Признания Бенно Левина

НОЧЬ

 

Он мертв, буквально. Я перевернул его и взглянул ему в лицо. Его глаза были мирно закрыты.

Но каким образом мирность может быть с ним связана? Из его горла слышался тихий звук, для объяснения которого мне понадобились бы недели. Но ведь невозможно разобрать слова в звуке. Это две разные системы, которые мы отчаянно пытаемся связать.

Звук был похож на то, что он уже однажды сказал. Мне нужно снова повторить его слова. Потому что я уверен, он уже это говорил в связи с какими-то делами, проходя рядом с моим рабочим местом, человеку, который был с ним. В связи с зеркалами и изображениями. Или с сексом и любовью. Это тоже две разные системы, которые мы пытаемся связать.

Но позвольте мне высказать свое мнение. У меня была работа и семья. Я боролся за любовь и обеспечение. Сколькие из вас действительно знают горькую силу простого слова "обеспечение"? Они всегда говорили, что я непостоянный. Это он был непостоянным. У него были проблемы с личностью и гигиеной. Даже его походка была смешной. Я никогда не слышал этих, описывающих его, фраз из уст других людей, но знал, что их можно почувствовать даже только по его внешности и необязательно произносить.

Я угрожал ему по телефону, хоть и сам не верил в собственную угрозу. Но они приняли ее за настоящую, я знал что они так и сделают, ведь мне хорошо были знакомы фирма и персонал. Одного я не знал - как его выследить. Он передвигался по городу безо всякой закономерности, вместе с вооруженной охраной. В такой одежде меня бы даже близко не пустили к зданию, где он жил. И я принял это. Даже в фирме трудно было найти его офис. Он постоянно менял его, иногда работая совсем в другом месте, или где попало, или в пристройке к дому, потому что он не отделял работу от личной жизни, или путешествуя и думая, или проводя время в окутанном разными слухами домике у озера в горах.

Моя одержимость связана с разумом, а не с действиями.

Теперь мое положение позволяет разговаривать с его трупом. Я могу говорить, а он меня не перебьет и не поправит. Он не сможет сказать мне что-то, а может мне так кажется, или я просто обманываю себя? Мой разум отуманен. Это преступление попадет в зал почета самых страшных событий.

Когда я пытаюсь подавить гнев, у меня случаются приступы хвабьюнга (Hwabyung - специфичная для корейцев болезнь, проявляющаяся в виде неспособности подавлять эмоции - прим. пер.). Это культурная паника. Я заразился ею в интернете.

Я был доцентом по прикладным вычислительным системам. Может я уже говорил об этом в муниципальном колледже. Потом я ушел, чтобы заработать миллион.

Карандаш, которым я пишу, желтого цвета, с номером 2. Я хочу запоминать вещи, которыми пользуюсь. Просто так, для галочки.

Я всегда знал, о чем они говорят, неважно словами или взглядами. Это то, что людям кажется они видят в другом человеке. И это становится его реальностью. Если люди думают, что он ходит сгорбившись, тогда он так и будет ходить, с плохой координацией, потому что это его роль в жизнях окружающих, и если они говорят, что одежда плохо на нем сидит, ему придется научиться небрежно относиться к своей одежде, даже презирать ее и наказывать себя.

Я готовлю речи в уме все время. Вы тоже так делаете, но только не всегда. А я - всегда. Длинные речи, адресованные кому-то, кого я никогда не узнаю. Но мне начинает казаться, что этот кто-то - Он.

Бумага, на которой я пишу, стандартного размера, в линию. Я хочу исписать десять тысяч страниц, но чувствую, что уже повторяюсь. Уже повторяюсь.

Я покопался в его карманах, после того, как перевернул труп. Один из его карманов был оборван. Пурпурного цвета рана на его голове уже покрылась коркой. Но мне неинтересно ее описывать. Мне интересны деньги. Я искал деньги. Ему успели постричь только половину шевелюры, на нем были туфли без носок. Тело пахло омерзительно.

Я крал электричество с высоковольтного столба, проведя линию к своему дому. Не думаю, что он это замечал.

Я много раз колебался, но решил, что не буду одним из тех ограниченных людей, которых видишь на улице, думающих и живущих только в минутах. Я живу в философском смысле конца света, и, действительно, собираю вещи с тротуаров. Из мусора, который выбрасывают люди, можно собрать целую нацию. Иногда я слышу свой голос со стороны, когда с кем-то говорю, наполняя воздух, окутывающий мою голову.

