Проблема ценности жизни: исторический контекст

Реакция на рационализм и связанный с ним оптимистический идеал цивилизационной стратегии прогресса возникает уже в XVIII в. (у Руссо, а затем у немецких романтиков, давших сам термин “философия жизни”). Особое значение для философии жизни Ницше имел пессимизм Шопенгауэра, который считал мир проявлением слепой воли к жизни. Не случайно, что популярным Шопенгауэр становится в 50—60-е гг. XIX в., когда возникает и распространяется эволюционное учение Дарвина, вызвавшее уверенность в научной обоснованности рассмотрения мира как жизни, а бытия — как становления или эволюции. В целом это эпоха мутации общественных идеалов от идеализма и романтизма к позитивизму, материализму и сциентизму. В связи с распространением пессимизма Шопенгауэра, а затем и Э. фон Гартмана в общественном сознании эпохи остро встает вопрос именно о ценности жизни. Действительно, вместе с Кювье, Бэром, Дарвином понятие жизни преодолело рамки классической парадигмы в духе систематики Линнея и вышло в новые — физиологические и эволюционные — измерения. Это переоткрытие жизни драматически напряженно переживалось в искусстве и литературе эпохи (художественные исследования социальной “физиологии” и “генетики”) и не могло миновать философию.

В качестве типичной фигуры, репрезентирующей умонастроения того времени, выступает Е.Дюринг с его знаменитой книгой “Ценность жизни” (1865 г. 1 изд.)[lxxvii]. Для того, чтобы разобраться в гении, порой бывает нужно найти его, пусть упрощенное и грубое, но подобие. Действительно, как и Ницше, Дюринг озабочен тем, чтобы дать героико-оптимистический ответ на ставший интеллектуальной модой пессимизм по отношению к жизни, а значит, и к ее ценности. Необходимо, говорит Дюринг, “выступить против оклеветания жизни…, проложить пути к героическому пониманию жизни и к героическому отношению к ней, а где нездоровье уже укоренилось — там устранить вред, производящий болезнь, слабость и малодушие ” (Указ. соч., с. 1, — курсив наш — В.В.). Акцентирование героики жизни в рамках ее медико-физиологистского истолкования характерно и для Ницше. Горизонт дюринговой мысли, опровергающей пессимизм, задан такими оппозициями, как вред/польза, болезнь/здоровье, упадок/подъем, слабость/сила, вялость/бодрость, жизнеотрицание/жизнеутверждение. Подобный физиологистский редукционизм типичен не только для средней руки моралистов и публицистов этой эпохи, таких, как Дюринг или Нордау, но и для самого Ницше[lxxviii], этого своевременно-несвоевременного мыслителя. Мы лучше представим себе масштаб Ницше, если отдадим себе отчет в том, что его адекватное понимание как раз становится невозможным на основе подобной установки. Действительно, мы видим, что, например, Нордау совершенно не улавливает значимости Ницше, сводя все творчество мыслителя к литературно-философской иллюстрации его врожденной душевной болезни. Этот парадокс неузнавания своего своими служит верным индикатором того, насколько, несмотря на указанную близость Ницше к своим популярным в то время современникам, он превосходит их. Только приход нового поколения — символистов и “декадентов” — знаменует собой серьезное и даже, возможно, чрезмерно серьезное восприятие автора “Заратустры”.

Имея все это в виду, присмотримся к Дюрингу поближе. Он выступает против припозднившегося романтизма, нападает на мистицизм, борется с чрезмерным, как он считает, увлечением поэзией, древними языками. Философский пессимизм для него — проявление жизненной вялости и пресыщенности, пасование перед трудностями современной жизни с ее высокими требованиями (Указ. соч., с. 2). Фейербаховские мотивы Вагнера устраивают Дюринга, но его отталкивает срыв композитора в романтизм (Там же, с. 11) и эстетизм с его “обоготворением искусства”, выступающим для него симптомом упадка жизненных сил. Метафизике и идеализму он противопоставляет веру в позитивное знание, ценное для него своей жизненно значимой пользой (Там же, с. 29). Позитивизм у него сливается с материализмом и научностью. Конт и Фейербах — “величайшие умы XIX века”. Все это, конечно, напоминает Ницше позитивистского периода, последовавшего за его романтико-шопенгауэровскими увлечениями. Но если Дюринг успокоенно и с назидательным апломбом занимается популяризацией “истин” своего века, то Ницше, воспринявший ту же самую школу, рвется за ее горизонт.

