Особливості територіальної та галузевої структури господарства країн Африки.

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 614

Настали дни лихорадочной подготовки. Дома опять перестало что-либо печься или вариться: все перманентно пребывали в раз'езде, и каждый добывал себе пропитание, где мог и как умел. По вечерам, часам к девяти, постепенно начинали собираться и делиться новостями и достижениями: шариком прикатывалась груженая Тамочка и, с места в карьер начиная хлопотать по хозяйству, на ходу докладывала о положении дел на ее фронте. Мрачной личностью появлялся Ва, вываливал из портфеля на стол кучу каких-то бумажек, необходимых для добытая еще большего количества других таких же, и отводил свою издерганную душу в сдержанной, но весьма лютой ругани по адресу советского кабака. . . Раньше всех обычно появлялся я,

- 204 -

променявший служение „Великому Немому" на этакие гермесовские функции: я день деньской топтался по Сухаревке, втихомолку загоняя всяческую нашу семейную движимость, из той, которая еще могла иметь какую-то, по советским масштабам, рыночную стоимость, и проникая в Сухаревские тайники, где всегда пахло всяческой нелегальщиной: порнографическими открытками, „марафетом", запрещенными книгами, долларами и торгсиновскими купонами, гаданием и, наконец, — порохом, пистонами и даже порою оружием. Здесь я „благоприобрел" свою винтовку, застрявшую потом в питерской чеке, здесь я научился торговаться, как старый цыган, и заворачивать карманы брюк так, чтобы из них ничего нельзя было спереть, здесь я, наконец, впервые столкнулся с тем странным слоем советского населения, который пребывал не то, чтобы на самом дне, но, во всяком случае, плавал где-то в непосредственной близости этого дна. Здесь я впервые увидал людей, толкавшихся пол дня в этой чортовой ступе с тем, чтобы продать пару рваных носков, и тут же познакомился с одним старым жидом, скупавшим ненаходявшие сбыта сухари для переотправки их на Украину. За день он накупал их килограммов пять-шесть и переправлял их своему зятю, служившему проводником в экспрессе Москва—Севастополь. Зять раз в четыре дня рисковал тремя годами лагеря. Мой жид каждую минуту рисковал жизнью: у него был туберкулез, и он уже двенадцать раз сидел. Торговался он за эти сухари поистине виртуозно: ощупывал и обнюхивал каждую крошку, выковыривал плесень, назначая на „здоровые" сухари одну цену, а на плесень — другую, а когда уже ничего не действовало, он таинственно нагибался к уху продавца и шептал: „Слушайте, у меня семья на Волыни голодающая, уже вы не дерите, как за маму, у меня уже два сына умерло!"... На русское сердце такой аргумент действовал, как капля масла на скрипящую ось: продавец сначала смущенно оглядывался, потом пихал свои сухари в

- 205 -

покупательский мешок и принимал любую цену. Особо сердобольные бабцы приносили нередко еще и еще... Я долго не мог понять — в чем заключаются его заклинания, пока как-то раз не подслушал. Сказать о Сухаревке, что это — базар, не совсем верно. Ярмарка — еще менее. Это не совсем то, что старая толкучка, но и не организованный западно-европейский рынок. Если прибегнуть к точности современных формулировок, я бы назвал Сушку „всемирно-историческим явлением"... Этаким симптоматическим фурункулом на сидении прекрасного социализма.

Сушка — в первую очередь — неповторимый парадокс. Представьте себе совершенно оффициально существующую территорию, на которой тысячи и тысячи частных людей бойко торгуют заведомо краденым добром!.. И краденым не как нибудь, а почти исключительно у государства! Причем, если процентов, скажем, двадцать продающейся на Сухаревке всякой всячины и не являются непосредственно крадеными, то продажа половины из этих двадцати процентов оффициально именуется спекуляцией и карается со всей строгостью социалистического законодательства.

Остающиеся десять процентов честно загоняемой частной собственности с лихвой покрываются неподдающимися исчислению процентами просто награбленного, спертого в порядке „социальной близости", выигранного в карты или попросту замотанного...

Сдвиг, созданный в психологии среднего обывателя введением на Руси социализма, наиболее ярко, по моему, характеризуется следующим филологическим изменением: если вы, скажем, сперли у Иван Иваныча бумажник, то это так и называется — спереть. Но если вы сперли в государственной столовой пепельницу или в учреждении — чернильницу, или вырезали в вагоне железной дороги стекло, или что-нибудь в этом роде — то никто не скажет о вас с презрением, что вы „сперли". В голосе

- 206 -

говорящего будет нотка уважения и даже порой — восхищения: „Вы знаете, он в кабинете начальника достал себе такую шикарную чернильницу!"...

