Если правда, что Нерон воскликнул: "О счастливый Приам1, тывидел гибель своей родины!" -- то это был невиданный дотоле вызов, это былпреисполненный зловещего пафоса и доведенный до пароксизма жест. После такойфразы, как нельзя более уместной в устах императора, все остальные людиобрели право говорить банальности, и только банальности. Кто после этогоможет притязать на экстравагантность? Барахтаясь в своей мелкотравчатойпошлости, мы восхищаемся этим жестоким кесарем с замашками комедианта (темболее что если судить по письменным источникам истории, по меньшей мерестоль же бесчеловечной, как и породившие ее события, его безумие отозвалосьв сознании людей гораздо более звучным эхом, чем стоны его жертв). Рядом сего действиями любые другие действия кажутся жалким кривляньем. А есливерно, что он поджег Рим из любви к "Илиаде", то можно задаться вопросом:было ли когда-либо в истории засвидетельствовано более ощутимое почтение кпроизведению искусства? Во всяком случае, это единственный примерлитературной критики в действии, пример эстетического суждения на практике. Воздействие, оказываемое на нас книгами, бывает реальным лишь тогда,когда нам хочется подражать их интригам, убивать, если, скажем, герой романаубивает, ревновать, если он ревнив, болеть или умирать, если он страдает илиумирает. Но все это для нас остается в виртуальном состоянии или вырождаетсяв пустое слово, и лишь Нерон позволяет себе превратить литературу вспектакль; он пишет рецензии пеплом собственных современников и собственнойстолицы... Была определенная необходимость в том, чтобы кто-то произнес такиеслова и совершил такие поступки. Эту задачу выполнил злодей. Это может идаже должно нас утешить, а то каково бы нам было возвращаться к нашейпривычной жизни, к нашим гибким и мудрым истинам?