Окна опечатаны городом и заключены внутри здания. Но я открыл одно, чтобы впустить воздух. Я не живу в нереальной жизни, наоборот, моя жизнь обычна, не затрагивающая ценностей среднего класса. Я разбиваю стены, потому что не хочу жить в маленьких квартирах, похожих на тюремные камеры, где жили другие люди, среди всех этих дверей и коридоров. Ведь тут побывали столько семей со своими упакованными жизнями, шагая то к кровати, то к двери. Я хочу жить в открытой для разума жизни, где мои Признания были бы ценны для кого-то.

Бывают времена, когда я просто хочу всем телом тереться об стену или дверь. Такой вид контакта мне нравится. Мне нужны были деньги из его кармана из-за их особых качеств, а не из-за ценности. Я хотел почувствовать близость и прикосновение, его прикосновение, следы его личной грязи. Мне хотелось потереть деньги о собственное лицо, чтобы напомнить себе, зачем я его застрелил.

Какое-то время, я не мог отвести взгляд от тела. Посмотрев внутрь его рта, я пытался разглядеть гниль. Именно тогда я и услышал тот звук из его горла. Я даже ждал, что он заговорит со мной и был бы не против поговорить еще немного. После всего, что мы сказали в течение длинной ночи, я понял - у меня еще есть что сказать. В моем разуме рождались интересные темы. Темы одиночества и человеческого изгнания. Кого мне ненавидеть, если уже никого не осталось?

Комплекс был мозговым центром фирмы. Именно туда я и позвонил со своей пустой угрозой. Я знал, что они интерпретируют мои слова как особые знания бывшего сотрудника и скорее соберут информацию о таковых. Для меня этого было достаточно. Я называл им их собственные имена, даже девичьи фамилии матерей некоторых во время великолепных словесных выпадов, в деталях описывая все обычные мероприятия. Я был в их мозгах, установив контакт. Мне не пришлось нести эту ношу в одиночку.

Я тащил письменный стол по тротуару, через аллею и вверх по ступенькам. Дело требовало подготовки. Мне понадобилось два дня чтобы совершить задуманное.

Я никогда не чувствовал разницу между ребенком и взрослым, мальчиком и мужчиной, потому что никогда сознанием не был ребенком и чувствовал себя таким как всегда.

Я писал ему письма после того, как меня выпустили, но перестал, из-за того, как жалко это выглядело. Так же, я знал, что в моей жизни должно быть что-то жалкое, но заставил себя прервать связь. Результат был не в том, чтобы он увидел эти письма. Он конечно же их не видел. Зато видел я. В этом и был результат для меня - писать их и видеть. Так что представьте, насколько я был удивлен, что мне не пришлось выслеживать и преследовать его. Хотя мне все равно не удалось бы это сделать. Я был бы подавлен противоречащими силами внутри меня - заслуживает он смерти или нет.

Что бы я не говорил им по телефону и насколько быстро они бы не собрали информацию, как они могли выследить где и как я живу?

У меня нет ни настенных ни наручных часов. Теперь я думаю о времени по-другому. Я думаю о своем личном временном диапазоне, вместо всех этих многочисленных номеров, обозначающих время на земле, число звезд, беспорядочные световые года, возраст вселенной и все такое.

Мир должен значить что-то. Что-то недоступное. Но нет ничего недоступного. Мои короткие дни превратились в световые годы. Поэтому мне приходится делать вид, что я кто-то. Поэтому, делая записи на этих бумагах, я чувствовал себя никем. Не знаю, возможно все это написал не я, а тот, на кого я так хочу быть похож.

Я все еще постоянно хожу в банк, чтобы смотреть на последние доллары, оставшиеся на моем счету. Я делаю это по психологическим причинам, чтобы знать - у меня есть деньги в официальном учреждении. И потому, что у банкоматов есть особая, для меня, харизматичность.

Я пишу в этом дневнике, когда мертвец лежит в десяти футах от меня. Интересно. В двенадцати футах.

Они сказали, что у меня проблема со стандартами и перевели меня на валюты с низкой стоимостью. Я стал мелким техническим элементом фирмы, технической единицей. Для них я был рядовым рабочим. И я принял это. Потом они меня уволили, безо всяких уведомлений. Я принял и это.

Возбужденное состояние и сильное смущение - симптомы моей болезни. Она известна на Гаити и в Восточной Африке. Буквальный перевод названия означает "сумасшедшие вспышки гнева". В мире сейчас всем делятся, так почему я не могу поделится с миром и своей болезнью?

Я не читал книги для удовольствия, даже в детстве. Чтение никогда не было для меня приятным. Понимайте это как хотите. Я слишком много думаю о самом себе, изучаю себя. Меня от этого тошнит. Но это все, что мне интересно. Ничего больше. Мое, так называемое, эго - маленький запутанный клубочек, который, скорее всего, не так и отличается от вашего, но в то же время, я могу с уверенностью сказать, что оно не дремлет, чуть ли не лопаясь от важности, все время переживая грандиозные поражения и победы.

