ПОСЛЕСЛОВИЕ. «Вторособиратель всея Русский земли» (по Ивану Тимофееву), прогрессивный государственный деятель Иван Васильевич Грозный

«Вторособиратель всея Русский земли» (по Ивану Тимофееву), прогрессивный государственный деятель Иван Васильевич Грозный, был выдающимся писателем своего времени. Его произведения, в особенности «послания», могут быть поставлены в один ряд с крупнейшими памятниками древней русской литературы.

Творчество Грозного не получило надлежащей оценки в литературоведении. Дворянско-буржуазная наука, не сумевшая понять исторической роли этого «человека с сильной волей и характером» (О кинофильме «Большая жизнь». Постановление ЦК ВКП(б) от 4 сентября 1946 г. Госполитиздат, 1950, стр. 21.), не уделила должного места и писательской деятельности Грозного. Его сочинения рассматривались обычно как своего рода «человеческие документы», дающие материал для построения биографии царя. Вопрос о значении Грозного как писателя, о месте, которое занимает его творчество среди других литературных памятников того времени, не был даже поставлен. Вопрос этот должен быть разрешен советской литературоведческой наукой.

Главным препятствием на пути изучения творчества Грозного является отсутствие собрания его сочинений. Не установлен даже общий объем его творчества - попытка И. Н. Жданова (И. Н. Жданов. Сочинения царя Ивана Васильевича. Соч., т. I, СПб., 1904.) составить список произведений Ивана IV должна быть признана неудачной. Все это не позволяет в настоящее время дать даже самую краткую характеристику основных этапов литературной деятельности Грозного.

Настоящее издание ставит своей задачей объединить лучшие памятники эпистолярного наследия Ивана IV. Наряду с широко известными посланиями - Курбскому, в Кирилло-Белозерский монастырь и Василию Грязному - издается послание «великому князю всея Руси» Симеону Бекбулатовичу и ряд дипломатических посланий, написанных в типичной для Грозного полемической манере (В настоящее собрание избранных сочинений Ивана IV включаются лишь те его дипломатические послания, которые представляют интерес как памятники литературы. Поэтому не включены в текст грамоты царя, даже интересные с исторической точки зрения (как, например, послание королю Эрику XIV - стр. 625), а также послания, сохранившиеся лишь в современных им переводах, обычно неточных и не передающих своеобразного литературного стиля Грозного.). Характерные черты литературного стиля Ивана IV обнаруживаются и в группе издаваемых нами посланий Сигизмунду II Августу и гетману Ходкевичу, формально написанных от имени бояр.

При подготовке настоящего издания пришлось встретиться с трудностями, вытекающими из своеобразной судьбы литературного наследия Грозного в рукописной традиции. Так, например, в списках XVII в. почти не получила распространения группа посланий Ивана IV, связанных с ливонским походом 1577 г. (в эту группу входит и второе послание Курбскому); приходится пользоваться при издании единственным, притом дефектным списком XVII в. и копией XIX в. с утраченного списка. Одно из наиболее интересных посланий этой группы - польскому наместнику в Ливонии Полубенскому - издается впервые. Возникали трудности и при издании первого послания Курбскому, самого крупного и по содержанию особо значительного произведения Грозного. Послание это издавалось не раз, но лишь по спискам конца XVII и XVIII вв., в основе которых лежит текст, создавшийся и хранившийся во враждебной Ивану IV рукописной традиции. К изданию первого послания Курбскому привлечены списки собраний Погодина и Археографической комиссии, не принятые во внимание предыдущими издателями из-за их дефектности, но важные и ценные потому, что они позволяют исправить испорченные чтения ранее изданных текстов и восстанавливают первоначальное авторское заглавие послания, раскрывающее подлинного его адресата: «Царево государево послание во все его Российское царство на крестопреступников его, на князя Андрея Курбсково с товарищи, об их измене».

Собранные вместе и изданные по более достоверным спискам, послания Ивана Грозного несомненно привлекут к себе внимание исследователей и, вместе с тем, дадут представление советскому читателю об этом своеобразном писателе и крупном государственном деятеле, чей образ неоднократно воссоздавался в художественной литературе и искусстве.

В. Адрианова-Перетц.

 

ИВАН ГРОЗНЫЙ - ПИСАТЕЛЬ (Д. С. Лихачев)

Конец XV века и век ХVI-й - это период укрепления русского централизованного государства. С его появлением на смену старым пришли новые взгляды на власть «великого князя всея Руси», да и сами «великие князья всея Руси» по-новому начинают рассматривать свою деятельность, свои задачи и самое свое положение в государстве.

Вместо ограниченных в своих владельческих заботах русских князей периода феодальной раздробленности стали появляться государственные деятели более широкого размаха, реформаторы государственной жизни России. Под влиянием назревших экономических потребностей начинают ломаться старые порядки в государственном управлении и в быту, в религиозных установлениях местных церковных организаций и в культурной жизни. Усиливающаяся классовая борьба и борьба внутри класса феодалов между старым боярством и поднимающимся дворянством требовали усиления централизованного государственного управления. Правительство стало на путь удовлетворения требований дворянства, поддерживавшего все реформы царской власти. Сознание необходимости реформ достигло крайнего напряжения в царствование Грозного.

Вот почему с предложениями разного рода социальных преобразований, с описанием идеальных государственных устройств, а иногда с нравственными наставлениями и «изобличениями злодейств» спешат обратиться к Грозному представители разнообразных групп господствующего класса - друзья и враги, советчики и «изобличители», люди разных политических убеждений, разного писательского темперамента, занимавшие самое различное общественное положение. С наставлениями и проектами обращаются к Грозному и митрополит Макарий, и протопоп Благовещенского собора Сильвестр, и псковский старец Филофей, и Иван Пересветов, и скромный монах Еразм, и родовитый князь Андрей Курбский.