В Советской России девяносто процентов населения что-нибудь, где-нибудь по мере сил и возможностей „достает". Когда государство взимает налоги, штрафы, займы, разверстки и прочие повинности — никому не придет в голову сказать про него, что оно что-то там „взимает". Государство ,,взимать" не может. Оно ,,грабит". Систематизированный и легальный двадцатилетний грабеж вызывает со стороны населения такие же систематизированные, хотя и менее легальные, ответные действия. „Достает" каждый где и что может. Но не всегда „доетанное" соответствует непосредственным потребностям ,,доставшего". И вот Сушка является тем именно местом, где чернильница обменивается на вагонное стекло, медный водопроводный кран — на стопку писчей бумаги, казенные сапоги — на „частно спертый" чемодан и лисья шуба, с небрежно замытым пятном крови-— на частнособственническую двухстволку. Кое-что можно купить и на деньги. Но советский рубль „золотом" — неходкий товар на Сухаревке...

«Сухаревская коммерция»

О сделке шуба—двухстволка узнает через шестые руки заинтересованное лицо. Если это лицо успело к моменту сделки приобрести в сухарев-ских ,,сферах" приличную репутацию честного жулика или если природа снабдила его достаточно курносым обличием, чтобы не внушать слишком больших подозрений, то ,,лицо" отводится мелкими жидками в „одно место", куда одновременно другими такими же иудеями доставляется для осмотра двухстволка. Тут же назначается цена: обладателю двухстволки необходим каракулевый воротник 64 см. длины, а остальное деньгами. Так, чтобы в общем вышло тысячи на три целковых Каракулевого

- 207 -

воротника у „лица" нет, но оно принесло на Сушку для сбыта немецкого производства пунктроллер, пару дамских туфель и простенький фото-аппарат. Из присутствующих жидкое двое или трое (с соответствующим процентным отчислением) уполнома-чиваются найти человека, согласного принять пунктроллер, аппарат и туфли взамен какого-то товара, способного удовлетворить неизвестного пока обладателя каракулевого воротника. В конце концов, дня через три, когда все инстанции признают себя удовлетворенными и спрос покрывается предложением, к месту действия с обеих сторон одновременно доставляются и воротник, и аппарат, и пунктроллер, и двухстволка. Еще раз производится тщательный осмотр и того, и другого, и третьего, комиссионные жидки топчутся „на стреме"^*) и торопят, доказывая, что ,,товар висший сорт" и что — „чего тут смотреть, когда ми товар специально для вас вибирали!"... Лица, непосредствено заинтересованные, наконец, сторговываются относительно той суммы, которую полагается доплатить до трех тысяч, и товар переходит из рук в руки. Аппарат, пунктроллер и туфли переходят к человеку, который платит за них обладателю воротника старым цейсовским биноклем и двумя дюжинами тоже старых стекол от очков. Он — профессионал, представитель, так сказать, Сухаревского правящего класса и считает, что нет такого товара, который не нашел бы себе сбыта: ведь вот же понадобились кому-то эти дурацкие стекла, которые пролежали у него больше года в старом кожаном кисете! О назначении пунктроллера он имеет весьма туманное представление — сначала он предполагал, что это какого-то усовершенствованного вида скалка для раскатывания коржиков и печений. Когда-нибудь кому-нибудь он его сбудет, и я не поручусь за то, что с ним будет делать его будущий хозяин:

*) Охрана места действия от непрошенных при­шельцев.

- 208 -

очень вероятно, что именно — раскатывать коржики… Аппарат он долго щупает, щелкает затвором и немного обеспокоен легким хрипом на выдержке в секунду.

— А чего это он хрипит? — подозрительно спрашивает он.

— Так это вы выдержку взяли, а вы возьмите момент! — наставляет обладатель аппарата.

На „моменте" аппарат четко щелкает, и подозрения перекупщика утихают.

После завершения сделки, комиссионные жидки, получив свои мзды, „желают быть довольными" и расходятся восвояси — основная группа ,,покупателей заводит „частные" разговоры.

— Воротничек-то — дай-те, Господи! Вы за рыжие пятна не думайте: сверху не видать, а что снизу — так вам что? — Не навыворот носить будете!

— Ды-к, я и ничего... — уже ласково отвечает покупатель воротника. — Я его чернилом подмажу — как за новый пойдет!

— Ах, так вы не для себя!..

— Не, какой там! Куда я его пришью? На мое барахлишко такой воротник — все равно, как корове — седло! Я его нашему коммерческому^*) продам—тот для своей супружницы давно ищет. Опять же — дар за дар, а дарма — ниц!

Все понимающе ухмыляются.

— А скажите, — а на какого черта вам эти стекла сдались? Что вы с ними будете делать? Ведь вы даже диоптрий не знаете. Да и поцарапаны они все. . .

— А-а, у меня теща окулистка. Частная практика. Ей так не достать. . . она с Сушки собирает. Ничего — пооботрет, как-нибудь сойдет! А то ведь — грех, знаете: у вас-то, я вижу, стекла новые, „пунктуаль" — из заграницы должно... А то—ходють люди — носа собственного не видять, а

*) Коммерческому директору.

- 209 -

стекол — поди-достань! У вас, я вижу, и ботиночки то какие-то не нашенские, — помолчав, застенчиво добавляет человек со стеклами. — Тоже из заграницы должно? . .