Еще у меня пачка сигарет в руке. Я хочу чувствовать себя писателем со своей сигаретой. Если не считать то, что я вне игры, их больше нет, а на пачке остались капельки слюны, которые я уже слизал, пытаясь почувствовать дыхание мертвеца, наполненное вкусом сигар, выкуренных им неделю назад в Лондоне.

В течение всего дня я все больше убеждался, что не смогу этого сделать. Но сделал. Теперь мне осталось вспомнить зачем.

Я думал, что проведу столько лет, сколько потребуется, чтобы написать книгу из десяти тысяч страниц, и в ваших руках была бы литература просыпающейся и угасающей жизни, вместе со снами, проблесками воспоминаний, вредными привычками, грязными тайнами, всем, что окружает меня в мире, шумом улицы, но впервые, сейчас, в эту минуту, я осознаю, что никакие слова в мире не опишут то, что я чувствовал в тот ужасный момент, когда спустил курок и наблюдал, как падает тело.

Так скажите, стоит ли мне рассказывать что-то еще?

Машина пересекла улицу и доехала до Вестсайда, сбавив скорость, когда проскочила на красный свет, разгоняя толпу пешеходов.

Голос Торвала доложил об аварии на водопроводной магистрали вверх по улице.

Эрик увидел помощников Торвала, по одному с каждой стороны машины, шагающих в точно высчитанном ритме и одетых в одинаковую одежду: темный пиджак, серые штаны и водолазка.

На одном из мониторов показывали, как гейзер с грязной водой бьет из дыры в земле. Это ему понравилось. На других экранах показывали движение денег. Цифры скользили по горизонтали, а гистограммы - вверх и вниз. Он знал: там есть вещи, которые никто не заметит, система, скрытая в самой природе, скачок в графическом языке, находящийся за пределами стандартных моделей технического анализа и предсказывающий даже тайные схемы своих же последователей. Должен быть какой-то способ, чтобы объяснить поведение иены.

Он был голоден, почти умирал от голода. Бывали дни, когда ему все время хотелось есть, разговаривать с лицами людей и жить в мясной вселенной. Он отвел взгляд от компьютерных экранов и посмотрел на улицу. Они находились в алмазном квартале. Он опустил стекло окна, выходящего на улицу, кишащую торговлей.

Почти над каждым магазином висели мониторы с изображениями драгоценностей, а покупатели высматривали для себя швейцарские часы по обеим сторонам улицы, проскальзывая между инкассаторскими машинами и фургонами с частной охраной, и завтракали в кошерных забегаловках.

Машина ползла со скоростью гусеницы.

Хасиды в сюртуках и высоких фетровых шляпах стояли около дверей, о чем-то разговаривая: мужчины, в очках без оправ и с белыми бородами, свободные от шума улицы. Сотни миллионов долларов каждый день двигались за этими стенами, в такой старомодной форме, что Эрик даже не знал как о них думать. Они были твердыми, блестящими, граненными. Они были всем, что Эрик оставил в прошлом или никогда и не встречал: отполированные и трехмерные. Люди надевали их и они сверкали, снимали, когда шли спать или заниматься сексом, или надевали, чтобы заниматься сексом, а может чтобы умереть. Люди носили их даже мертвыми, находясь уже под землей.

Хасиды направлялись вверх по улице. Молодые носили темные костюмы и важные фетровые шляпы, их лица были бледными и пустыми. Это были люди, которые видели только друг друга, подумал Эрик, когда они исчезали за витринами магазинов или спускались в метро. Он знал, что торговцы и огранщики находились в задних комнатах. Ему стало интересно, заключаются ли все еще сделки с рукопожатиями и благославлениями на идише. На этой улице он чувствовал Нижний Истсайд 1920-х годов и заполненные алмазами города в Европе до второй мировой, как Амстердам и Антверпен. Он немного разбирался в истории.

Он увидел женщину, сидящую на тротуаре и просящую милостыню, с ребенком в руках. Она говорила на языке, который он не смог узнать. Он знал несколько языков, но не этот. Казалось, она пустила корни в этот кусок бетона. Может ее ребенок родился прямо здесь, под знаком "Парковка запрещена".

На улице стояли грузовики ФедЭкс и Единой Посылочной Службы. Чернокожие стояли с табличками в руках и говорили на африканском. Деньги за золото и брильянты. Кольца, монеты, жемчужины, оптовая торговля ювелирными изделиями, антикварные драгоценности. Это был мусульманский базар и еврейский городок. Здесь обитали торговцы и сплетники, продавцы безделушек и дилеры. Эта улица была оскорблением для правды будущего. Но у Эрика появилась ответная реакция на все это. Он чувствовал, как ее атмосфера электричеством приникает в каждый рецептор и изгиб его мозга.

