ЛИЧНОЕ ШОССЕ ГОСПОДИНА ВЕТРА

 

Следующие три дня протекли абсолютно бездарно. Ничего нового не происходило. Человек‑Овца не появлялся. Я готовил еду, ел, читал книги, после заката пил виски и ложился спать. Утром вставал в шесть, выходил на пробежку, описывал по краю пастбища полукруг и возвращался назад по прямой, после чего принимал душ и брился.

С каждым утром воздух в долине становился все холоднее. Осенняя листва на березах редела день ото дня, и сквозь дыры меж оголившихся веток в долину уже просачивались с северо‑запада первые зимние ветры. Всякий раз, возвращаясь с пробежки, я останавливался точно посередине пастбища и слушал их голоса. "Обратно не повернуть!" – выносили они мне безжалостный приговор. Короткая осень закончилась.

Проведя три дня без сигарет и почти без движения, я потолстел на три килограмма, но потом похудел на кило из‑за бегания по утрам. Без курева поначалу приходилось туго; но когда в радиусе тридцати километров вокруг нет ни одного сигаретного автомата – остается только терпеть. Всякий раз, когда мне нестерпимо хотелось затянуться, я думал про уши своей подруги. Тогда по сравнению с тем, что я потерял, отсутствие сигарет казалось совсем пустяковой проблемой. Да так оно, в общем, и было.

Поразмыслив, что мне делать с такой кучей свободного времени, я решил попробовать силы в кулинарии. Чего только я не изобретал! Однажды у меня в духовке получился даже телячий ростбиф. Я замораживал рыбу, натирал ее на крупной терке и мариновал. Свежих овощей не хватало, но я искал на пастбище съедобные травы и, нарезав ломтиками сушеного тунца, тушил рыбу с зеленью. Без особых приправ и добавок, но умудрился‑таки засолить капусту. Специально к приходу Человека‑Овцы наготовил разных закусок к выпивке. Но Человек‑Овца не приходил.

И все же большую часть дня я проводил у окна, разглядывая долину. Когда я долго, не отрываясь, смотрел на нее, рождалось странное ощущение – словно там, за березами, в роще мелькает чей‑то крошечный силуэт; казалось, еще немного – и кто‑то появится из‑за деревьев и зашагает через пастбище к дому. Чаще всего мне казалось, будто это идет Человек‑Овца, иногда мерещился Крыса, еще реже – подруга. Несколько раз привиделась овца со звездой на спине. Но сколько бы я ни ждал – никто не выходил из рощи на пастбище. Лишь ветер гнал волну за волной по траве и улетал себе дальше, прошивая долину насквозь. Как будто через долину проложили дорогу особой важности, этакое персональное шоссе – специально для того, чтобы ветер мог нестись по нему, не останавливаясь. Наделенный чрезвычайно важными полномочиями, Господин Ветер страшно спешил и никогда не оглядывался назад.

На седьмой день выпал снег. Утро выдалось на удивление тихим, безветренным, и только в небе скапливались, набухая, угрюмые свинцовые тучи. Я вернулся с пробежки, сходил в душ, потом, поставив пластинку, сел пить утренний кофе – и тут начался снегопад. Твердые, неправильной формы снежинки звонко зацокали об оконные стекла. Вскоре поднялся ветер, и мириады снежинок устремились к земле под углом в тридцать градусов, расчертив косыми штрихами пейзаж за окном. Поначалу это напоминало абстрактный узор на оберточной бумаге какого‑нибудь фирменного магазина; но вскоре снег повалил еще гуще, весь пейзаж побелел до последнего уголка – и ни гор, ни рощи в долине стало просто не разобрать. То был не хлипкий снежок, что иногда выпадает в Токио. Валил отменный хокайдосский снежище – хороня под собой все и вся, превращая всю землю вокруг в одну гигантскую ледяную могилу.