Вера в силу убеждения, в силу мысли, в возможность построения лучшего государства на разумных началах была в этих посланиях выражена с предельной силой. Этой верой поддерживалось в XVI в. чрезвычайное развитие публицистической мысли. Вместе с тем в обстановке все укрепляющейся централизованной монархии многим современникам казалось, что весь ход русской истории зависит от убеждений только одного человека, во власти которого было якобы возможно направить ее по наилучшему пути.

Деятельность Грозного, отражавшая интересы широких кругов дворянства, очутилась, таким образом, в центре внимания русской литературы. Она подвергалась страстному обсуждению. Грозного осуждали одни, одобряли другие, стремились подсказать новые реформы третьи. Сам царь спешит поддержать переписку со своими друзьями и врагами. Переубедить его невозможно, он горячо отстаивает свои убеждения и всю свою политическую деятельность, но и в его посланиях чувствуется та же вера в силу убеждения, в силу мысли, которая отличала и его корреспондентов. Грозный - политический деятель, тщательно доказывающий разумность и правильность своих поступков, стремящийся действовать силой убеждения не в меньшей степени, чем силой закона и приказа. И в его писательской деятельности не меньше, чем в его деятельности государственной, сказалась его исключительная талантливость.

Вряд ли существует в средневековье еще другой писатель, который бы так мало сознавал себя писателем, как Грозный и, вместе с тем, каждое литературное выступление которого обладало бы с самого начала таким властным авторитетом. Все написанное Грозным написано по случаю, по конкретному поводу, вызвано живой необходимостью современной ему политической действительности. И именно это наложило сильнейший отпечаток на его произведения. Он нарушает все литературные жанры, все литературные традиции, как только они становятся ему помехой. Он заботится о стиле своих произведений лишь постольку, поскольку это нужно ему, чтобы высмеять или убедить своих противников, доказать то или иное положение. Он политик, государственный человек прежде всего, и он вносит политическую запальчивость и в свои произведения. Все написанное им стоит на грани литературы и деловых документов, на грани частных писем и законодательных актов. И всюду он резко проявляет себя: в стиле, в языке, в темпераментной аргументации и, самое главное, в непрерывно дающих себя знать политических убеждениях.

Во всех областях своей кипучей деятельности Грозный был новатором, человеком, стремящимся сбросить груз многовековых традиций «удельной» Руси, остро видящим будущее и сознающим интересы централизованного государства. В дипломатической практике, дерзко нарушая условные формы посольских обычаев своего времени, Грозный впервые стал лично вести переговоры с иностранными послами. Грозный непосредственно сам, а не через своих дьяков или бояр, обращался и к литовскому послу Ходкевичу в 1563 г. и к польским послам Кротошевскому и Роките в 1570 г. Речь его к польским послам была столь обширна, что секретарь польских послов сказал Грозному: «Милостивый государь! таких великих дел запомнить невозможно: твой государский от Бога дарованный разум выше человеческого разума». Минуя обычаи своего времени, Грозный сам непосредственно вел споры о вере с Яном Рокитой и Поссевином. По свидетельству англичанина Горсея, царь отличался в этих выступлениях «большим красноречием», «употреблял смелые выражения». Неудивительно, что и в своих литературных произведениях Грозный дерзко нарушал стилистические традиции.

Нельзя думать, что Грозный нарушал современные ему литературные каноны «по невежеству», как изображал это его противник князь Курбский. Грозный был одним из образованнейших людей своего времени. По свидетельству венецианца Фоскарини, Грозный читал «много историю Римского и других государств...и взял себе в образец великих римлян». Грозный заказывал перевести Историю Тита Ливия, биографии цезарей Светония, кодекс Юстиниана. В его сочинениях встречается множество ссылок на произведения древней русской литературы. Он приводил наизусть библейские тексты, места из хронографов и из русских летописей, знал летописи польские и литовские. Он цитировал наизусть целыми «паремиями и посланиями», как выразился о нем Курбский. Он читал «Хронику» Мартина Вельского (данными которой он, повидимому, пользуется в своем послании к Курбскому). По списку Библии, сообщенному Грозным через Михаила Гарабурду князю Острожскому, была напечатана так называемая Острожская библия - первый в славянских странах полный перевод Библии. Он знал «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, философскую «Диоптру» и др.

Книги и отдельные сочинения присылали Ивану Грозному из Англии (доктор Яков - изложение учения англиканской церкви), из Польши (Стефан Баторий - книги о Грозном), из Константинополя (архидиакон Геннадий - сочинения Паламы), из Рима (сочинения о Флорентийском соборе), из Троицкого монастыря, из Суздаля и т. д. Каспар Эберфельд представлял царю изложение в защиту протестантского учения, и царь охотно говорил с ним о вере. Отправляя архидиакона Геннадия на Ближний Восток, Грозный приказывал «обычаи в странах тех писати ему». Он заботился о составлении тех или иных новых сочинений и принимал участие в литературных трудах своего сына, царевича Ивана Ивановича. К нему обращались со своими литературными произведениями Максим Грек, князь Курбский, митрополит Макарий, архимандрит Феодосии, игумен Артемий, Иван Пересветов и многие другие.

Грозный знал цену слову и широко пользовался пропагандой в своей политической деятельности. В 1572 г. литовский посол жаловался, что Грозный распространяет глумливые письма на немецком языке против короля Сигизмунда-Августа, и русские не отрицали этого. Если Грозный и не был непосредственным автором этих листков, то, во всяком случае, он был их инициатором и редактором.

Грозный вмешивался во всю литературную деятельность своего времени и оставил в ней заметный след, далеко еще не учтенный ни в историческом, ни в чисто литературном отношении.

Наиболее ярко литературный талант Грозного сказался в его письме к своему любимцу - «Васютке» Грязному, в письмах к Курбскому и в послании игумену Козьме 1573 г.