В рамках натурализма с характерным для него “законническим” истолкованием природы, согласно которому законы ее — абсолюты, по отношению к которым жизнь человека выступает своего рода развернутым в практику материального благоустройства культом, Дюринг определяет жизнь как “результат деятельности сил природы”, постепенно расширяющийся и охватывающий “все большую и большую область” (Там же, с. 39). “Весь внешний мир, — пишет он, — представляет собой лишь средство для достижения цели, какой является жизнь, как мы ее ближайшим образом понимаем, то есть жизнь в смысле чисто внутреннего мира” (Там же). Философия жизни Дюринга не отличается глубиной и последовательностью. Действительно, Дюринг, как мы видим, понимает жизнь как развивающийся органический мир и в этом смысле вполне “внешний” феномен. Но в то же время он определяет жизнь как “внутреннее” начало, фиксируемое в явлении ощущения и сознания, обозначающих ту “область, где может идти речь о ценности существования” (Там же). С точки зрения научного материализма, на верность которому Дюринг приносит клятвы, он непоследователен. Эта непоследовательность в конечном счете проявляется в том, что под пером В.Зеньковского получило меткое название “полупозитивизма”, то есть неорганического соединения позитивизма с моральными идеалами, с остатками автономной этики.

Действительно, именно моральный пафос заставляет Дюринга видеть в дарвинизме врага оптимистического жизнеутверждения столь же, сколь и в пессимизме Шопенгауэра и Гартмана, которых он клеймит хлестким словцом “философастики” (Там же, с. 21). Протест у Дюринга вызывает “деморализующий” эффект, которым сопровождалось распространение идей Дарвина. “Общественная испорченность, — говорит он, — убившая всякое взаимное доверие между людьми, нашла в учении о борьбе за существование необходимое для себя теоретическое дополнение” (Там же, с. 17). Поэтому дарвинизм, равно как и мальтузианство, это — “позорные страницы развития человеческой мысли”. Но как увязан подобный моральный пафос с материализмом — об этом Дюринг ничего не говорит.

Кстати, именно этот этический пафос Дюринга, направленный против ставшей расхожей установки на подозрение, адресованное миру высших ценностей (чему в немалой степени способствовал и Ницше вместе с Марксом и затем Фрейдом), на наш взгляд, ничуть не устарел и сегодня, когда к старым редукционизмам, устраняющим этическое измерение, прибавились новые или только кажущиеся таковыми. С Ницше его сближает, напротив, пафос “интеллектуальной честности”, определяющий своего рода этический кодекс “честного исследователя”, призывающий к бескомпромиссной борьбе с предрассудками и призраками, замыкающими витальную мощь человека в “метафизическом заколдованном круге” (Там же, с. 26).

Что же именно, спрашивает Дюринг, повышает и что понижает ценность жизни? Для понимания концептуализации проблемы ценности жизни важно, что в поле такого вопрошания сама жизнь становится качеством или предикатом, доступным градуированию, степени, измерению. Жизнь выступает, иными словами, как “ жизненность ”, что позволяет говорить о “степени жизненности существования” (Там же, с. 42). Такой поворот мысли характерен и для Ницше, который также ставит жизнь в перспективу оценки степени ее жизненности, стремясь найти для этого соответствующий критерий, долженствующий послужить ему основой для формулирования новой шкалы ценностей. Однако на этом сходство с Ницше кончается. Действительно, жизненность жизни человека для Дюринга определяется нормами трудовой морали, упорядоченностью рационализированного быта, феминистскими установками, умеренностью в стиле жизни, верностью республиканским и просвещенческим идеалам при устранении романтизма, эстетизма и метафизики. Это — общедемократические идеалы с примесью здравого смысла бодрящегося бюргера эпохи “позднего капитализма”. Соответствующий же комплекс признаков жизненности жизни у Ницше сильно отличается от указанного, несмотря на наличие отдельных общих черт.

Как же воспринимал сам Ницше Дюринга? Социалистические замашки последнего обусловили его характеристику как “анархиста”[lxxix] с признаками типичной “однодневки” (в чем Ницше был, в общем, прав). Но у него имеется и более уничижительный отзыв о своем идеологическом конкуренте, с которым он некоторым образом связан на манер амбивалентной пары “братья-враги”[lxxx]. Дюринг сам, пишет Ницше, как “кусачий пес на привязи” отпугивает читателя от своей столь ревностно охраняемой им философии (Там же, т. 1, с. 733). Оставим эти выпады на совести Ницше. Уважение к Дюрингу как к человеку они вряд ли могут поколебать. Ведь мы знаем, что в своей жизни Дюринг показал себя мужественным человеком. Потеряв зрение, он смог стать активным лектором и влиятельным писателем-публицистом. Нотки ограниченности, самодовольства и пошлости, конечно, звучали у него, на что Ницше был так чуток, как, впрочем, и Энгельс. Но отрицать личное мужество и трудолюбие этого человека, оставившего свой след в истории немецкой культуры второй половины XIX в., мы не можем.