Человек, купивший друхстволку, разобрав ее и заботливо завернув в специально для этого принесенное с собой одеяло, конфузливо смотрит на кончики своих рыжих, уже пообтоптанных туфель.

— ... Да, из Берлина. . . — нехотя отвечает он.

— То-то! Фашистские, значит, вроде. . . Хе-хе... Что — привез должно кто-нибудь?

— Не. . . Это я так. . . Сам привез. . .

— Псс-ть. . . — озабоченно свистит человек со стеклами. — Оттуда, значит. . . Что — были там, что ли? — осторожно спрашивает он.

— Был. . . — кается человек с двухстволкой.

На некоторое время наступает неловкое молчание. Как будто у человека с двухстволкой умер кто-то из близких, и собеседники не хотят задавать бестактных вопросов. Наконец, человек с воротником решается:

— Вы это... — мнется он, — приехали, значит, оттудова?

— Угу. . . — неопределенно мычит обвиняемый в предчувствии неловкого уже тысячу раз повторявшегося разговора. Опять наступает молчание. Разойтись — как-то еще рано, заговорить о другом — не позволяет любопытство. А спросить прямо — как же это, мол, вас угораздило — не позволяет привычная советская подозрительность.

— Значит, так сказать, у капиталистов тоже не сладко живется... Народную кровь, сволочи, сосут... — подпускает человек с воротником пробного камушка.

— M-м, да м... — неопределенно отвечает человек с двухстволкой. — Но в общем — ничего, жить можно...

— А ботиночки — ничего с... — качает головой человек со стеклами. — Ежели такие ботиноч-

- 210 -

ки — то уж жить, наверное, можно... А чего-же это вы, товарищ, приехали? — напряженно спрашивает он. — Что... не знали, что ли?

— Пришлось, — вздыхает, выпрямляясь, человек с двухстволкой. — Ну что-ж, товарищи! Пойдем, что ли! А то мы тут с вами. . .

— Договоримся! — подсказывает, смеясь, человек с воротником. — Ох, ох... Да, уж пойдем, конечно!.. Делать-то что? Житье-бытье наше мышиное... А уж вы, товарищок, — допокелева мы себе сами такие ботиночки заведем — может, у вас там еще кой-что из заграничного барахлишка осталось, так вы уж принесите как нибудь! Я тут каждый день бываю. С удовольствием, так сказать, укуплю! Приносите!

— Да, могу принести кой чего! - отвечает человек с двухстволкой. — Так сказать — остатки былого величия...

— Вот именно! Хе-хе хе... Так значит — по-каместь!

— Покаместь, товарищи! — и человек, прижимая одеяльный сверток к боку, что-б не бросалось в глаза, выскальзывает на улицу. На углу постовой мильтон подозрительно провожает его взглядом.

* * *

Смутные это были дни перед первым побегом. Тревожные и пустые, забитые суетливой беготней последних приготовлений и невралгическими военными советами по вечерам. На скорую руку сваренный чай по утрам расплескивали нервно дрожавшие руки, а если внизу раздавался чей-нибудь незнакомый стук, по спине ужем пробегал страх, и все в доме на минуту замирало. Потом я посылался вниз сказать, что дома никого нет.

Гости не принимались. Я думаю, что это многим казалось странным, потому что раньше у нас не проходило дня, чтобы не появлялся кто-нибудь из московских знакомцев или даже полузнакомцев.

- 211 -

у которого сегодня как раз был выходной день, или который просто урвал часика два-три, чтобы провести их где то на чистом воздухе. А по общим выходным дням наша голубятня превращалась в самый настоящий сибирский постоялый двор, из которого перманентное va et viens выживало порой даже самих хозяев.

В последние дни появлявшиеся гости под разными благовидными предлогами сплавлялись. Нельзя было пускать посторонних людей в квартиру, где паутина в углах и пыльный квадрат на полу указывали место, где неделю тому назад стоял старый „фамильный" комод, загнанный соседу из Никольского, где на столах и кроватях кучами валялось всякое снаряжение, а по полу под ногами хрустел рассыпанный порох. Мебель была наполовину распродана, печек топить было некому, а уцелевшая от повального загона посуда немытой валялась на столах вперемежку с патронташами, смоленой дратвой, ремнями и кусками сала. Неуютной стала наша голубятня...

К тому же, наконец, уехала Тамочка. Никто ее не провожал, чтобы не возбудить подозрений: какое дело бывшему мужу и бывшему сыну до того, что куда-то уезжает их бывшая жена или мать!.. Только вечером, перед ее от'ездом, мы долго сидели на упакованных чемоданах, молча, каждый в себе стараясь растопить льдышку, примерзшую где-то к сердцу. Говорить было не о чем — все что можно было сказать, было уже сказано, и мне только почему-то хотелось как нибудь заснуть или помереть, чтобы отделаться от неизвестного и назойливо жуткого будущего. Не хотелось отпускать Тамочку. Казалось, что если сейчас вот решиться и вслух предложить плюнуть на все эти побеги, рюкзаки, от'езды и прочую жуть, то всем как-то сразу станет легко и хорошо, весело и тепло, как раньше, можно будет побежать вниз, поставить чайник, синий и пузатый, сжарить на ,,неприкосновенном" сале яичницу, весело поболтать, попивая кипяточек с

- 212 -

„ландрянью" и потом, в первый раз за долгие недели, беззаботно заснуть...