Переписка Ивана Грозного и Василия Грязного относится к 1574 - 1576 гг. В прошлом Василий Грязной - ближайший царский опричник, верный его слуга. В 1573 г. он был направлен на южные границы России - в заслон против крымцев.. Грязной должен был отправиться в глубь степи с отрядом в несколько сот человек и добыть языков. Но крымцы «подстерегли» отряд Грязного и настигли его. Поваленный наземь Грязной отчаянно сопротивлялся, до смерти перекусав «над собою» шесть человек и двадцать два ранив, о чем не только писал впоследствии Василий Грязной Грозному, но что подтверждали и очевидцы. Грязного «чють жива» отвезли в Крым к хану, и здесь, «лежа» перед ним, юн вынужден был признаться, что он у Грозного человек «Беременный» - его любимец. Узнав об этом, крымцы решили выменять его на Дивея-Мурзу - знатного крымского воеводу, захваченного в плен русскими. Из плена Василий Грязной и написал Грозному свое первое письмо, прося обмена на Дивея. Осенью 1574 г. Василий получил ответ Грозного через гонца Ивана Мясоедова. С этим гонцом Грозный передал Грязному свое государево жалование и сообщил ему, чтобы он не беспокоился о семье: сына его Грозный пожаловал поместьем и деньгами. Но самое письмо Грозного содержало решительный отказ выкупить его за большие деньги или обменять на Дивея-Мурзу. После этого Василий Грязной еще дважды писал царю, но крымцы не получили за Грязного Дивея-Мурзу. В 1577 г. Грязной был выкуплен за умеренную сумму, но что сталось с ним после выкупа, не известно.

Переписка Ивана Грозного и Василия Грязного охватывает общее настроение, общий обоим дух ядовитой шутки: с одной стороны, от царя - властной и открытой, а с другой, - от Грязного - подобострастной, переходящей в намеки, вызывающей на близость, стремящейся найти опору к возвращению прежних отношений. Это - переписка людей, когда-то дружественных, но успевших остынуть друг к другу: Грозный уже разочарован в своем любимце, но еще сохраняет к нему приязнь; Василий же чувствует, что расположение Грозного уходит от него и стремится поддержать его интимной, но уже осторожной шуткой, соединенной с самой беззастенчивой лестью. Оба стремятся поймать друг друга на слове: один - чтобы укорить насмешкой, другой - чтобы вымолить себе выкуп из плена. Шутка, как мяч, перелетает от одного к другому, демонстрируя находчивость обоих и слаженность выработавшейся еще за столом, «за кушанием» в покоях у Грозного, остротной игры. Но если отвлечься от этого общего им обоим тона переписки и вдуматься в ее содержание, то сразу же становится ясным различно взглядов и характеров: с одной стороны - большой государственный человек, полный заботы об интересах государства, непреклонный в своем отказе поступиться интересами государства ради личных привязанностей, а с другой - «Васютка» Грязной, мастер лихой потехи, шутник и балагур, преданный и эгоистичный, остроумный и ограниченный.

Первое письмо Грязного, в котором он просит царя об обмене его на Дивея-Мурзу, не сохранилось. Но ответ Грозного дошел до нас в своем первоначальном виде. Как и всегда, Грозный не только принимает решения, но и объясняет их. С исключительной принципиальностью ставит Грозный вопрос об обмене Василия на Дивея-Мурзу. Он не желает рассматривать этот обмен, как его личную услугу Грязному. Будет ли «прибыток» «крестьянству» от такого обмена? - спрашивает Грозный. «И тебя, вед, на Дивея выменити не для крестьянства на крестьянство». «Васютка», вернувшись домой, лежать станет «по своему увечью», а Дивей-Мурза вновь станет воевать «да неколько сот крестьян лутчи тебя пленит! Что в том будет прибыток?». Обменять Василия на Дивея-Мурзу - это с точки зрения государства «неподобная мера». Тон письма Грозного звучит наставлением, он учит Грязного предусмотрительности и заботе об общественных интересах.

И вместе с тем, несмотря на всю наставительность этого письма, оно полно вызывающей искренности, лукавой, а иногда резкой шутки к «Васютке», как ласково называет его Грозный. Письмо Грозного, по выражению Василия, «жестоко и милостиво». Грозный смеется над тем, как неосмотрительно попал Василий в плен к крымцам, он напоминает ему о былых охотничьих забавах и о шутках за столом: «ты чаял, что в объезд [т. е. на охоту] приехал с собаками за зайцы - ажио крымцы самого тебя в торок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушаньем шутити? Крымцы так не спят, как вы, да вас, дрочон, умеют ловити...».

Постепенно раздражаясь, Грозный впадает в тон жестокой насмешки. Он напоминает Василию, что с государственной точки зрения он самый обычный пленник: «а доселеве такие по пятидесят рублев бывали». Разве стоит обменивать его на Дивея-Мурзу, ставить их в одну меру: «у Дивея и своих таких полно было, как ты».

Васютка, умевший понимать шутки Грозного и, когда нужно, обращать их себе на пользу, подхватывает напоминание Грозного о былых шутках за столом: «А шутил яз, холоп твой, у тебя, государя, за столом, тешил тебя, государя, а нынеча умираю за Бога, да за тебя же, государя, да за твои царевичи, за своих государей...». Он принимает и другой упрек Грозного - о своем увечье - и опять-таки обращает его себе на пользу, напоминая Грозному, что добыл он эти раны на службе ему: «А яз, холоп твой, не у браги увечья добыл, ни с печи убился». Хоть он и будет лежать, но постарается и лежа служить своему государю: «Мы, холопи, Бога молим, чтоб нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи, голова положити: то наша и надежа...». Он отвечает и на упрек Грозного за попытку сравнять себя с Дивеем-Мурзой. Но в ответе своем он уже не шутит: он смиренно молит о пощаде - «не твоя б государскоя милость, и яз бы што за человек?».