Машина окончательно остановилась и он выпрямился, выйдя из нее. Движение на этой улице было похоже на длинный поток сверкающего жидкого металла. Торвал подошел к нему.

- Нам надо менять направление.

- У нас особая ситуация?

- Это и есть наша ситуация. Вверх по улице, можно сказать, наводнение. Там царит хаос. Проблема в президенте и в его приближенных. Он как жидкость. И он движется. Где бы он не оказался, наш спутниковый приемник показывает волновой эффект и массовый паралич движения. И здесь тоже. Еще проходят похороны в центре города, сейчас процессия движется на запад. С ними много машин и пешеходы. Ну и это наконец. У нас сообщение об угрожающей нашей безопасности активности в этой части города.

- Активности?

- Угрожающей. Хотя пока неизвестно какого характера. Из комплекса сказали обеспечить охрану.

Торвал ждал ответа. Эрик смотрел на витрину магазина за ним, в отличии от остальных не обложенную драгоценными металлами и камнями. Он чувствовал улицу, где люди постоянно проходили рядом друг с другом в закодированных движениях жестов и танца. Они старались шагать не сбиваясь с ритма, потому что сбиваться означает уступать кому-то, быть слабым, но людям иногда приходилось делать шаг в сторону и даже останавливаться, почти все время отводя глаза. Встреча взглядами - деликатная вещь. Четверть секунды обмена взглядами было нарушением соглашений, держащих город в обычном рабочем ритме. Кто кому уступает, кто на кого смотрит или не смотрит, какую обиду таит в себе легкое прикосновение? Никто не хотел, чтобы к нему прикасались, будто бы все заключили пакт о неприкосновенности.

Даже здесь, среди смеси из древних культур, осязаемых и сплетенных друг с другом, с которой смешиваются и простые прохожие, и охранники, и покупатели, прилипшие к витринам, и просто бродяги-дураки, люди все равно не прикасались друг к другу.

Он стоял в разделе поэзии в магазине "Готэм Бук Март", пролистывая дешевую книжку, рассматривая тонкие брошюры, толщиной в несколько сантиметров, выбирая стихи по их длине и ширине. Он искал стихи длиной в четыре, пять или шесть строк. Эрик внимательно изучал такие, вдумываясь в каждый намек, а его чувства будто бы плавали в пробелах между строками. На страницах были символы и сама страница. Белый цвет очень важен для восприятия стихов.

Звук клаксонов доносился с запада, вместе с электрическим воем сирен машин скорой помощи. Да, их до сих пор так называют.

Женщина прошла за его спиной, но он поздно повернулся, поэтому не знал, как понял, что это была женщина. Он не видел, как она зашла в заднюю комнату, но точно это знал. А еще он знал, что должен пойти за ней.

Торвал не заходил в книжный магазин вместе с ним. Один из его помощников расположился недалеко от входной двери. Это была женщина, время от времени поднимающая глаза от книги, которую держала в руках.

Он зашел в заднюю комнату, где несколько покупателей пытались найти старые книги на больших полках. Среди них была женщина, на которую он взглянул один раз и понял, что искал не ее. Как он это понял? Он не знал и в то же время знал. Он проверил офисы и уборную для персонала, а потом заметил, что в эту часть магазина вели две двери. Когда он зашел через одну, женщина, которую он искал, вышла через другую.

Он вернулся в основную комнату, шагая по старому паркету, среди нераспакованных коробок и аромата угасших десятилетий, осматривая все вокруг. Ее не было среди покупателей и персонала. Он понял, что его телохранитель улыбалась ему. Это была чернокожая женщина, с запоминающимся лицом, позволявшая глазам игриво посматривать в сторону двери, находящейся справа от нее. Он подошел к ней и открыл дверь в холл, где на одной стене висели полки с книгами, а на другой - фотографии поэтов-социопатов. Лестничный пролет вел к галерее над основным этажом. На ступеньках сидела женщина, без сомнений, та самая. В ее спокойной позе была какая-то особенность, легкость. Затем он понял кто она.

Это была Элиз Шифрин, его жена, читающая книгу со стихами.

- Прочти вслух, - сказал он.

Она посмотрела на него и улыбнулась. Он встал на колени рядом с ней и положил руки на ее лодыжки, восхищаясь ее мягким взглядом.

- Где твой галстук? - спросила она.

- Я проходил осмотр. Увидел свое сердце на экране.

Он провел ладонями вверх по ее голеням, остановившись на внутренней поверхности коленок.