Встав у окна, я попробовал смотреть на снег, но у меня тут же заболели глаза. Тогда я задернул шторы, взял с полки книгу, уселся поближе к керосинке и погрузился в чтение. Доиграла пластинка; что‑то мягко щелкнуло, игла отползла обратно на рожок – и воздух наполнила леденящая душу, могильная тишина. Тишина дома, в котором умерли все обитатели. Я отложил книгу, встал и, сам не зная зачем, принялся методично обходить все уголки огромного дома. Из гостиной прошел в кухню, спустился в подпол, проверил кладовку, ванную, туалет, затем поднялся на второй этаж и принялся распахивать дверь за дверью каждой комнаты по порядку. Никого. Пустые комнаты, затопленные тишиной, как подсолнечным маслом. Разве что тишина в каждой комнате звучала чуть по‑своему – вот и все. Я был абсолютно один – и, пожалуй, никогда еще в жизни не чувствовал себя так одиноко. В первый раз за последние пару дней дико хотелось курить – но курева, конечно же, не осталось. Тогда я налил виски и выпил, не разбавляя. Если пить так всю зиму, подумал я, то к весне можно запросто спиться. Впрочем, для этого потребовалось бы куда больше, чем припасено в доме. Три бутылки виски, бутылка бурбона да дюжина ящиков пива – и больше ни капли. Готов спорить, Крыса продумал и это.

Интересно, продолжает ли пьянствовать мой напарник? Удалось ли ему переделать нашу фирму в маленькую переводческую контору? Когда‑нибудь, я уверен, он все‑таки на это решится. И отлично справится со всем без меня. Как ни крути, мы с ним давно уже шли к такой ситуации. К тому, чтобы шесть лет спустя каждый опять начинал сначала.

После обеда снег прекратился. Так же внезапно, как и начался. Небо до самого горизонта затянули плотные, какие‑то глиняные облака; через редкие щели меж ними солнце протискивало лучи и гигантскими столбами света неторопливо ощупывало долину. Грандиозное зрелище.

Я вышел из дома. Земля под ногами была усеяна крупными белыми градинами, точно сахарными леденцами. Выпуклые и твердые, леденцы эти как бы заявляли всему миру, что вовсе не собираются таять. И все‑таки когда часы у камина пробили три, снег стаял почти полностью. Земля заблестела от сырости, и в лучах предзакатного солнца долина окуталась призрачным, мягким сиянием. Жизнерадостно, словно после долгой неволи, защебетали птицы.

Разделавшись с ужином, я поднялся в комнату Крысы, позаимствовал оттуда брошюрку "Испеки Сам" и сборник новелл Конрада, вернулся, сел на диван в гостиной и начал читать новеллы. Прочитав около трети книги, я вдруг обнаружил между страниц небольшую, сантиметров десять на десять газетную вырезку, которую Крыса использовал вместо закладки. Даты нигде не значилось, но по цвету и состоянию бумаги я заключил, что газета вышла сравнительно недавно. Весь текст – исключительно местные новости. В Саппоро открылся симпозиум по проблеме старения общества. На берегу Асахигава пройдет спортивная эстафета. Будут прочитаны лекции о кризисе на Ближнем Востоке... Абсолютно ничего, что Крыса или я сочли бы достойным внимания. На обороте же – сплошь одни объявления. Я зевнул, захлопнул книгу, поплелся на кухню и, подогрев заварник, допил оставшийся кофе. Прочитав газетные новости, я впервые почувствовал, что целую неделю живу в изоляции от внешнего мира. Без телевидения, радио, свежих газет и журналов. Может быть, сейчас, в эту самую минуту на Токио падают ядерные ракеты. Может быть, все человечество умирает в муках от неизвестной чумы. Может быть, Австралию оккупировали марсиане. Что бы там ни случилось – ЗНАТЬ про это мне было неинтересно. Можно, конечно, пойти в гараж, забраться в кабину "Лэндкрузера" и послушать автомобильное радио. Но делать этого мне не хотелось. Не было ни малейшей охоты стремиться к знаниям, без которых я мог обойтись; что же касается переживаний за человечество, то этим добром моя голова была забита и без радио с телевидением.

Тем не менее, в памяти моей застряло что‑то вроде занозы. Как будто я только что увидал что‑то важное – но, задумавшись, не обратил внимания. Сетчатка зафиксировала некий образ, на который не отреагировала должным образом голова – и теперь этот образ саднил на задворках памяти, требуя, чтобы о нем вспомнили "как полагается". Я сунул в мойку пустую чашку, вернулся в гостиную и вынул из книги газетную вырезку.

