Мракобесие

В первое время своей работы трибунал был довольно мягок, даже считалось, что он попустительствует заговорщикам, щадит изменников, не осмеливается нанести решительный удар федералистам и боится призвать к ответу «австриячку»..[40] Действительно, на первых порах он проявляет, относительно, некоторую склонность к милосердию, но вскоре окончательно погружается в самый необычайный для судебного учреждения бред мракобесия и становится лишь отвратительной и недостойной пародией на правосудие. Анатоль Франс сравнивает этот институт с чудовищем: «все они жестокие из добродетели или из страха, составляли одно существо, одну глухую, разъярённую голову, одну душу, одного апокалипсического зверя, который выполняя свое естественное назначение, обильно сеял вокруг себя смерть»[41].

Все происходило как в кошмаре или в трансе, бессознательно: «Они судили в лихорадочно-дремотном состоянии вызванном переутомлением, судили подстрекаемые из вне, подчиняясь приказам свыше, под угрозами санкюлотов и «вязальщиц»…судили, основываясь, на вынужденных показаниях свидетелей и бредовых обвинениях, в духоте, отравляющей мозг, вызывающей шум в ушах и боль в висках, застилавшей глаза кровавым туманом»[42].

«Тюрьмы были переполнены; общественные обвинители работали по 18 часов в сутки. Разгром армий, восстаниям в провинции, заговорам, проискам, изменам, Конвент противопоставлял террор». В книге «революционный психоз» авторы даже настаивают на том, что служители трибунала поголовно теряли рассудок, и в первую очередь Фукье-Тенвиль, прокурор трибунала.

Любопытно проследить динамику развития судопроизводства, оно шло по пути упрощения. Закон 22-го прериаля, предложенный Кутоном, еще значительнее усилил дискреционную власть суда. Присяжные, просеянные, что называется, сквозь сито и признанные «надежными», не имели права присуждать ни к какому другому наказанию, кроме смертной казни. Отменяется, как слишком утяжеляющие процедуру, предварительный допрос, защита, обвинительный акт, резюме председателя, и даже свидетельские показания.

Франс пишет об этом следующее: Отменили следствие и допросы свидетелей и защитников. Единственный критерий – любовь к отечеству. Суд стал ближе к народу. Теперь исполнители суда «не ученые буквоеды, неторопливо взвешивающие на своих устарелых весах все доводы за и против, но санкюлоты, руководящиеся патриотическим озарением и постигающие истину в мгновение ока»[43]. Гамлен быстро освоился со своими новыми обязанностями и научился «достигать» этого просветления.

Не будем затрагивать все жестокости, правонарушения суда, не описанные в наших источниках (они подробно описаны в научной литературе: подтасовках присяжных, смешивание дел, просто физическое закрывания рта защите).

Безусловно, подобный «суд» уже не мог вызывать у людей каких-либо чувств, естественных для подсудимого. Эти прериальские приговоры «выслушали в таком безмолвии и с таким спокойствием, что невольно хотелось сравнить их жертвы с деревьями, предназначенными к рубке»[44].

Большая часть осужденных умирала со стоической твердостью. Быть может следствием этого являлось естественное ослабление и даже полная атрофия чувства. Благодаря постоянному ожиданию смерти люди как будто свыкаются с ней. И все-таки гильотина сравнительно только изредка имела дело с людьми малодушными: среди множества описаний казни в художественной литературе, трусость была проявлена только в одном случае – гильотинирование аристократки Рошмор[45]. Лучшим доказательством этого может служить предложение, приписываемое Фукье-Тенвилю - пускать перед казнью осужденным кровь, дабы ослаблять их силы и мужество, не оставлявшее их до последней минуты и, видимо, раздражавшее прокурора.

Как уже было сказано в предыдущей главе, Террор – это некое мистическое действо, очищение недостойного общества, «В глазах Гамлена идея возмездия получила религиозную, мистическую окраску; оно становилось чем-то положительным, приобретало какие-то достоинства. «Он считал, что кара есть долг по отношению к преступнику и что лишать их ее значит умалять их права»[46]. Чем менее поддавалось это разуму, тем божественней становилось.

Доусон приводит любопытный отрывок из речи Сен-Жюста: «Вы должны наказывать не только предателей, но и равнодушных; вы должны наказывать всех, кто пассивен в республике и ничего для нее не делает...кем нельзя управлять по справедливости, нужно управлять мечем». Эбертисты и Сен-Жюст дошли до такого, что даже Робеспьер и Дантон протестовали и требовали «Экономить кровь людей»[47].

Трибунал был везде, в мыслях каждого человека: даже в тюрьме заключенные после ужина играют в трибунал: «роли распределялись в соответствии с наклонностями и способностями каждого. Одни представляли судей и обвинителя, другие – обвиняемых и свидетелей, остальные - палача и его помощников. Все процессы неизменно завершались казнью осужденных, которых укладывали на койке, опуская им на шею доску. Затем действие переносилось в ад..»[48].