- Мне не нравится это говорить...

- Но.

- Ты пахнешь сексом.

- Я пахну встречей с врачом.

- Ты весь просто пропах сексом.

- Знаешь что это? Это запах голода, - сказал он, - Я хочу позавтракать. Ты хочешь позавтракать. Мы люди в этом мире. Нам нужно есть и говорить.

Они, держась за руки, направились в забегаловку на другой стороне улицы. Мужчина продавал часы, разложив их на банном полотенце, которое он постелил на асфальт.

Забегаловка была просто длинной комнатой, напичканной телами и шумом. Он протиснулся через толпу заказавших еду на вынос и нашел свободные места у стойки.

- Я не уверена насколько сильно хочу есть.

- Ешь и узнаешь, - сказал он, - Кстати о сексе.

- Мы женаты всего пару недель. Почти пару недель.

- Все в почти паре неделях. Все в днях. На жизнь остаются только минуты.

- Мы же не будем начинать считать время? Или с важным видом спорить на эту тему.

- Нет. Мы хотим заняться этим.

- Тогда займемся. Обязательно.

- Нам этого хочется, - сказал он.

- Секса.

- Да. Потому что нет времени им не заниматься. Времени становится все меньше с каждым днем. Что? Ты не знала этого?

Она посмотрела на меню, занимавшее всю верхнюю часть стены, и выглядела не в духе из-за окружения и настроя. Он громко произносил названия блюд, которые, по его мнению, ей бы понравились, ведь он не знал, что она любит.

В помещении смешивались разнообразные акценты и языки, а продавец объявлял о готовых заказах через мегафон.

На улице пищали клаксоны.

- Мне нравится тот книжный магазин. Знаешь почему? - спросила она, - Потому что он почти под землей.

- Ты чувствуешь себя скрытой. Тебе нравится прятаться. Но от чего?

Мужчины в забегаловке говорили о бизнесе, со скоростью жужжания тату-машинки, в формальной манере, будто напевая слова, с аккомпанементом звона посуды.

- Иногда только от шума, - радостно прошептала она, наклонившись к нему.

- Ты была одной из тех тихих, мечтательных детей, не вылезающих из тени.

- А ты?

- Не знаю. Я об этом не думаю.

- Подумай о чем-нибудь, и расскажи мне.

- Ладно. О чем-нибудь. Когда мне было четыре года, - сказал он, - я высчитал свой вес на каждой из планет солнечной системы.

- Мило. Мне это нравится, - сказала она и поцеловала его около виска, очень по-матерински, - Переплетение самолюбия и науки.

Oна засмеялась, немного колеблясь, и сообщила продавцу их заказ.

Чей-то громкий голос слышался из туристического автобуса, застрявшего в пробке.

- Когда мы поедем на озеро?

- К черту озеро.

- Мне казалось нам там нравится. После всей перепланировки и строительных работ. Там можно было бы укрыться от всего, побыть наедине. Там тихо.

- В городе тоже тихо.

- Там где мы живем - да, наверное. Достаточно высоко и далеко. Как насчет твоей машины? Там уж точно не так тихо, хоть ты и проводишь в ней много времени.

- Я звукоизолировал машину.

- Правда?

- Знаешь как делают лимузины? Берут базовую часть машины и разрезают пополам пульсирующей циркулярной пилой. Потом они добавляют еще кусок, чтобы удлинить каркас на десять, одиннадцать или двенадцать футов. Можно сделать любую длину, по желанию. Двадцать два фута, если захочешь. Пока они делали это с моей машиной, я отправил им просьбу звукоизолировать ее, забить все щели пробкой.

- Это восхитительно, на самом деле. Мне нравится.

Они разговаривали, прижавшись друг к другу. Он сказал себе, что это его жена.

- Машина конечно бронированная. Из-за этого труднее ее звукоизолировать. Но в конце концов им удалось. Это жест. Это то, что делает мужчина.

- И это сработало?

- Как оно могло сработать? Город ест и спит в шуме. Он шумит на протяжении долгих веков и сейчас здесь тот же шум, что и в семнадцатом веке, вместе со всеми теми звуками, которые появились с тех времен. Нет. Но я не против шума. Шум придает мне энергии. Самое главное, что она там.

- Пробка?

- Правильно. Пробка. Это то, что имеет значение в конечном счете.

Торвала не было в поле зрения. Эрик заметил мужчину охранника около кассового аппарата, делавшего вид, что изучает меню. Ему хотелось понять, почему кассовые аппараты не использовались в постановках разных ситуаций в музеях Филадельфии и Цюриха.

Элиз смотрела в свою миску с супом, кишащим различными формами жизни.