То, что я пытался найти, оказалось на обороте:

КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!!

СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН" 406.

Я сунул закладку в книгу, плюхнулся на диван и утонул спиной в его мягких подушках.

КРЫСА ЗНАЛ, ЧТО Я РАЗЫСКИВАЮ ЕГО! Интересно, каким образом он наткнулся на мое объявление? Случайно – решил прогуляться, спустился в город и почитал свежие новости? Или же сознательно что‑то искал, и в своих упорных поисках собрал и прочесал все газеты месяца?

В любом случае, на связь он не вышел. Может быть, когда в руки ему попалась эта газета, меня уже не было в отеле "Дельфин"? Или, может, как раз к тому времени и сдох его телефон?

Да нет же, какая ерунда! На связь со мной Крыса не вышел не потому, что ему что‑то мешало. А потому, что сам этого не хотел! Не мог же он не понять, что раз уж я оказался в отеле "Дельфин", то в конце концов доберусь и досюда. И если бы он хотел меня видеть, то сидел бы и ждал, или, на худой конец, оставил хотя бы записку.

Значит по какой‑то неизвестной причине Крыса не хотел, чтобы мы с ним встречались. С другой стороны, дверь у меня перед носом тоже никто не захлопывал. И если бы он действительно не хотел, чтобы я приходил сюда, то у него было сколько угодно способов дать мне от ворот поворот. Как ни крути, это все‑таки его собственный дом!

ХОТЕЛ или НЕ ХОТЕЛ?

Завязнув между этими совершенно роковыми вопросами, я лежал на диване и рассеянно наблюдал, как минутная стрелка медленно ползла по циферблату у камина. Стрелка успела описать полный круг – а я так и не смог нащупать никакой осмысленной середины между двумя крайностями.

Человек‑Овца что‑то знает. Это точно. Тот, кто так пристально наблюдал за моим приходом сюда, не может не знать ничего о Крысе, прожившем здесь почти полгода...

Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что своим поведением этот тип просто‑напросто следует воле Крысы. Сначала, прогоняя подругу, делает так, чтобы я остался один. Потом наносит мне визит – что‑то вроде предупреждения. Определенно, вокруг моего появления здесь разыгрывается чей‑то странный сценарий. И хотя сюжет у него довольно туманный – постепенно туман рассеивается, и уже очень скоро что‑то должно случиться.

Я погасил свет в гостиной, поднялся на второй этаж, забрался в постель и долго глядел на луну и снег за окном. Из дыр в облаках на меня смотрели угрюмые холодные звезды. Я встал, приоткрыл окно и вдохнул запах ночи. За окном шелестели листвой деревья, и где‑то далеко‑далеко кричала ночная птица. Очень странно кричала. Так, что трудно понять – то ли птица кричала, то ли выл дикий зверь.

Так закончились мои седьмые сутки в горах.

На следующее утро я встал, пробежал круг по пастбищу, принял душ и позавтракал. День начался точно так же, как и предыдущие. Как и прошлым утром, небо затянули мутные, похожие на туман облака. Но температура была явно на несколько градусов выше. Ни малейшего намека на грядущие снегопады. Я натянул джинсы и свитер, нацепил на голову ремешок с козырьком от солнца, сунул ноги в кроссовки и, выйдя из дома, отправился по прямой через пастбище. Перейдя через него, я вошел в рощу примерно там же, где когда‑то исчез Человек‑Овца, и долго бродил меж гигантских берез. Ни завалящей тропинки, ни следов того, что здесь когда‑либо проходила живая душа, я не обнаружил. Местами попадались поваленные ветром березы. Земля между деревьями была ровной и плоской; лишь какое‑то время спустя дорогу мне преградил метровой ширины овраг, похожий то ли на пересохший ручей, то ли на заброшенную траншею. По‑змеиному извиваясь, овраг этот убегал вглубь рощи на многие километры. Местами глубокий, местами помельче; дно его по щиколотку устилали палые листья. Довольно долго я шагал вдоль оврага, пока деревья впереди не расступились; и тут я увидел тропинку. Тропинка бежала, выступая над землей, как хребет на спине у лошади. Ее пологие обочины плавно переходили в лощину, покрытую высохшей, мертвой травой. Птицы цвета жухлой листвы, глухо фыркая крыльями, то и дело перепархивали через тропинку и вновь исчезали в густом бурьяне. По краям лощины, точно остатки лесного пожара, пылали бутоны дикой азалии.