Ничто не напоминает в этой переписке витийственной, поднятой на ходули риторики XVI в. Читая переписку «Васютки» Грязного и Ивана Грозного, забываешь, что оба были разобщены огромным по тому времени расстоянием, что письма доставлялись с трудом, доходили через многие месяцы. Перед нами свободная беседа, словно записанный разговор, - оба перекидываются шутками, как бывало «за кушанием».

 

Гораздо сдержаннее и официальное Грозный в своей переписке с князем Курбским, бежавшим в Литву. В письмах Грозного к Курбскому меньше специфических «грозновских» черт. Между царем н изменником не могло быть той непосредственности, какая была в письмах Грозного к своему любимцу Василию Грязному или в письмах к кирилло-белозерским монахам. Грозный выступает здесь с изложением своих взглядов как государственный человек. Не случайно переписка Грозного с Курбским обращалась среди московских людей в качестве материала для чтения.

Грозный стремится дать понять Курбскому, что ему пишет сам царь - самодержец всея Руси. Свое письмо он начинает пышно, торжественно. Он пространно говорит о своих предках. Курбский верно почувствовал тон письма Грозного, назвав его в своем ответе «широковещательным и многошумящим». Но и здесь, в конце концов, дает себя знать темпераментная натура Грозного. Постепенно, по мере того как он переходит к возражениям, тон письма его становится оживленнее. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!». Бояре, такие, как Курбский, похитили у него в юности власть: «от юности моея благочестие, бесом подобно, поколебасте, еже от Бога державу, данную ни от прародителей наших, под свою власть отторгосте». Грозный резко возражает против мнения Курбского о необходимости ему иметь мудрых советников из бояр. В полемическом задоре Грозный называет бояр своими рабами. Повторяющиеся вопросы усиливают энергию возражений. «Ино се ли совесть прокаженна, яко свое царство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли сопротпвен разумом, еже не хотети быти работными своими обладанному и овладенному? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанну и по-велениу быти?». «А Российское самодерьжьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи». «Царь - гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти - делай обро, а делаешь зло, бойся, ибо царь не в туне носит меч - в месть злодеям...».

Постепенно тон письма становится запальчивым. Он с азартом издевается и высмеивает Курбского, отпускает такие насмешки, которые уже лишены всякой официальности. Так, например, в первом письме к Грозному, «слезами омоченном» Курбский перечислял все обиды и преследования. В обличительном порыве Курбский в конце концов обещает положить свое письмо с собою в гроб и явиться с ним на Страшном судище, а до того не показывать Грозному своего лица. Грозный подхватил и вышутил это самое патетическое место письма Курбского: «Лице же свое, пишешь, не явити нам до дне Страшнаго суда Божия? - Кто же убо восхощет таковаго ефиопскаго лица видети!».

Грозный мог быть торжественным только через силу. Он был чужд позы, охотно отказывался от условности, от обрядности. В этом отношении он был по-настоящему русский человек. Грозный, на время вынужденный к торжественности тона, в конце концов переходит к полной естественности. Можно подозревать Грозного иногда в лукавстве мысли, иногда в подгонке фактов, но самый тон его писем всегда искренен. Начав со стилистически сложных оборотов, с витийственно-цветистой речи, Грозный рано или поздно переходил в свой тон, становился самим собой: смеялся и глумился над своим противником, шутил с друзьями или горько сетовал на свою судьбу.

Это был поразительно талантливый человек. Казалось, ничто не затрудняло его в письме. Речь его текла совершенно свободно. И при этом какое разнообразие лексики, какое резкое смешение стилей, какое нежелание считаться с какими бы то ни было литературными условностями своего времени!..

Еще больше непосредственности во втором, кратком, письме Грозного Курбскому, написанном им после взятия русскими войсками Вольмера - города, в котором жил некоторое время, спасаясь от Грозного, Курбский. Вспомнив опять своего противника, Грозный не мог не пошутить и не поиздеваться над Курбским по этому случаю. Он писал ему, между прочим: «И где еси хотел успокоен быти от всех твоих трудов, в Волмере, и тут на покой твой Бог нас принес».

Из двух посланий Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь первое послание наиболее обширно и значительно. Оно написано по следующему случаю. Несколько опальных бояр, в том числе Шереметев и Хабаров, забыв свои монашеские обеты, устроились в монастыре, как «в миру», и перестали выполнять монастырский устав. Слухи и сообщения об этом доходили и до Грозного, составившего в связи с этим свое обширное послание в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией».

Оно начинается униженно, просительно. Грозный подражает тону монашеских посланий, утрирует монашеское самоуничижение: «Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати [т. е. на высоту благочестия Кирилло-Белозерского монастыря]? Бога ради, господне и отцы, молю вас, престанпте от таковаго начинания...А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати и чем просветити?». Грозный как бы преображается в монаха, ощущает себя чернецом: «и мне мнится, окаянному, яко исполу [т. е. на половину] есмь чернец». И вот, став в положение монаха, Грозный начинает поучать. Он поучает пространно, выказывая изумительную эрудицию и богатство памяти. Постепенно нарастают и его природная властность и его скрытое раздражение. Он входит в азарт полемики.

Письмо Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь - это развернутая импровизация, импровизация в начале ученая, насыщенная цитатами, ссылками, примерами, а затем переходящая в запальчивую обвинительную речь - без строгого плана, иногда противоречивую в аргументации, но неизменно искреннюю по настроению и написанную с горячей убежденностью в своей правоте.

Грозный иронически противопоставляет «святого» Кирилла Белозерского (основателя Кирилло-Белозерского монастыря) - боярам Шереметеву и Воротынскому. Он говорит, дто Шереметев вошел со «своим уставом» в монастырь, живущий по уставу Кирилла, и язвительно предлагает монахам: «Да Шереметева устав добр, - держите его, а Кирилов устав не добр, оставите его». Он настойчиво «обыгрывает» эту тему, противопоставляя посмертное почитание умершего в монастыре боярина Воротынского, которому монахи устроили роскошную могилу, почитанию Кирилла Белозерского: «А вы се над Воротыньским церковь есте поставили! Ино над Воротыньским церковь, а над чюдотворцом [Кириллом] нет! Воротыньской в церкви, а чюдотворец за церковию. И на Страшном спасове судище Воротыньской да Шереметев выше станут: потому Воротыньской церковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче».