- Это то, чего мне хотелось?

- Скажи, чего тебе хотелось.

- Консоме из утки с травами.

Она сказала это издевательским тоном, с акцентом, не принадлежащим какому-либо конкретному народу, немного громче ее обычной интонации. Он присмотрелся к ней, ожидая получить удовольствие от вида изгибов ее ноздрей и слегка кривоватого ребра носа. Но он поймал себя на мысли, что она возможно не такая уж и красивая в конце концов. Может ей чего-то не хватало. Его пронзила догадка. Может она просто посредственность, слишком обыкновенная. Она выглядела лучше в книжном магазине, когда он думал, что это кто-то другой. Он начал понимать, что они вместе нашли в ней красоту, тайно собрав все выдуманные достоинства ради их общего удовлетворения. Они женились под покровом этого невысказанного аккорда. Им нужен был последний термин в этой серии: она была богата и он был богат, она унаследовала все, а он заработал своим трудом, она была образованной, а он был жестоким, она была хрупкой, а он - сильным, она была одаренной, а он был гением, она была красива... Это была основа их взаимопонимания, вещи, в которые им пришлось поверить перед тем, как стать парой.

Она держала ложку с супом над миской, без движения, пока в ее голове формировалась мысль.

- Знаешь, это правда. После сексуальной разрядки появляется особый запах, - сказала она, не отводя глаз от супа.

- Это не секс, которым, как ты думаешь, я занимался. Это секс, которым я хочу заняться. Именно это ты и чувствуешь. Потому что чем больше я на тебя смотрю, тем больше узнаю о нас обоих.

- Скажи мне, что это означает. Или не говори. Нет, не говори.

- И тем больше я хочу заняться с тобой сексом. Потому что есть такой вид секса, который действует как очищение от разочарований, как противоядие.

- Тебя нужно вдохновлять, не так ли? Это твоя основа.

Ему хотелось прикусить ее нижнюю губу, захватить ее между зубами и укусить так, чтобы выдавить капельку крови.

- Куда ты хотела пойти, - спросил он, - после книжного магазина? Тут есть один отель...

- Я хотела пойти в книжный. И точка. Я была в книжном магазине и была там счастлива. А куда ты направлялся?

- К парикмахеру.

Она положила руку на его лицо и посмотрела на него мрачным, сложным взглядом.

- Тебе нужно постричься?

- Мне нужно все, что ты можешь мне дать.

- Будь милым, - сказала она.

- Мне нужно узнать все значения слова "вдохновлять". Тут через улицу как-раз есть отель. Мы можем начать сначала. Или закончить с глубоким чувством. Это одно из значений. Пробуждать страстные чувства. Мы можем закончить то, что даже еще не начали. На самом деле тут два отеля. У нас есть выбор.

- Не думаю, что мне захочется заниматься этим.

- Не захочется, нет.

- Будь милым со мной, - произнесла она.

Он махнул своим сандвичем с отбивной из печени, потом с громким звуком откусил кусочек и начал есть ее суп.

- Когда-нибудь ты вырастишь, - сказал он, - и твоей матери будет не с кем разговаривать.

Что-то происходило позади них. Продавец произнес что-то на испанском. Он разобрал только слово "крыса". Эрик повернулся на стуле и увидел двух мужчин в серых спандексах, стоящих в узком проходе между стойкой и столами. Каждый из них держал в руке крысу за хвост. Они стояли без движения, спина к спине, подняв правую руку, и что-то выкрикивали, но он не смог разобрать слова. Крысы были живыми, быстро перебирали лапками, и Эрик был очарован этим зрелищем, забыв о всех чувствах к Элиз. Он хотел понять что эти люди делали и говорили. Они были молодыми, в цельных костюмах, в костюмах крыс, понял он, и заграждали путь к двери. Он взглянул в длинное зеркало на дальней стене и его взору открылась почти вся комната, вместе с отражениями. Он видел, как позади него продавцы в бейсболках выстроились в моменте задумчивой паузы.

Мужчины разделились, сделав несколько длинных шагов в противоположных направлениях, и начали качать крыс над головой, несинхронно выкрикивая что-то про призраков. Лицо мужчины, режущего копченую говядину, будто бы парило над машиной для резки, а глаза выражали непонимание. Владельцы не знали, как на все это реагировать.

Затем, они отреагировали, почти безумно, проходя под аркой из кружащихся крыс. Несколько человек прорвались к двери на кухню, исчезнув за ней, но основное движение состояло из падающих стульев и оборачивающихся тел.