Я сидел на чемодане, ковыряя ногтем мозоль от шила на ладони правой руки, и мрачно думал о том, что мне для семнадцати лет слишком уж много привалило всякой всячины... Было, с одной стороны, как-то жалковато и обидно: за что в самом деле?.. Потом подумал о Ване. А ему за что?.. Уж ему-то еще пошибче, чем мне — у него вся жизнь так... Он сидел наискосок от меня на голой кровати, уперев свою большую, добрую голову в широкие, как тюленьи ласты, ладони, и чуть заметный сквозняк от окна шевелил на ней мягкий, седоватый пушок. Серые глазки щелками, не мигая, смотрели поверх с'ехавших на нос очков на красный огонек керосиновой коптилки. Ладони стиснули рот, и нижняя губа как-то добродушно-добродушно отквасилась.

Думает?.. О чем думает?.. Славный все-таки парень — мой Квак!..

Какая-то перемена вдруг произошла в его лице. Глаза еще больше сузились, а нижняя губа поднялась, и ее закусили передние зубы. Лицо стало таким, что по спине пробежала жуть.

Тамочка, сидевшая рядом с ним, вдруг обняла его за плечи, посмотрела в это лицо, потом сняла с него очки и по очереди поцеловала в оба глаза.

— Ничего, Ватинька! Ничего... ничего... — только проговорила она.

Ваня обхватил ее своими лапищами и, целуя куда попало, отвечал что-то нечленораздельное:

— Ничего, Сисипапа! Ничего! Нечего дрейфить: все уладится! Свидимся еще как-нибудь!,.

* * *

С от'ездом Тамочки стало еще пустее. Уже не было дома, как он был раньше, был только сарай, в котором партия путешественников отсиживалась от непогоды. Вчера пришли — завтра пойдем дальше...

- 213 -

По утрам, выходя на крыльцо, мы ежились от моросящего, промозглого холода и с жутью думали о том, как это оно будет „там" — в дороге... Москву, вот уже около месяца, покрыли чугунные, непроходимо унылые тучи, и дождь моросил, моросил, моросил, не прекращаясь ни на одну минуту, временами посыпая закоченелую землю мелкой мокрой „крупой" и наводя безысходную тоску на все живое.

Но метеорологические сводки по Советскому Союзу, которые Ваня ежедневно доставал в московском бюро погоды, упорно твердили одно и то же: „Северо-запад — сухо и солнечно"... На метеорологической карте, ежедневно появлявшейся в „Известиях", безответственно кривые линии всяческих „течений", барометрических давлений и прочих необходимых данных старательно обходили Карелию и Кольский полуостров, концентрируясь где-то в средней полосе и вселяя в наши промокшие сердца надежду. Карелия начинала нам постепенно представляться каким-то солнечным краем, где можно будет, наконец, просохнуть, отогреться и даже, чего доброго, — загореть... Ежась от холода и протирая очки от залеплявшего их тумана, я ловил себя на том, что мысль о предстоящем становилась скорее радостной, чем угнетающей: будем итти, будем уставать, будет солнышко и лес, терять будет больше нечего... Только бы скорее!..

Но вместе с тем нервы постепенно начинали сдавать. Когда на кон ставится жизнь и когда она может зависеть от каждой ерундовой мелочи, эта мелочь вгрызается в совесть каждого из соучастников, и он уже не заснет спокойно, пока не добьется принятия соответствующих предохранительных мер.

Я, например, купил себе резиновые сапоги. Ирочка шла в простых коньковых ботинках, с большим запасом гетр и чулок. Я считал, что итти в ботинках по болоту — безумие. Ирочка считала, что резиновые сапоги хороши для стояния по колено в

- 214 -

воде, но ни в коем случае не для переходов по сорока километров в день. Ирочка считала, что человек лучше всего может обходиться одним шоколадом и сахаром, тем более, что в смысле походном — это, действительно, наиболее удобный провиант. Мы с Ваней считали, что люди крупной комплекции, отмахивая в день по сорока километров по болотам, на одном шоколаде далеко не уедут и что нужно, по крайней мере, сало и гречневая каша. С кашей тоже были недоразумения: кашу без огня не сваришь. Нам предстояло решить вопрос — идем мы с кострами и с теплой пищей, или „бездымно", но в сухомятку?