Вспоминая прежние крепкие монастырские нравы, Грозный мастерски рисует бытовые картинки. Он рассказывает, что видел он собственными очами в один из своих приездов к Троице. Дворецкий Грозного, князь Иван Кубенской, захотел поесть и попить в монастыре, когда этого по монастырским порядкам не полагалось - уже заблаговестили ко всенощной. И попить-то ему захотелось, пишет Грозный, не для «прохлады», а потому только, что жаждал. Симон Шубин и иные с ним из младших монахов, а «не от больших» («большия давно отошли по келиам», - разъясняет Грозный) не захотели нарушить монастырские порядки и «как бы шютками молвили: князь Иван-су, поздо, уже благовестят». Но Иван Кубенский настоял на своем. Тогда разыгралась характерная сцена: «сидячи у поставца [Кубенской] с конца ест, а они [монахи] з другово конца отсылают. Да хватился хлебнуть испити, ано и капельки не осталося: все отнесено на погреб». «Таково было у Троицы крепко, - прибавляет Грозный, - да то мирянину, а не черньцу!».

Не то что с боярами - с самим царем монахи не стеснялись, если дело шло о строгом выполнении монастырских обычаев. И правильно делали! - утверждает Грозный. Он вспоминает, как в юности он приехал в Кириллов монастырь «в летнюю пору»: «мы поизпоздали ужинати, занеже у нас в Кирилове в летнюю пору не знати дня с ночию [т. е. стоят белые ночи]». И вот спутники Грозного, которые «у ествьт сидели», «попытали [т. е. попросили] стерьлядей». Позвали подкеларника Исайю («едва его с нужею привели») и потребовали у него стерлядей, но Исайя, не желая нарушать монастырских порядков, наотрез отказался. Грозный с похвалою передает безбоязненные слова, сказанные ему Исайей: «о том, о-су [т. е. государь], мне приказу не было, а о чом был приказ, и яз то и приготовил, а нынеча ночь, взяти негде; государя боюся, а Бога надобе болыни того боятися».

Настойчиво внушает Грозный монахам смелую мысль, что для них не существует никаких сословных (и вообще светских) различий. Святые Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский «не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись». Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и «в приказе у государя не был», но все равно простец Кирилл выше боярина Шереметева. Он напоминает, что у Троицы в постриженниках был Ряполовекого холоп «да з Бельским з блюда едал». Грозный высказывает мысль о том, что монах в духовном отношении, в личной жизни, выше даже его - царя: двенадцать апостолов были «убогими», а на том свете будут на двенадцати престолах сидеть и судить царей вселенной.

Приходя все в большее и большее раздражение, царь требует наконец, чтобы монахи оставили его в покое, не писали ему и сами справились бы со своими непорядками. «Отдоху нет, - пишет он с гневом, - а уж больно докучило»; «а яз им отец ли духовный или начальник? Как собе хотят, так и живут, коли им спасение душа своея не надобеть»; «а отдоху от вас нет о Шереметеве». Чего ради, в самом деле, тревожат его монахи - «злобеснаго ли ради пса Василья Собакина...или бесова для сына Иоанна Шереметева, или дурака для и упиря Хабарова?».

Речь Грозного поразительно конкретна и образна. Свои рассуждения он подкрепляет примерами, случаями из своей жизни или зрительно наглядными картинами. Вот как изображает он лицемерное воздержание от питья: вначале только «в мале посидим поникши, и потом возведем брови, таже и горло, и пием, донележе в смех и детем будем». Монаха, принявшего власть, Грозный сравнивает с мертвецом, посаженным на коня. Описывая запустение Сторожевского монастыря, Грозный говорит: «тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет».

Его письмо, пересыпанное вначале книжными, церковнославянскими оборотами, постепенно переходит в тон самой непринужденной беседы: беседы страстной, иронической, почти спора. Он призывает в свидетели Бога, ссылается на живых свидетелей, приводит факты, имена. Его речь нетерпелива. Он сам называет ее «суесловием». Как бы устав от собственного многословия, он прерывает себя: «что ж много насчитати и глаголати», «множае нас сами весте...». Грозный не стесняется бранчливых выражений: «собака», «собачий», «пес», «в зашеек бил» и т. д. Он употребляет разговорные обороты и слова: «дурость», «дурует» «маленько», «аз на то плюнул», «а он мужик очюнной врет, а сам не ведает что». Он пользуется поговорками: «дати воля царю, ино и псарю; дати слабость вельможе, ино и простому». Его речь полна восклицаний: «ох!», «увы, увы мне!», «горе ей!». Он часто обращается к читателям и слушателям: «видети ли?», «а ты, брат, како?», «ты же како?», «милые мои!». Он прерывает свою речь вопросами, останавливает себя. Он смешивает церковнославянизмы и просторечье. Он делает смелые сопоставления библейских лиц и событий с современными все с тою же иронической целью. Богатство его лексики поразительно. Язык Грозного отличается необыкновенною гибкостью, и эта живость, близость к устной речи вносит в его произведения яркий национальный колорит. Это - по-настоящему русский писатель.

Те же черты литературной манеры Грозного наблюдаем мы и во всех других его произведениях. Во многих письмах к иностранным государям можно определить немало страниц, написанных самим Грозным. Эти страницы опознаются по властному тону, по живой игре характерного для Грозного остроумия, по самому стилю грубой, сильной и выразительной речи.