Эрик был восхищен. Он был почти заворожен этим зрелищем. Он любовался этим, чем бы оно ни было. Охранник сидел у стойки, бормоча что-то в лацкан пиджака. Эрик поднял руку, дав этим знак телохранителю, что не стоит предпринимать какие-либо действия. Пусть они проявят себя. Люди выкрикивали угрозы и проклятия, заглушая голоса двух молодых людей. Он смотрел, как занервничал парень, стоящий близко к нему. Угрозы звучали старо и шаблонно, одна фраза порождала следующую, и даже замечания на английском имели какой-то эпический смысл, смертоносный и растяжимый. Ему хотелось поговорить с парнем, спросить из-за чего все это, в чем их миссия, в чем причина.

Продавцы вооружились колющими и режущими предметами.

Затем парни бросили крыс, снова обездвижив своим действием людей в комнате. Животные хлестали воздух хвостами, врезаясь и отлетая от разных поверхностей, касаясь своими спинами столов. Два зловещих клубка шерсти бежали вверх по стенам, издавая мяукающие и скрипящие звуки. Мужчины тоже бежали, перенося свои крики на улицу, их слоган, или угрозу, или заклинание.

На другой стороне Шестой Авеню, машина медленно двигалась рядом с брокерской фирмой на углу здания.

Через стекло были видны клетушки на первом этаже, в каждой из которых сидели мужчина или женщина, смотрящие на экраны. Он чувствовал безопасность их положения, скорость и запутанность, то, как они врастали в свою работу, тайно и животно. Он подумал о людях, которые заходили на его сайт в те дни, когда он делал прогнозы по финансам, когда прогнозы были чистейшей властью, когда он шпионил за акциями посредством технологии и этим радовал людей, вызывая удваивание биржевого индекса и меняя мировоззрения, когда он с успехом менял историю, до того, как история стала однообразной, мутной, и он начал искать что-то чистое, для усовершенствования техники составления графиков и предсказывания движения денег.

Он торговал валютой любой территориальной единицы, современных демократических наций и древних султанств, республик людей, страдающих паранойей, адских дыр, которыми руководят обкуренные пареньки.

Он находил в этом красоту и четкость, скрытые ритмы в случайных изменениях курсов валют.

Он ушел из забегаловки, взяв с собой половину сандвича, и доедал его сейчас, слушая исступленный рэп, звучащий из динамиков музыкального центра. Это был голос Брута Феза, под аккомпанемент бедуинской скрипки. Но его отвлекло изображение на одном из экранов. Это был президент Мидвуд в своем лимузине, глава администрации, изображение которого транслировалось по всему миру в режиме реального времени. Эрик изучал его в течение десяти неподвижных минут. Он не двигался, президент - тоже. Даже машины не двигались, и там, и тут. Президент, одетый неформально, сидел в обычном для себя ступоре. Один раз он вздрогнул и пару раз моргнул. Его взгляд был пустым, не имел конкретного направления и значения. Он будто бы был наполнен воздухом вечной скуки, приправленной жужжанием мух.

Он не чесался, не зевал, и этим был похож на человека, сидящего за кулисами, ждущего, когда для него настанет время занять место гостя на каком-нибудь телешоу. Но на самом деле все было намного глубже и жутче, потому что в его взгляде не было ничего постоянного, не было жизни, потому что казалось, будто бы он существовал где-то вне времени, потому что он был президентом. Эрик ненавидел его за это. Он разговаривал с ним несколько раз, ждал его в приемной, с желтыми стенами, в западном крыле, давал советы насчет каких-то важных дел. Ему пришлось стоять там, где кто-то попросил его встать, пока их фотографировали. Он ненавидел Мидвуда из-за его вездесущности, ведь когда-то он был точно таким же. Ненавидел, потому что из-за него появилась угроза безопасности Эрика. Он ненавидел и издевался над ним, из-за его грушевидной фигуры и дряблой груди, скрытой под белой рубашкой.

Эрик мстительно взглянул на экран, с мыслью, что картинка передавала всю сущность президента. Он был нежитью, живущей в штате таинственного покоя, желающей воскреснуть из мертвых.

- Мы хотим думать об искусстве делания денег, - сказала она.

Она сидела на заднем сидении, на его сидении с подлокотниками. Он смотрел на нее и ждал.

- У Греков есть слово, описывающее это, - он все еще ждал.

- Хриматистикос, - продолжила она, - Но нам нужно дать этому слову немного свободы. Адаптировать его к данной ситуации. Потому что деньги приобрели новое значение. Теперь люди хотят быть богатыми только ради самого богатства. А большое богатство теперь состоит только из денег, они потеряли свое особое значение, так же, как когда-то и живопись. Денежная единица теперь ведет диалог с собой.