Основным вопросом был вопрос о единоначалии. Тут столкнулись лбами скаутская дисциплина
и проклятый интеллигентский индивидуализм. Мы с Ваней считали, что в деле спасения своей собственной жизни, в случае каких-либо вооруженных столкновений, мы сами будем единственными и лучшими компетентными лицами. Мы не слишком доверяли скаутскому боевому опыту, для того чтобы гарантировать полную беспрекословность приказаниям ,,боевого командира". Под понятие „боевого командира" автоматически подходил Борис: он был единственным в нашей компании, который участвовал в боях, который в тех случаях, когда он видел цель, умел неплохо в нее попасть из малокалиберки, и за плечами которого предполагалось наличие основательного скаутского опыта. Беда была в том, что для того, чтобы моментально ориентироваться в любом создавшемся положении, нужно было иметь по крайней мере хорошие глаза. У Бориса же вместо стекол в очках были какие-то прожекторные чечевицы, да и в них он видел человека на
расстоянии двадцати шагов. Дальше — глаз не хватало, тем более — в карельском лесу, где на таком расстоянии иногда не только человека, а и медведя не различишь.

- 215 -

«Варианты»

Возможность вооруженного столкновения в лесу вообще принадлежала к самым болезненным пунктам нашей стратегии. Остервенело дебатировался вопрос о том, где именно и при каких условиях можно было рискнуть на стрельбу при встрече с пограничниками или с местным населением. Вопрос этот ставился на повестку дня уже издавна, еще во времена предыдущих наездов Бориса в Москву, но удовлетворительного решения он так и не получил. Тут могли быть различные варианты. Когда приступили к детальной разработке каждого из них, выяснилось, что их может быть совершенно неограниченное количество, так что на детальную разработку вскоре просто махнули рукой. Однако, наиболее вероятные случаи, я бы сказал — наиболее типичные, были все же продуманы, с тем, чтобы действовать потом в зависимости от обстоятельств, но придерживаясь основного плана.

Одним из таких наиболее типичных случаев представлялась нам встреча где-нибудь в лесу, скажем — неподалеку от каких-то селений, с простым „штатским" мужичком. Что с ним делать, с таким встречным? На то, чтобы пристрелить его тут же на месте, ни у кого из нас не поднялась бы рука. Связать его, заткнуть ему рот и положить где-нибудь под деревом? Но это означало бы для него голодную смерть. Расчитывать на то, чтобы его там кто нибудь нашел, не приходилось... Оставалось две возможности: либо отпустить его, так сказать, „на честное слово", в надежде на то, что он по возвращении своем в деревню не пошлет за нами облавы, либо — вариант, не лишенный оригинальности — взять его с собой, используя его в качестве проводника.

Первый вариант отпадал почти автоматически: мы с уверенностью знали, что население всех приграничных областей подвергалось и подвергается перманентной и весьма основательной чистке от

- 216 -

всякого рода неблагонадежных элементов. Рассчитывать на благородство души оставшихся „благонадежных" было все равно, что попросить погранзаставу переправить нас на ту сторону. Кроме того, мы знали, что местная публика получает какие-то весьма соблазнительные премии за всякого рода доносы и указания, с помощью которых ГПУ могло бы выловить такого жирного карася, как, например, нас. Расчитывать на благородство полуголодного парнишки, да еще из „благонадежных", перед которым стояла перспектива получить за нас, допустим, куль муки?.. Нет, это отпадало.

Значит, оставалось — под угрозой оружия брать его с собой. Это, конечно, очень сильно осложнило бы самую технику ходьбы, а в особенности ночлегов в лесу. Пришлось бы держать нашего «проводника» под перманентным надзором, да еще, кроме всего прочего, пришлось бы его и кормить, что при наших запасах могло обойтись слишком дорого нам самим.

Вторым из „типичных" вариантов была встреча с патрулем вооруженных пограничников, причем, этот вариант усложнялся еще тем, что они могли быть в сопровождении собаки. Исход встречи в значительной степени зависел от того — кто кого заметил первым: мы — их, или они — нас. Тут не было времени для обсуждения совместных действий, и необходимость единоначалия в этом случае признавалась всеми. Ясно было одно: открывать огонь нужно было первыми, не ожидая действий противника. Затем — опять-таки в зависимости or обстоятельств — либо молниеносно смываться в противоположном направлении в расчете на то, что среднему пограничному служаке не будет никакой охоты связываться с группой отчаянной и вооруженной публики, либо— если бежать будет некуда — залегать и завязывать длительную перестрелку, скажем — на открытом болоте, либо бросаться в рассыпную, продолжая действовать каждый по ,,способности". Этот же последний вариант должен был

- 217 -

быть автоматически и молниеносно приведен в действие в случае нечаянного выхода на так называемый „секрет".

„Секретами" нас напугал мой приятель Африкан, пошедший добровольцем в части погранохраны на персидскую границу. Вернувшись как-то на побывку, он со всем подабающим в таких случаях смаком расписывал действия своих доблестных частей, привирая по крайней мере на пятьдесят процентов и изливая потоки ненависти ко всякого рода „диверсантам", „шпионам" и „белобандитам". Африкан был сыном матерого деревенского большевика, и был, казалось, скроен из той породы дерева, которая на Кавказе именуется самшитом: железное мясо и количество мозгов, исключающее возможность какого бы то ни было их применения.