«Подсмеятельные слова», до которых был большим охотником Грозный, страстная, живая речь свободно вторгаются и в послание к королеве Елизавете Английской, и в послание к Стефану Баторию, и в послание к шведскому королю Иоганну III. Наконец, есть послания, целиком выдержанные в тоне пародии. Таково, например, знаменитое послание Грозного Симеону Бекбулатовичу. Послание это - только одно из звеньев того политического замысла, который Грозный осуществил, передав свой титул касимовскому хану Симеону Бекбулатовичу (О политическом смысле этого «маскарада» см. ниже в статье Я. С. Лурье, стр. 482 - 484.). Грозный в притворно униженном тоне, называя себя «Иванцем Васильевым», просит разрешения у новопоставленного «великого князя всея Руси» Симеона «перебрать людишек».

Но как бы ни был Грозный привязан к шутке, к иронии, к едкому, а порой и резкому слову, - основная цель всех его произведений всегда одна и та же: он доказывает права своего единодержавства, своей власти; он обосновывает принципиальные основы своих царских прав. Даже передавая свои прерогативы Симеону Бекбулатовичу и обращаясь к нему с поддельно униженным челобитьем, Грозный поступал так, чтобы делом доказать свое полное самовластие вплоть до внешнего отказа от него. И в том, с какою смелостью доказывал Грозный свое царское самовластие, видна его исключительная одаренность.

Никогда еще русская литература до Грозного не знала такой эмоциональной речи, такой блестящей импровизации и, вместе с тем, такого полного нарушения всех правил средневекового писательства: все грани между письменной речью и живой, устной, так старательно возводившиеся в средние века, стерты; речь Грозного полна непосредственности. Грозный - прирожденный писатель, но писатель, пренебрегающий всеми искусственными приемами писательства во имя живой правды. Он пишет так, как говорит, смешивая книжные цитаты с просторечием, то издеваясь, то укоряя, то сетуя, но всегда искренно по настроению.

Роль Грозного в историко-литературном процессе древней Руси громадна и далеко еще не оценена. Н. К. Гудзий справедливо сближает литературную манеру Грозного с манерой Иосифлянской школы. Однако то, что у иосифлян только намечалось - разрушение канонов средневековой поэтики, то у Грозного было выражено с потрясающей силой. Живая эмоциональная речь, непосредственная национальная демократическая стихия языка хлынула в письменность.

Грозный значительно опередил свою эпоху, но писательское дело Грозного не осталось без продолжателей. Во второй половине XVII в., через сто лет, его талантливым последователем в чисто литературном отношении явился протопоп Аввакум, недаром так ценивший «батюшку» Грозного царя. Крайний консерватор по убеждениям, Аввакум был, однако, таким же, как и Грозный, мятежником против всяких литературных традиций.

Смелый новатор, изумительный мастер языка, то гневный, то лирически приподнятый (как, например, в своем завещании 1572 г.), мастер «кусательного» стиля, всегда принципиальный, всегда «самодержец всея Руси», пренебрегающий всякими литературными условностями ради единой цели - убедить своего читателя, воздействовать на него - таков Грозный в своих произведениях.

 

ВОПРОСЫ ВНЕШНЕЙ И ВНУТРЕННЕЙ ПОЛИТИКИ В ПОСЛАНИЯХ ИВАНА IV (Я.С.Лурье)

Время Ивана Грозного неизменно привлекает к себе внимание историков. Это время резкого обострения классовой борьбы, окончательного оформления крепостного права, укрепления централизованного самодержавного государства, огромного увеличения международного авторитета России. В центре всех этих событий - сам царь, «человек с сильной волей и характером» (О кинофильме «Большая жизнь». Постановление ЦК ВКП(б) от 4 сентября 1946 г. Госполитиздат, 1950, стр. 21), последовательный сторонник феодально-самодержавного строя, создатель «прогрессивного войска опричников» (Там же). Послания Ивана Грозного - исторический источник, значение которого едва ли может быть переоценено.

Послания, помещенные в настоящем издании, по их характеру и содержанию могут быть разбиты на две группы: послания, предназначенные для русских адресатов, и дипломатические послания. К первой группе безусловно могут быть отнесены только три послания: в Кирилло-Белозерский монастырь, Василию Грязному и «великому князю всея Руси» Симеону Бекбулатовичу. К числу дипломатических посланий относятся: послание английской королеве Елизавете, два послания шведскому королю Иоганну III, несколько посланий, связанных с ливонским походом 1577 г., и послание польскому королю Стефану Баторию. К этой же группе относятся и послания к польскому королю Сигизмунду II Августу и гетману Гр. Ходкевичу, написанные в 1567 г. от имени бояр, но фактически, по всей видимости, принадлежащие царю. Промежуточное положение между двумя названными группами занимают послания Курбскому и Тетерину. Эти «государевы изменники», проживавшие во время написания царских посланий в Польско-Литовском государстве, не были, конечно, иностранными правителями, которым подобает писать дипломатические грамоты, но вместе с тем они не были уже и подданными царя. По содержанию первое послание Курбскому - самое большое и значительное из произведений царя - одинаково важно как для понимания внутренней истории «Российского царства», так и для истории его взаимоотношений с «безбожными языками»; второе послание Курбскому и послание Тимохе Тетерину больше связаны с внешнеполитическими делами, чем с внутренними: эти послания принадлежат к числу грамот, написанных во время похода 1577 г.