Прошагав по тропинке примерно час, я напрочь утратил способность ориентироваться в пространстве. Этак мне в жизни не найти Человека‑Овцу! Но я все шел и шел неизвестно куда, пока не услышал журчание воды. Еще через минуту я дошагал до речушки – и двинулся вниз по течению. Если память не изменяла мне, вскоре должен был показаться водопад, а там и дорога, по которой мы с подругой пришли в долину.

Еще через десять минут ходьбы я услышал шум водопада. Валуны расщепляли поток на отдельные струи, и каждая струя образовала внизу у подножия свою ледяную запруду. Рыбы в запрудах я не увидел; лишь опавшие листья плавно кружились по зеркальной воде. Прыгая с валуна на валун, я переправился через речку, выкарабкался по скользкому склону на берег и ступил на знакомую дорогу. На перилах мостика сидел Человек‑Овца и смотрел на меня. С плеча у него свисал громадный парусиновый мешок, под завязку набитый дровами.

– Будешь долго шататься по лесу – встретишь медведя, – сказал он мне. – Здесь как раз бродит один, мы следы вчера видели. Если очень хочется по лесу гулять – прицепи на задницу колокольчик, как мы...

Он завел руку за спину и позвонил в колокольчик, прицепленный булавкой к наряду пониже спины.

– Я тебя искал, – сказал я, отдышавшись.

– Знаем, – сказал Человек‑Овца. – Видели.

– Да? А что, нельзя было хотя бы голос подать?!

– Ну, мы думали, ты хочешь сам нас найти. Вот и молчали.

Человек‑Овца достал из кармана на груди сигарету и жадно, с удовольствием закурил. Я присел на перила с ним рядом.

– Ты что, здесь живешь?

– Угу, – кивнул он. – Только ты не говори никому. Этого никто не знает.

– А мой друг? Он‑то знает, не так ли?

Молчание.

– Послушай. Если вы друзья с моим другом – значит, и мы с тобой тоже друзья, разве не так?

– Так, – задумался Человек‑Овца. – Получается, что так...

– А если мы с тобой друзья, ты же мне врать не станешь, правильно?

– Н‑ну да, – выдавил он с озабоченным видом.

– Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! – сказал я.

Он облизал пересохшие губы.

– Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы должны держать язык за зубами...

– Кто тебе приказал молчать?

Но Человек‑Овца молчал, захлопнувшись, как ракушка. Вокруг было тихо, только ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.

– Успокойся, никто нас не слышит, – подбодрил я его.

Человек‑Овца посмотрел мне в глаза.

– Ты про эти места ничего не знаешь?

– Ничего не знаю. А что?

– Ну, так ты знай: непростые это места. Странные тут вещи случаются. Больше мы ничего не скажем – но ты имей ввиду, если что.

– Ну вот, а сам говорил – места здесь хорошие.

– Это для нас! – пояснил он торопливо. – Нам больше ни в каком месте жить невозможно. Если прогонят отсюда – нам идти больше некуда. И Человек‑Овца опять замолчал. Я понял, что вряд ли вытяну из него еще что‑либо осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.

– А этим ты зимой обогреваешься?

Он молча кивнул.

– Что‑то я не видал никакого дыма.

– А мы и не разжигали пока. Снег выпадет – разожжем. Только дыма ты все равно не увидишь. Есть такой способ особенный! И он захихикал, очень довольный собой.

– И когда же выпадет снег?

Человек‑Овца посмотрел на небо, потом на меня.

– В этом году снег ранний... Дней через десять, пожалуй.

– Значит, дней через десять дорога обледенеет?

– Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года...

– И давно ты уже здесь?

– Давно, – ответил Человек‑Овца. – Очень давно.

