Чайник «Самсона Крепкого» опустел.

 

Мрак и Пью пили чай в тишине, как обычно. Затем Мрак прервал ее.

– Помнишь ли гостя моего?

Пью пососал трубку, потом отозвался:

– Дарвина? Как не помнить. Сольт просто кишел народом, точно сыр мышами.

– Я проснулся в одном мире, а лег спать уже в другом.

– Чудил он, Ваше Преподобие. Мальчишка забавлялся с ракушками.

– Нет, это не причуда, Пью. Мир намного старше, чем нам грезится. И о том, как он возник, мы едва ли имеем представление.

– Вы, стало быть, не верите, что добрый Боженька сотворил его за семь дней?

– Нет, не верю.

– Да, тяжко вам тогда.

– Тяжело, но не так, как все остальное.

Вновь повисло молчание. Мрак наклонился в кресле, чтобы перешнуровать сапоги.

– Помнишь ли гостя моего?

Словно паровой двигатель, Пью выпустил громадный клуб дыма, потом отозвался:

– Стивенсона? Как не помнить. Носился тут вверх-вниз по маяку, даже не кашлянул ни разу, хоть поговаривают, что в легких у него больше дыр, чем в сетях для трески.

– Он опубликовал свою книгу. Вот, прислал мне сегодня.

Мрак протянул книгу Пью, а тот провел руками по обложке, ощупывая тисненую кожу и награвированный заголовок. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

– Это о хозяйстве света?

– В определенном смысле – да, если заботиться о свете должны мы все.

– Это уж точно сказано.

– Эта его история – о человеке по имени Генри Джекил; о настоящем светоче, блестящем примере для всех, носителе выдающегося ума и пылком филантропе.

– И вот… – сказал Пью, снова набивая трубку, чувствуя здесь историю.

– И вот с помощью препарата, произведенного им в своей лаборатории, Джекил мог по желанию превращать себя в приземистое темное создание по имени Эдвард Хайд. Позорное и гнусное отродье. Но все обернулось так, что Хайд мог открыто делать то, к чему Джекил стремился тайно. Один был сама добродетель, другой – сам порок. Могло казаться, что они совершенно отдельны друг от друга, но ужас в том, что они по-прежнему были одной личностью. Послушай, как Джекил убеждает себя:

Если бы только, говорил я себе, их можно было бы расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла. [13] Пью пососал трубку:

– Я бы скорее прогулялся ночью в компании негодяя с чистым телом, чем со святым в чистых одеждах.

– Среди преступлений этого Хайда было и убийство, и спустя некоторое время Джекил, конечно, обнаружил, что остается Хайдом даже по приеме препарата, что возвращал его в прежнее обличье. Постепенно Хайд одерживал полную победу.

…Лежавшая на одеяле полусжатая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете позднего лондонского утра, была худой, жилистой, узловатой, землисто-бледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда.

Мрак умолк.

– Пью, когда Стивенсон приехал ко мне и мы беседовали в моем кабинете, он спросил, не кажется ли мне, что человек имеет две натуры; одна – почти обезьяноподобная, звериная в своем неистовстве, другая же стремится к самосовершенствованию. Конечно, Дарвин вызвал сильное осуждение этой своей болтовней об обезьянах, хотя его неверно поняли, я знаю. Я сказал Стивенсону, что не верю в происхождение человека от обезьяны, не верю, что у нас с подобными созданиями – общее наследие.

– Отменно сказано, – сказал Пью.

– А потом Стивенсон сказал, что недавно побывал в Бристоле, и встретил там человека по имени…

– Прайс, – закончил Пью.

– Именно так. И я рассказал ему все, что есть. Понимаешь меня, Пью? Все, что есть.

Последовала очередная пауза – длиннее на сей раз, словно тяжкое раздумье.

– Помнишь ли гостя моего?

Пью вынул трубку изо рта и немедленно отозвался:

– О да, миссис Тенебрис.

– Ее фамилия по мужу – Люкс. А девичья фамилия – О'Рурк.

– Прекрасная женщина.

– Ты позволил мне привести ее сюда, и я признателен тебе за эту доброту.

Пью отмахнулся трубкой.

– Ты меня понимаешь, Пью? Я – Генри Джекил. – Он помолчал, глядя на свои руки, сильные, длинные, ловкие. – И я – Эдвард Хайд.

 

* * *

 

Южный ветер дул вдоль мыса, сметая волосы с его лица назад. Ему исполнилось пятьдесят восемь, его волосы по-прежнему были пышными, но белыми, как выбеленные кости, что он бросал своей собаке вместо палки.

Очевидное уравнение таково: Мрак = Джекил, Люкс = Хайд. Невозможная правда – в том, что в его жизни все наоборот.

Он шел дальше, вертя это в руках снова и снова, как делал это уже много лет. Он достал из кармана морского конька – его символ утраченного времени.

 

* * *

 

Стивенсон не поверил, когда Мрак сказал ему, что все доброе в его жизни оживало в Бристоле с Молли. Только Люкс был добрым, гуманным и цельным. Мрак был лицемером, прелюбодеем и лжецом.

– Но он – это я, – сказал Мрак, – и я должен жить с ним, даже если его ненавижу.

Неужели он не мог даже сейчас утвердить свою натуру? Почему слишком поздно?

Он понимал: когда Молли приехала в Сольт – это был его последний шанс. Его свобода. Она приехала простить его и спасти его. Она хотела его увезти. Она хотела, чтобы они исчезли, сели на пакетбот и уплыли во Францию.

Почему же он не уехал?

Жизнь в Сольте была ему ненавистна. Только два месяца в году рядом с Молли делали эту жизнь сносной. Она была воздушным карманом в его опрокинутой лодке.

А теперь он утонул.

 

* * *

 

Он достал записную книжку, истертую, иссеченную, и посмотрел на одну запись.

Молли вернулась в Бристоль. Я не хотел принимать ее план нашей новой жизни во Франции. Я был тверд. Я был тверд. Я был тверд.

Он закрыл книжку, сунул в карман и пошел дальше, отмечая, как изношено основание скал.

 

Расскажи мне историю, Сильвер,

 

Какую историю?

О том, как мы встретились.