Итак, внешнеполитическая тематика занимает весьма важное место в издаваемых посланиях Грозного - несмотря на то, что мы помещаем здесь лишь небольшую часть его дипломатических посланий. А между тем в литературе, посвященной Грозному, эта сторона его творчества почти совсем не нашла отражения - историков занимали только внутриполитические вопросы в сочинениях царя. Этим вопросам посвящены многие страницы у Соловьева, Костомарова, Ключевского и других буржуазных историков (С. М. Соловьев, История России. Издание «Общественной пользы», кн. II, стлб. 160 - 163, 501-504; Н. И. Костомаров. Исторические монографии и исследования, т. XIII, 1881, стр. 255 - 291; В. О. Ключевский. Курс русской истории, ч. II. М., 1906, стр. 208 - 214, 240 - 249.). В трудах советских историков - И. И. Смирнова, И. У. Будовница (И. И. Смирнов. Иван Грозный. Л., 1944, стр. 102 - 108; И. У. Вудовниц. Русская публицистика XVI в. 1947, стр. 286 - 296.) эти вопросы получили новое, марксистское, освещение: образ Грозного - политического деятеля- освободился в этих трудах от искажений, допускавшихся буржуазными учеными. В настоящей статье мы уделяем значительное место менее разработанной стороне творчества Грозного - его высказываниям по вопросам внешней политики. Этим определяется и построение статьи: первый раздел ее посвящен посланиям, связанным с внутренней политикой (Речь идет только о политических вопросах, современных самим посланиям (1564 - 1582 гг.). Разбор высказываний царя (часто весьма неточных и тенденциозных) о начале его царствования («боярское правление»), восстание 1547 г., «избранная рада») отнесен в комментарии (см. прим. 21 - 33)); остальные два раздела - дипломатическим посланиям царя в связи с историей его внешней политики. Первого послания Курбскому нам придется касаться дважды - в связи с обоими вопросами.

I

В своей статье «Личность царя Ивана Васильевича Грозного», этом запоздалом обвинительном акте против Ивана IV, Н. Костомаров выражал удивление и возмущение по поводу послания Ивана Грозного Курбскому. «С какою целию написано это письмо, и чего добивался царь от Курбского?», - спрашивал Костомаров. «Неужели он хотел, ему нужно было п он надеялся убедить Курбского признать царя во всем правым, а себя и всех опальных и замученных виновными?..Или уж не хотел ли Иван склонить Курбского воротиться? Но этого намерения и в письме Ивана не видно» (Н. И. Костомаров, ук. соч., стр. 255 - 256.).

В настоящее время мы в состоянии ответить на вопросы, поставленные Костомаровым. Царь ни в чем не собирался убеждать Курбского и еще менее собирался склонить его к возвращению. Послание царя вообще меньше всего было рассчитано на «князя Андрея». Послание это, как мы можем теперь с уверенностью сказать (См. «Археографический обзор».), не было даже формально адресовано «князю Андрею». Это было «царево государево послание во все его Российское царство на крестопреступников его, на князя Андрея Курбсково с товарищи, об их измене». Адресатом послания было «все Российское царство», обращения к «крестопреступнику» на страницах послания носили характер не убеждения, даже не увещевания, а прежде всего - обличения. Начав послание с прямого обращения к Курбскому, царь уже на второй странице переходит с единственного числа («почто, о княже...») на множественное («ваши нзволыния быти друзи и служебники...вы же им воздаяние много за сие злодейство даровали есте») - в соответствии с заголовком послания: «на князя Андрея Курбского с товарищи». Состав этих «товарищей» по «крестопреступлению» был довольно пестр: сюда входило, например, такое знатное лицо, как В. С. Заболоцкий, которого агент германского императора в Польше аббат Цир почтительно именовал «князем Московским» («Wladimirus dux Moscovita») (Венский Государственный архив, Polonica, Bericht Cyrus an Maximilian II II, 15. Осt. 1569; об этом источнике см. ниже, стр. 493, прим. 1.); входили сюда и менее знатные люди, как, например, служилый человек Тимофей Тетерин, насильственно постриженный царем в монахи, бросивший монастырь и бежавший за границу, другой выходец из служилого класса, Марк Сарыхозин, ученик известного церковного деятеля Артемия (тоже бежавшего в свое время в Литву), и другие. Несмотря на пестроту состава, «крестопреступников» объединяло вполне сходное отношение к новым политическим порядкам, заведенным в Москве. «А есть у великого князя, - писали Тетерин и Сарыхозин боярину Морозову об Иване Грозном, - новые верники: дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, а которых дьяков отцы вашим отцам в холопстве не пригожались, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют».

Все эти «крестопреступники», находясь за границей, не пребывали в бездействии. До нас дошло несколько посланий Курбского и одно письмо Тетерина и Сарыхозина, адресованное на Русь; существовали, невидимому, подобные послания и от других лиц. Как проникали эти письма в Московскую Русь, мы точно не знаем, но с уверенностью можем отвергнуть легенду «Степенной книги» XVII в. (увековеченную А. К. Толстым) о слуге Курбского, Василии Шибанове, якобы явившемся в Москву и подавшем письмо своего господина «на красном крыльце» царю (См. комментарий к первому посланию Курбскому, прим. 7.). В действительности, как мы узнаём из официальной летописи, Шибанова «поймали воеводы» - где-то в районе границы, и если у него и было обнаружено послание его господина царю, то уж, конечно, оно не предназначалось для передачи «на красном крыльце», а было рассчитано, как и ответное письмо царя, не на одного адресата, а на «все Российское

Иван Грозный. Гравюра из немецкого 'летучего листка' XVII в.

царство». Чтобы представить себе действительные пути проникновения «эпистолий» Курбского на Русь, следует обратить внимание на несколько писем его, направленных в Псковско-Печорский монастырь (между Псковом и Юрьевом - Тарту). Из этих писем мы обнаруживаем прежде всего, что Курбский был связан с монастырем еще до своего бегства и поверял каким-то «старцам» этого монастыря (в частности, старцу Вассиану, казненному впоследствии Грозным в связи с «новгородским изменным делом») достаточно интимные дела: он жаловался им на начинающие «кипеть» против него «напасти и беды от Вавилона», т. е., как предположил уже древям и комментатор одной из его рукописей, «наветы и умышления великого князя». Связь эта не прекратилась и после бегства Курбского: «государев изменник» не только не стеснялся компрометировать монастырских старцев, живших под властью «великого князя», своими письмами, но энергично побуждал их «претить» (возражать) «царю или властёлям о законопреступных»; когда же старцы попытались прервать сношения со столь опасным корреспондентом, он обрушился на них с упреками, дословно совпадающими с упреками царю в первой «эпистолии» к нему («каких напастей и бед...и гонения не претерпех!», угроза взять «сие писанейце» с собой в гроб). Приложить к этим письмам и саму эту «эпистолию», сохранившуюся, кстати, в тех же сборниках, что и последнее письмо в Печорский монастырь, было бы для Курбского и уместно и удобно (Три послания Курбского в Псковско-Печорский монастырь, (одно - «некоему старцу» и два - старцу Вассиану) см.: Курбский, Сочинения (изд. 1914 г.), стлб. 377 - 410.).