— Секрет, — говорил он, — это так: под кустом — яма, в яме — нас двое. Из ямы далеко видать — эдак верст на десять. Идет, скажем, диверсант, под камнями ползает сукин сын, туды-сюды носом ворочает. Только нас не видить: мы в яме. Как это он, значить, подошел версты эдак на две — ему, значить, сразу: „сто-о-ой!". Он — туды сюды шмыг, а я ему — расс — в задницу пулю! . .

— Ну уж, Африкаша, — говорю я, — на две-то версты! И аккурат в задницу?..

— А ты што думаешь! — возмущался Африкаша и начинал приводить неоспоримые примеры своей собственной и своих товарищей меткости. Но я кружным путем опять постепенно возвращался на секреты:

— Ну, хорошо, ну, а если он, например, остановится — твой диверсант, так ты что будешь делать? Вас там разве не спрашивают, куда вы человека девали?

— Ка-акой человек!.. — презрительно морщился Африкан, — ты их, брат, знаешь, какая это сволочь! С ним только одно: „ложись на живот, руки за спину". А то, знаешь, — иначе с ногтями

- 218 -

бросится! В его, в сукиного сына, полную обойму всодишь, а ён все трепыхается, все тебя норовит за икру — тяпнуть! Это-ж такие. . .

Славом — „ложись на живот, руки за спину!"... Ничего себе — перспективочка. . . После зрелого обсуждения было решено: в случае выхода на такой „секрет", кидаться без выстрелов кто куда, и при этом — мгновенно, не теряя ни секунды времени на отдавание или выслушивание каких-то приказаний. Было ясно, что кому то из нас пришлось бы в этом случае положить свои кости на месте. Остальным, по всей вероятности, удалось бы спасти свою единоличную шкуру. О том, чтобы вновь найти друг друга в этой чащобе — не могло быть и речи. Карты были у каждого, компасы — тоже, а кроме того, в рюкзаке, на самом дне, каждый имел так называемый „неприкзап" — неприкосновенный запас продовольствия, которого должно было хватить дня на два, на три. Предполагалось, что в случае полного разброда или если кто-нибудь случайно отобьется от остальных, каждый сможет, хотя и со скрипом, продолжать свой путь самостоятельно.

На вооружении у нас значилось: две двух-стволки — Ванина и моя, старый бердан — у Бориса, и маленький, контрабандой провезенный мною из Германии, пистолетик типа браунинга — у Ирочки. Кроме того, на случай всяких возможных, но непредвиденных комбинаций, Ирочка завела себе несколько отравленных иголок. ,,Выцарапать глаза" — как смеялся Борис.

Заготовка патронов была поручена мне, и я, сообразуясь со всеми бутурлинскими правилами этого мудреного искусства, а также с наличными материалами, выработал специальный, совершенно убийственный вид набивки. Из малокалиберных патронов, которых у нас, кстати сказать, было сколько угодно, выковыривались пульки и ставились в патроне двенадцатого калибра друг на дружку так, чтобы головка нижней пульки приходилась в конусо-

- 219 -

образное углубление в пятке верхней. Для разнообразия четверть патронов была набита разрезанными на дольки жаканами, но разрезанными не до конца, а только так, чтобы жакан разрывался на части уже в полете. Большой пробиваемости такая начинка не давала, но она давала сравнительно небольшой разброс, и сосны, над которыми производились баллистические опыты, принимали такой вид, будто кто-то расковырял их каменным топором. Правда, на расстояние больше метров пятидесяти ни жаканы, ни даже малокалиберные пульки „убойного" боя не давали, но мы расчитывали на то, что в карельских дебрях нам едва ли придется стрелять на большие дистанции. Конечно, на открытом месте и на большом расстоянии мы не смогли бы конкурировать с трехлинейкой пограничника, но зато в лесу, где за двадцать-сорок шагов и разглядеть-то ничего толком нельзя, мы имели бы все преимущества. Тем более, что при наших глазах обыкновенной пулей мы рисковали и вообще не попасть, а разброс картечного заряда давал нам в этом смысле гораздо больше шансов.

Любовно заливая малокалиберные пульки стеарином, я неизменно вспоминал турецкую глиняную картечь, в которую арабскими завитушками было вдавлено: „умри, неверная собака!" Мне тоже хотелось припечатать что-нибудь в этом роде сверху на стеарин, но верховный совет признал это излишней роскошью...

Оффициально, в виду того, что скрыть наши приготовления от соседей, хозяев и ближайших знакомых не было все-таки возможности, всем говорилось, что мы собирается в Аджаристан с определенными шансами застрять там на долго: на полгода, а то и на год. С этой точки зрения повальный загон имущества, прекращение всяких визитов и суетливая беготня по всему дому с какими-то мешками, сапогами, патронташами и прочим приобретали вполне законный характер.