– А что ты ешь?

– Травы всякие, корешки, ягоду. Птицу можно ловить, рыбу поймать небольшую.

– И тебе не холодно?

– Если зимой, то холодно.

– Смотри, если что нужно – могу поделиться.

– Спасибо. Пока ничего не нужно.

Человек‑Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и зашагал в сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.

– А почему ты решил здесь прятаться от людей?

– Мы тебе скажем – а ты смеяться станешь!

– Думаю, что не стану, – сказал я. Что здесь можно увидеть смешного – я решительно не понимал.

– Никому не скажешь?

– Никому не скажу...

– Мы не хотели идти на войну.

С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение "моим плечом к его голове" описало бы ситуацию куда точнее.

– Какую войну? С кем?

– Этого мы не знаем, – сказал он и закашлялся. – Но на войну идти не хотим. И поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то и податься нам отсюда некуда.

– А родился ты в Дзюнитаки?

– Угу. Только не говори никому.

– Не скажу, – пообещал я. – Значит, город ты не любишь?

– Какой город? Внизу который?

– Ну да.

– Плохой город. Очень много солдат... – Он еще раз закашлялся. – А ты откуда пришел?

– Из Токио.

– Про войну что‑нибудь слышал?

– Не‑а...

Человек‑Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы с ним больше не проронили ни слова.

– Может, в дом зайдешь? – пригласил я.

– Скоро зима, – покачал он головой. – Много дел надо сделать. В другой раз как‑нибудь.

– Мне очень нужно увидеться с моим другом, – сказал я, глядя на него в упор. – Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не позже!..

Человек‑Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.

– Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.

– Ну, хотя бы скажи ему об этом!

– Угу, – только и промычал он.

– Спасибо заранее, – сказал я.

На том мы и расстались.

– Если в лес опять соберешься – не забудь прицепить колокольчик, – сказал Человек‑Овца на прощанье.

Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз, растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы отрезало нас друг от друга.

После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка "Выпеки Сам", обнаруженная в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном. "Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!" – уверяла меня реклама на задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем. Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год. На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт – компот из консервированных персиков.

На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской капустой и грибами.

На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком.

В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом.

Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.

Я снова начал толстеть.

На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать. Книга называлась, ни много ни мало, "Генезис Паназиатской Идеи", и была выпущена в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло плесенью. По содержанию – классический образец печатной продукции военного времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло совсем, а от стиля повествования через каждые две‑три страницы нестерпимо хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые пятна – строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года[30]в книге, конечно же, не упоминалось ни слова.

Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до последней страницы – и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный листок показался мне каким‑то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть были выписаны имена, а в левую – даты и места рождения самых ярых националистов – фанатиков "паназиатской идеи". Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого меня сюда занесло. Место рождения – префектура Хоккайдо, округ такой‑то... город Дзюнитаки.

Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем‑то тяжелым по голове. Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить. Как только сказали, что Сэнсэй – сын обедневших хокайдосских крестьян, должен был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое прошлое, должны были остаться какие‑то ходы для банального журналистского расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал бы все, что нужно!...

Впрочем – стоп. Здесь что‑то не так.

Я помотал головой.

В том‑то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен. Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на что отреагирую.

КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.

Никакой другой версии в голову не приходило. Знал – и, тем не менее, тратил силы и время на уговоры и даже запугивания, – чтобы загнать меня туда, где я теперь сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге – сам бы он сделал все куда профессиональней, чем я. А если ему за каким‑то дьяволом понадобился именно я – почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?! Каша в голове постепенно рассасывалась – но на смену ей где‑то на дне желудка заворочалась злость. Злость – и смутное ощущение какой‑то гигантской, гротескной ошибки, которую я уже совершил и совершать продолжаю. Крыса что‑то знает. Секретарь что‑то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги, предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя может в скорости оборваться. И если такое случится – винить за это можно будет только меня самого... Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически. Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят ползать на брюхе до самой старости – и это будет последней, действительно последней каплей того яда, который мне приготовили. Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту – и уйти по горной дороге, куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться – но даже этого я не позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были еще впереди.

Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски – и ни о чем другом.