Обычно она носила берет, но сегодня была без головных уборов. Вия Кински, маленькая женщина в консервативной деловой рубашке, старом, украшенном вышивкой, жилете и длинной юбке в складку, прошедшей через тысячу стирок. Она была его главой по теории, опоздавшей на их еженедельную встречу.

- Конечно, после денег идет имущество. Концепция имущества меняется не по дням, а по часам. Все эти невероятные суммы, которые люди тратят на земельные участки, дома, катера и самолеты. И это никак не связано с обычным укреплением самоуверенности. Имущество теперь уже не знак власти, индивидуальности и господства. Это больше не демонстрация своих вкусов. Потому что оно больше не имеет веса или формы. Единственное, что имеет значение - это цена. Сам подумай, Эрик. Что ты купил за свои сто четыре миллиона долларов? Не дюжины комнат, с несравненными видами из окон и частными лифтами. Не вращающуюся спальню с компьютеризированной постелью. Не бассейн или акулу. Было ли это право на воздушное пространство? Или может регулирующие сенсоры и программное обеспечение? Не зеркала, которые говорят тебе что ты чувствуешь, смотря на свое отражение по утрам. Ты заплатил деньги за саму цифру. Сто четыре миллиона - вот что ты купил. И оно того стоило. Цифра себя оправдала.

Машина застряла среди неподвижных автомобилей, между двумя авеню, там, где Кински села в машину, выйдя из церкви Святой Девы Марии, что было довольно интересно, а может и нет. Он сидел в откидном кресле, лицом к ней, удивляясь, почему до сих пор не знает сколько ей лет. Ее волосы были пепельно-серого цвета и выглядели так, будто в них попала молния, иссохшие и опаленные. Но на ее лице не было отметин, кроме большого родимого пятна на скуле.

- Да, и эта машина, которую я люблю. Блеск экранов. Я люблю экраны. Блеск киберкапитала. Такой лучезарный и манящий. Я ничего из этого не понимаю.

Она почти шептала слова, постоянно загадочно улыбаясь.

- Но ты ведь знаешь какой бесстыжей я бываю, когда рядом есть что-то, что можно назвать идеей. Идея - это время. Это будущее. Посмотри на все эти цифры. Деньги делают время. А когда-то было наоборот. Время ускорило развитие капитализма. Люди перестали думать о вечности. Они начали концентрироваться на часах, человеческих часах, делая труд результативнее.

- Я кое-что хочу тебе показать, - сказал он.

- Подожди. Я думаю.

Он ждал. Ее улыбка была слегка кривоватой.

- Киберкапитал создает будущее. Сколько будет одна наносекунда?

- Десятая в минус девятой степени часть секунды.

- Это что?

- Одна миллиардная доля секунды.

- Я ничего из этого не понимаю. Но я понимаю, какими безжалостными нам приходиться быть, чтобы адекватно оценивать окружающий нас мир.

- Есть еще зептосекунды.

- Хорошо. Я рада.

- Йоктосекунды. Одна септильонная доля секунды.

- Потому что время теперь общее имущество. Оно принадлежит системе свободного рынка. Настоящее все труднее увидеть. Его будто бы высосали из мира, чтобы проложить дорогу к будущему, с неконтролируемыми рынками и большим инвестиционным потенциалом. Будущее становится привлекательным. Вот почему что-нибудь скоро случится, может даже сегодня, - сказала она, украдкой глядя на свои руки, - Чтобы исправить слишком быстрый ход времени. Привести природу в, более или менее, нормальное состояние.

На южной части улицы почти не было пешеходов. Они вместе вышли из машины и ступили на тротуар, где им стал виден экран с информацией о финансовых рынках, движущиеся единицы сообщений, мелькающие на фасаде офисного здания на другой стороне Бродвея. Кински не двигалась с места. Это было кое-что непохожее на спокойные новостные сообщения на старой башне Таймс в паре кварталов южнее. Информация распределялась по трем бегущим строкам, на сто футов возвышающимся над улицей. Финансовые новости, курс акций, валютные рынки. Информация не кончалась. Быстро бегущие строки, состоящие из цифр и символов, простых и десятичных дробей, стилизованных символов доллара, слов, международных новостей. Все это мчалось слишком быстро, поэтому невозможно было что-либо понять. Но он знал, что Кински все понимала.

Он стоял за ней, глядя поверх ее плеча. За строчками с информацией были часы, показывающие время в самых больших городах мира. Он знал о чем она думает. Она была не против скорости, затрудняющей понимание того, что мелькало перед глазами. Во времени была вся суть. Она никогда не была против спешащих и бесконечных ресурсов, того, как информация исчезала с одного конца строчки, в тот же момент снова появляясь с другой. В этом вся суть, вся опора, все будущее. Мы не очевидцы информационного спектакля