Мы, конечно, не тешили себя надеждой, что, кроме хозяина и нескольких соседей, в Салтыковке

- 220 -

о нашем от'езде не знает больше никто. Так уж издавна повелось с Солоневичами, что жители тех мест, которые мы удостаивали своим проживанием, знали о нас, о нашем семейном быте, о наших знакомствах и о наших планах едва ли не больше, чем было известно нам самим. Но Салтыковка давно уже привыкла к нашим бесконечным раз'ездам, знала о том, что мы каждый год по разу — а то и по два — надолго смываемся куда-то в Киргизию, в Сва-нетию, в Крым, в Дагестан, что мы каждый раз уходим, груженые рюкзаками, с тем, чтобы вернуться неизвестно когда, что квартира наша это время пустует и что мы каким-то образом умудряемся отстоять ее, а вместе с ней и весь хозяйский домик от национализаторских поползновений сельсовета. Несколько подробнее знало обо всем этом и ГПУ.

Но Карелия была подозрительным местом, и мы предпочитали не наводить на излишние размышления досужие мозги всякой частной и полугепеусской мелюзги. Для широкой публики мы направлялись в Аджаристан. О том, что именно знает и чего именно не знает сама Лубянка, у нас существовали разные точки зрения, но все же все сходились на том, что об „научно-исслецовательской экспедиции" она не может не знать. Быть может, ничего не знает толком, но что то такое она обязана знать. На Бориса никаких справок и мандатов не выписывалось, ибо это сразу бросилось бы в глаза, так что о его участии ГПУ знать ничего не могло. Что же касается остальных, то — почему бы им, действительно, не ехать в Карелию? Мало ли всяческих полу-халтурных экспедиций раз'езжает по лицу земли русской? И мало ли пользы они приносят советскому государству своими случайными или строго-научными открытиями, измерениями и записями? Ведь открыл же какой-то турист северные апатиты! Ведь собирают же какие-то „научные работники" целые томы фольклора, песен и ритуалов

А заподозрить Ивана Лукьяновича Солоневича -

- 221 -

„маститого" журналиста и хорошо устроенного спортивного спеца, в том, что он со всей семьей, поздней осенью, да еще из Москвы собирается драпануть куда-то такое заграницу — эта мысль могла придти в голову только хорошо знавшим нас, самым близким знакомым. Могла она, конечно, придти в голову и ГПУ, но это казалось мало вероятным. „Они там" слишком хорошо были осведомлены об общественном и материальном положении Вани, но в то же время, слишком плохо — об его моральных установках, чтобы предположить в нем такие сумасшедшие намерения.

Впрочем...

Вот это самое „впрочем" и было тем, что нависало свинцовой атмосферой неопределенного страха над когда то мирной салтыковской голубятней. „Некто в гороховом"?.. Чорт его, в сущности, знает, что знает и что думает этот „некто в гороховом"...

«Последний нонешний денечек»

Борис приехал в ночь на двадцать четвертое. Снаружи лил тяжелый и бесконечный дождь, и казалось, что лить уже больше некуда, что земля уже отказывается впитывать в себя воду, что скоро все поплывет, как в дни потопа, а он все лил, лил, лил.... Сорок дней и сорок ночей...

Борис вошел, топая сапожищами и выливая из складок одежды целыми лоханями холодную воду. Он был весь насквозь промазан рыбьим жиром и касторкой и под дождем чувствовал себя, как танк под шрапнельным огнем. Вид у него был до последней степени походный и непроницаемый. Последняя степень бронебойности железобетонное™.

А снаружи, в темноте, лило, и слышно было, что капли шлепались уже не на землю, а просто в воду, ветер отрясал деревья, как мокрые кисти, и все пространство между небом и землей казалось одним единственным бурлящим потеком воды и воздуха. И глупая, слепая надежда на то, что где-то

- 222 -

в мире еще существуют сухие места, панически таяла, уступая место все нароставшей льдинке под сердцем.

Борис был похож на носорога, только что перешедшего вброд лесную реку. Он, фыркая, топотал на месте, и вода ручейками стекала по костистым наростам его брезентово-носорожьей шкуры. Бесформенные очертания рюкзака, каких-то сумок и свертков, притороченных к Борису со всех сторон, делали это сходство в темноте лестницы еще более разительным.

— Ну? — спросил я его, когда основные массы воды были вылиты и когда прекратился шум трущихся друг о друга брезентовых поверхностей.

— Ну-ну! — отвечал он. — Когда едем?

Он попытался было приветственно меня облапить, но я был полугол и отрицательно расценил всю неравноценность таких об'ятий.

— Наверно — завтра...

— Когда это — завтра? У меня времени, как говорится — вот-вот! Нужно смытаться до света, чтоб, как говорится, петухи не заметили. А у вас — что? Ничего, конечно, не готово?!

— Это— как сказать! Кое что все-таки готово, — с'иронизировал я. Если что-нибудь и могло быть готово — так только у нас. Но Борис был невысокого мнения о нашей расторопности.

— Документы в порядке? Оружие в порядке? Билеты есть? — спросил он таким тоном, как будто был совершенно уверен в том, что ничего, конечно, не готово, и был в отчаянии — что с нами, с такими, делать.

— Ну ну-ну, — запротестовал я, — ты уж, браток— того, это самое... Да ты, впрочем, катись наверх, чего мы тут с тобой будем топтаться. И потом ты — тише! Ваня заснул, кажется, всего час тому назад, а завтра еще кое-что предвидится. Пусть его — отоспится!

