Синичка, неизвестное число ужас какого годаЯ проснулась. Видимо, все слезы выплакались вчера, потому что сегодня сил плакать уже не было. Я тупо смотрела на письменный стол, заваленный никому не нужными книгами, и мучительно соображала, что же мне теперь делать. – Маааам, – позвала я. Мама, как и в прошлый раз, материализовалась мгновенно. – Мам, что со мной? – спросила я. – Не знаю, Оленька. Врач сказал, что ты поправишься, просто нужно время. – Мам, почему все так изменилось, пока я болела? – Олюшка, ничего не изменилось. Просто… Просто ты забыла многое. Это ничего… Врач сказал, все восстановится. Мама опять заплакала, а я решила, что лимит слез исчерпан. Нужно что-то делать. – Ладно, мам, я встаю. И дай пожрать чего-нибудь… Слезы у мамы высохли мгновенно. – Ольга, не груби! – сказала она грозно, но быстро спохватилась. – Конечно! Конечно, солнышко. Сейчас! Мама метнулась на кухню и через пару минут туда же притопала я. – Что есть будем? Я старалась не обращать внимания на странный чайник, который пыхал на плите, и на чугунную сковородку невероятных размеров, на которой мама жарила гренки. Слава богу, хоть с гренками ничего не случилось! Они были горячими, поджаристыми, именно такими, какими я их больше всего любила. После того как я съела штук пять, меня немного отпустило. – О! А что за молоко такое прикольное? – Какое молоко? – Прикольное… Я думала, мама не расслышала, что я сказала, и, чтоб объяснить, взяла в руки странный треугольный пакет. – Никогда такого не видела. Судя по тому, как у мамы задрожали губы, я опять сказала что-то не то. Гренки стали поперек горла, и я уставилась в стол. – А где папа? – спросила я. И подумала: а вдруг он сейчас придет, и весь этот кошмар рассеется. Придет, расскажет, что продал сегодня очередную партию компов. Мы за него порадуемся. – Папа на заводе, – сказала мама, – у него первая смена. Эту информацию я переваривала несколько минут, но уже боялась как-то реагировать. – А что ж он не позвонит хотя бы… – выдавила я. – Куда? – изумилась мама. – Да хоть на ко… – я не договорила, потому что вдруг отчетливо поняла, что никаких комиков тут нет. Я встала и рванула в комнату. Ну, хотя б телевизор был на месте! После нескольких минут безуспешных поисков пульта я сдалась и включила его кнопкой. Нашла три канала. По одному показывали народный хор, по второму комбайн на фоне заходящего солнца, а по третьему вообще черно-белый фильм. Что-то уже мелькало на задворках сознания, какая-то мысль билась в голове, но поймать ее за хвост у меня не получалось. Как только я напрягалась, опять начинал ныть висок. Видимо, я потерла голову рукой, потому что подбежала мама и начала причитать: – Все, Олечка, иди ложись. Доктор сказал, спать побольше, напрягаться нельзя. – Да я не напрягаюсь, – вяло отбивалась я, но позволила маме оттащить себя в комнату и уложить в кровать. – Ты не переживай, – говорила мама, – двадцатый век на дворе, врач сказал, что сейчас все могут вылечить… – Двадцать первый… – автоматически поправила я. У мамы это была любимая присказка «двадцатый век на дворе», я каждый раз ее поправляла, она каждый раз смеялась, что для нее двадцатый привычнее. Но в этот раз она не засмеялась. – Что? – спросила она. И на меня накатила волна мягкого, обволакивающего ужаса. Голова стала ватной, а руки и ноги ледяными. – Оль, что? Тебе плохо? – всполошилась мама. – Ты только не плачь, – сказала я шепотом. – Не плачь и не кричи. Просто скажи мне, какой сейчас год. – Тысяча девятьсот восьмидесятый, – тоже шепотом ответила мама. А потом добавила жалобно: – Оль, тебе плохо? Может, «скорую»? – Нет, не надо. Я посплю. Я натянула на себя одеяло и отвернулась к стенке. Спать не хотелось. Хотелось умереть.
|
