Новые тенденции в отечественной архитектуре и их место в мировом архитектурном процессе

Современная российская архитектура, как и русская национальная идея, ускользает от четких описаний и обобщений. Она космополитична, интернациональна и почти лишена национального колорита. Весьма провинциальна по идеям: даже элитная Остоженка — выставка передового капиталистического строительства — выглядит как обычный приличный район где-нибудь во Франкфурте. Кроме того, есть большой пласт советской архитектуры, представленный панельным домостроением. Каким-то непостижимо дремучим образом этой тупиковой ветви, которую разработали в Европе в 1950-х годах и от которой уже полвека как отказались, у нас ухитряются следовать до сих пор. Попытку создать новомосковский стиль предпринял в свое время Юрий Лужков. Его соратник Владимир Ресин выразил концепцию афористично: «В центре строим под старину, а весь авангард — на окраины». Современная архитектура не появилась ни в центре, ни у МКАД: она была под запретом. Зато весь ЦАО заполонили вульгарные домики с башенками.

 

Лужковский период также подарил миру удивительное явление — так называемое общество анонимных архитекторов: авторов проектов многих зданий, построенных в городе за последние двадцать лет, найти невозможно. Обычно это детище государственных проектных институтов типа «Моспроекта». «Серьезные люди в архитектурных мастерских занимаются согласованиями, конструкциями или инженерными системами. Фасады же часто рисовали студенты-практиканты, которых курировала какая-нибудь дама пенсионного возраста. Этот сплав молодости и опыта и застроил пол-Москвы», — шутят архитекторы из частных проектных бюро.

 

Современная российская архитектура — это, безусловно, архитектура времен неолиберализма. Она больше про деньги, нежели про красоту. Государство слабо, и потому девелоперы могут строить что хотят. Разглядывая новое здание, уместнее говорить о квадратных метрах, степени влиятельности застройщика и его жадности, чем о фасадах.

 

Можно с сожалением признать, что в 2000-е архитекторы, за редким исключением, стали придатком девелоперских компаний. Они брались за заказ любой неадекватности по принципу «лучше сделаю я, чем кто-то хуже меня».

Интересно, что для большинства западных специалистов лицо российской архитектуры очевидно: это конструктивизм начала 1930-х годов. Именно тогда советская архитектура была самой передовой в мире. На разработке идей конструктивистов теоретически можно было бы выстраивать и самобытность современной российской архитектуры. Но вот беда: ценность этой архитектуры не признается ни большинством населения, ни чиновниками. Конструктивистские памятники мирового значения в Москве тихо умирают.

 

Нужно ли сокрушаться по поводу отсутствия самобытности у российской архитектуры? Вряд ли. Мы можем узнать шведскую, норвежскую, голландскую или испанскую архитектуру. Столь чистая узнаваемость свойственна, пожалуй, только небольшим странам, обычно на окраинах Европы. Но в целом на планете большинство зданий строится сегодня без привязки к национальным особенностям — похожие постройки могут быть и в Москве, и в Шанхае. Беда лишь в том, что в России интернациональный стиль часто умножается на невежество девелопера, на низкое качество архитектуры и строительства, на желание сэкономить на материалах. Практически любое рядовое здание XIX века выглядит намного благороднее и изящнее современного.

В девяностые и двухтысячные главным в российской повестке дня были архитектура и интерьеры. Примерно семь-восемь лет назад произошел перелом. Начался новый этап развития, связанный с урбанизмом и ландшафтом. Но российская особенность заключается в том, что переход от этапа к этапу осуществляется крайне жестко. Хрущев одним постановлением запретил архитектурные излишества и начал этап панельного домостроения. Сейчас Собянин запретил жилищное строительство, и теперь мы занимаемся только дорогами и парками.

 

Такая национальная особенность обходится весьма дорого. Если в Европе каждое изменение повестки дня привносит новый опыт, то в России «смена вех» происходит через отрицание. Сначала двадцать лет подряд государством не были востребованы градостроители, транспортники и ландшафтники. Сегодня, когда Москва вошла в острый транспортный и экологический кризис, такие специалисты вроде понадобились. Но их очень мало: кто-то умер, кто-то состарился, а опыт передавать было некому. И наоборот: проектировщики жилья теперь сидят без работы.

 

Очевидно, такая «рывковая» особенность развития не случайна и связана с национальной идентичностью. В отсутствие гражданского общества необходимые изменения долгое время капсулируются, а потом происходит вскрытие перезревшего нарыва и резкий переход к новой повестке дня, не дополняющей, а отрицающей прошлую. Сегодня на повестке дня — общественные пространства, или, более узко, парки. Парки — один из акцентов текущей градостроительной политики, они же стали чуть ли не главной темой. Проходят курсы лекций о лучших западных парках последних лет, состоялась выставка, посвященная Зарядью — территории, на которой решением Владимира Путина должен быть создан большой парк в центре города.

 

Начиная с 1960-х столичные парки перестали быть одним из приоритетных направлений развития городской инфраструктуры и дальше развивались по инерции. В последние двадцать лет они были захламлены, заставлены шашлычными и ларьками. Средств в их благоустройство вкладывалось немного, сами же парковые технологии сильно устарели.

 

В это же время сильно выросла роль парков в мире. Они перестали быть просто зеленой зоной. В постиндустриальном городе парк и культурный центр, и место работы для людей с ноутбуками. «Общественное пространство — это как бы рыночная площадь для новой экономики. Это важное место для обмена идеями. Города соревнуются за таланты и хотят быть привлекательными. Сделать современный парк — один из лучших вариантов улучшить город», — говорит основатель голландского агентства Creative Cities Эверт Верхаген.

 

Лучшие парки последнего десятилетия стали мощными катализаторами городского развития. Нью-йоркский HighLine, устроенный на старых железнодорожных путях, обошелся бюджету в 153 млн долларов. Он преобразил район, привлек новые девелоперские проекты на 2 млрд долларов и стал туристической достопримечательностью мирового уровня.

 

Чикагский Millenium Park площадью 16 га стоил бюджету и меценатам 470 млн долларов. В нем есть открытый театр и мост, построенные знаменитым Фрэнком Гери, музей Art Institute от Ренцо Пьяно, огромная скульптура «Фасолина» от Аниша Капура и многое другое. Парк не только повысил стоимость близлежащей недвижимости на 25%, но и позволил привлечь дополнительные доходы — 700 млн долларов в год. Кроме того, Millenium Park вернул Чикаго славу одной из столиц США.

 

В заключение можно сказать, что современная российская архитектура слишком сильно зависит от политической и экономической обстановки. Архитекторы часто зажаты между безразличием к качеству проектных решений со стороны заказчика и существующей градостроительной политикой, диктующей свои условия. Влияние этих факторов изменяется в зависимости от развитости региона, но зачастую даже создание качественного архитектурного решения не гарантирует удачный результат по окончании строительства. Учитывая все вышесказанное можно заключить, что в существующей социально-экономической и политической ситуации развитие современной российской архитектуры является немного запоздалой реакцией на мировые тенденции с их последующей адаптацией к специфическим условиям рынка в России.