Ваня, впрочем, так и не спал. Или, может быть, его все-таки разбудили. Он вылез на поверхность

- 223 -

в чем то весьма невыразимом, что после об'ятий с Борисом пришлось сразу же переменить.

— Э-э, братишка, да я вижу, ты совсем на-скозь! — заявил Ваня, когда ему за пазуху протек ручеек из Борисового капюшона.

— Не-ет. Меня совсем насквозь трудно! Килограмм рыбьего жиру и полкило касторки! И все по Ирочкиным рецептам. А вы не промазались разве?

— У Вани резина, а у меня кожа, — ответил я. — Впрочем, и кожу бы неплохо промазать, У тебя не осталось?

— Есть еше грамм двести. Только касторки. Тебя не стошнит? Бери прямо на ладонь и три дон-деже. Только это здорово утежеляет: вот на, попробуй!

Он подал мне свою шкуру, которая, действительно, весила этак килограмм под десять. Я хотел было запротестовать против такой тяжести, но потом вспомнил, что если бы Борис нашел, допустим, рыцарские латы — он и их бы надел: что ему там какие-то пара лишних пудов!

— А Степушка как? — спросил Борис.

— А Степушка — ничего! Дрейфит только и носом все хуже и хуже чмухать стал. Я думаю, его в лесу за версту будет слышно.

— Как твоя командировка? — спросил Ваня, натягивая носки и жутко морщась. Он всегда морщится, когда делает какое-нибудь, даже самое маленькое, усилие. Чиркает спичку — морщится, одевает носки — морщится.

— На два дня. Но начальник орловского ГПУ сам на неделю уезжает, так что, даже если запоздаю — все равно некому заметить будет. Но мне важно, чтобы за два дня выйти из пределов досягаемости: чорт его знает, еще вернется чего доброго! А ведь у них радио, и в два счета поймают: побег! Во всяком случае, я хотел выйти сегодня еще до света. Так, чтоб ваши многоуважаемые кумушки не особенно присматривались — кто и что.

— Так зачем тебе уходить? — удивился Ва:

- 224 -

— Сиди себе, кто тебя здесь увидит! А Ирочка будет в десять, вероятно, с билетами, так вот и попрем тогда сразу. А то — куда ты денешься! И где тебя потом искать?

Несмотря на протесты Бориса, я лег досыпать то, что мне полагалось по штату. Я пошел в другую комнату и оставил их вдвоем решать мировые вопросы. В комнате было бы темно, если бы не широкая щель в досчатой перегодке. Щель была под самым потолком, и в нее лился золотистый свет от большой керосиновой лампы в соседней комнате. Свет широкой полосой падал на досчатый потолок и заливал комнату золотыми сумерками цвета луковичной кожуры. И потолок почему-то вдруг стал таким невероятно уютным.

По нему вдоль досок елочкой бежали совсем красные сучки, будто кто-то тонкими и длинными ногами пробежал взад-вперед по потолку. Пробежал этак манерно, носками в стороны, и юркнул куда-то в одну из широких темных щелей в стенных бревнах. . . У него были, видимо, очень длинные и тонкие ступни, наверное, на то-оненьких, тоненьких ножках. Может быть, это был домовой, или кто-нибудь из этой компании... Во всяком случае — существо положительного характера.

Засыпая, я вспоминал, сколько раз и в каких самых разнообразных настроениях я вот так же лежал на этом же самом месте и тоже смотрел на эти сучки и тоже представлял себе домового — маленького, на тоненьких ножках, бегущего шлепающими шажками, вниз своей яйцеобразной головой, из щели в щель, поперек всего потолка. . . Когда мы сюда приехали — это было в двадцать шестом году. . . Тогда снаружи тоже лил дождь, света не было, и Тамочка долго плакала. . . Мебели тогда тоже было очень мало — почти, как сейчас. . . Думал ли я тогда, что вот буду лежать сегодня в последний раз и буду смотреть на те же сучки. . . И что завтра тю-тю... прощай Москва...

Тогда, конечно, не думал: а что будет потом?

- 225 -

Чего это я вот сейчас не думаю?.. Вот— смотрю на сучки, на следы домового и не думаю, не представляю себе, когда теперь в следующий раз и в каком настроении буду на них опять смотреть... Да и буду ли вообще?... Конечно — очень мало вероятно. Но. . . Чем чорт не шутит?... Ведь не думал же я, что снова вернусь из Берлина сюда... А судьба, она — дура баба!

Я закрыл один глаз и подмигнул сучкам. Они покосились. В углу, под потолком, в том месте, где раньше висела икона, которая теперь была где-то в Германии с нашими негативами, зашевелилась паутина, и из щели в бревне показались сначала чьи-то длинные и тоненькие ноги, а потом и весь домовой вылез наружу. Он стал на краю потолка вниз головой, подозрительно огляделся, повел носом и, осторожненько ступая в свои старые следы, чтобы не наделать чего доброго новых, зашлепал поперек потолка. . .

- 226 -

VI