак свелся к номинализму и семья - к фикции; без света религии в таинственных "завязах" бытия своего человек неудержимо стал загнивать в них, и "европейская" цивилизация, именно и только "европейская", неудержимо расплывается из "пассивного" брака просто в проституцию. Нет огня, нет таинственного и жгучего огня, стягивающего человека в "брак", - это так очевидно, и это очевидно только в Европе, с ее начинающимся "вырождением"! Мы извнутри похолодели, залив внутри себя святой очаг Весты и на месте священных ему жертвоприношений устроив своз нечистот. Вот узел европейской цивилизации, наших философских дефектов и скорбей нашего дня - включительно до "съезда сифилидологов", недавно бывшего, и связь коего с самыми фундаментами нашей цивилизации почему-то никому не пришла на ум. Но где же исцеление от этих скорбей?

В восстановлении "ветхой деньми" мысли брака. Мы отметили, что у девушек есть целомудрие, потому есть уважение к полу и "тяжело-думность" в его ритме. Это уважение, существующее только как инстинкт, т. е. непрочно и эмпирически, возведем к абсолюту - и мы получим целомудрие и вместе живость брака, которые мечтались лишь в немногих случаях и редкими идеалистами человечества. Прольем религию в самый пол; ощущение высокого и чистого, что уже сейчас мы соединяем с религиозными отношениями, внесем это ощущение в его незагрязненности и святости в самый пульс своего бытия, кажущуюся "животную" его часть - и мы высветимся извнутри себя, религия брызнет из крови нашей, в сочных и кровных ее чертах, взамен теперешнего религиозного номинализма и индифферентизма Мысль брака именно в этом: нигде не сказано - "венчание есть таинство", да и само собою разумеется, что никакое "слово-глаголание" не есть таинство, потому что оно "не" таинственно, "не" мистично, потому что оно до глубины постижимо и до дна рационально "Таинством" назван "брак", т. е. самое прохождение жизни брачной, что открывается назавтра после венчания и оканчивается с могилою; "таинственны", нерациональны, "мистичны" расчленения человека в семью, вчерашнего юноши в завтрашнего "отца" и "дитя", вчерашней девушки в "дитя" и "мать". Вот - тайна, вот - непостижимое, и вот - религия. Но, в общем, это ускользает от нас, и, стоя очень серьезно и торжественно в церкви в секунду венчания, мы назавтра после него начинаем

 

...игры Вакха и Киприды[3],

 

и продолжаем их 40-50 лет будто бы "в семье" и "брачно". Совершенная иллюзия: "венчание" есть таинство в лунном, зависимом, обусловленном смысле от падающих обратно на него лучей из "брака" как жизненного