Таким образом, вопреки Костомарову, у царя Ивана Васильевича было вполне достаточно «побуждений к написанию такого длинного письма». Предназначая, как и его противники, свое послание для «всего Российского царства», выступая не против одного Курбского, но против всех «крестопреступников» разом, Грозный и сам в своем послании ощущал себя не отдельной «смиренной» личностью, а носителем «православного истинного христианского самодержства, многими владычествы вла-дующего». По справедливому замечанию И. И. Смирнова, «своеобразие Ивана Грозного как политического писателя заключается в том, что, будучи теоретиком и защитником самодержавия, он выступает при этом как апологет своей собственной власти, придавая своим воззрениям на природу царской власти характер своего рода политической исповеди, изложения тех принципов, которыми он сам - царь - руководствуется в управлении государством. Эта черта воззрений Ивана Грозного придает его писаниям особый, неповторимый колорит: практическая деятельность подымается здесь до высоты теории, а сама теория выступает, как прямое и непосредственное руководство к практической деятельности, определяющее и направляющее эту деятельность» (И. И. Смирнов, ук. соч., стр. 105 - 106.).

Защита и обоснование неограниченных прав самодержавной власти - вот основная тема первого послания Курбскому. «А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же»- провозглашает царь. Эта же тема повторяется и в остальных посланиях. В послании Снгизмунду II Августу от имени Воротынского «водное царское самодержство» Ивана IV противопоставляется «убогому королевству» Ягеллонов;.в послании Стефану Баторию Грозный многозначительно именует себя царем «по Божьему изволению, а не по многомятежному человечества хотению» и т. д.

 

Пойманный воеводами Василий Шибанов сообщает Грозному 'изменные дела' Курбского. Миниатюра из Синодального списка Никоновской летописи

Объявляя всех подданных, независимо от их происхождения «холопами» самодержавной власти, Грозный, однако, хорошо отличал врагов самодержавия от его друзей - «злодеев» от «добродеев». «Злодеи» - это, прежде всего, «боляре». Как и все представители господствующего класса, Иван IV не любил вспоминать, что у этого класса имеется и еще более опасный враг - народные массы, угнетаемые и крупными и мелкими феодалами. Даже народное восстание 1547 г. царь (вопреки более раннему и более достоверному летописному рассказу (См. комментарий, прим. 24.)) изображал как дело рук «бояр...наустивших [настроивших] народ художайших умов». Только в одном месте, вспоминая о самоуправстве князей Шуйских в годы его детства, Грозный говорит о «болярах» с сочувствием - да и то речь идет о «доброхотных» и «угодных» «болярах», ставших жертвами княжья. В остальных случаях «вы, бояре», как постоянно обращается царь к Курбскому, - всегда враги. И здесь мы еще раз видим, что противник, с которым полемизирует Грозный на страницах своего послания, - не индивидуальный, а собирательный. Грозный знает, что Курбский был еще «юн» в 30-х годах XVI в., когда, после смерти Василия III, бежали в Литву, «скача и бесясь», князь Семен Бельский и окольничлй Иван Лятцкий; но, поскольку он пошел по их пути, он подобен им и несет ответственность и за их преступления. Курбский только видел своими «беззаконными очами» злоупотребления наместников в годы «боярского правления» - в 50-х годах XVI в., в период так называемой «избранной рады», наместничье управление было ликвидировано; но, бежав за границу и «восхотев изменным обычаем» именоваться князем Ярославским, он воскресил боярские традиции прежних времен и несет ответственность за своих политических предков.

Осуждая «синклитов» (светских вельмож) за разрушение «великих царств», царь был не более снисходителен и к «епархам» (к духовной знати). Полная ортодоксальность в религиозных вопросах, его гордое убеждение, что в гонении на веру его не могут обвинить даже «бесовские служители», не мешали царю считать, что не может не погибнуть царство «от попов владомое». В связи с этим следует со всей решительностью отвергнуть взгляд на мировоззрение Грозного как на своего рода теократический абсолютизм, высказанный И. Н.Ждановым в его статье «Сочинения царя Ивана Васильевича» (И. Н. Жданов. Сочинения царя Ивана Васильевича. Соч., т. I, СПб., 1904.). Порочный методологически, взгляд этот основан в значительной степени на недоразумении: в известном ему тексте первого послания Грозного Курбскому Жданов читал рассуждение царя о «постничестве» (отшельничестве) и «общежительстве» (совместной монашеской жизни), завершающееся словами: «Се же убо разумей разнство постническому и общежительству: очима видел еси, и от сего можеши разумети, что сие есть. К сему же пророк речет: горе дому, имже домом жена обладает, горе граду, имже мнози овладают» (см. стр. 88). Далее в послании царь переходит к общим рассуждениям о том, как следует управлять государством. Жданов сделал из этого вывод, что «общежительство», по представлению царя, - это не только общая жизнь в монастыре, но и всякая совместная жизнь людей, в том числе и государство: «Таким образом, - делает вывод И. Н. Жданов, - строй государственный представляется как существенно сходный по своим основам с бытом общинно-монастырским» (Там же. стр. 149 - 150.).). Заглянув в издаваемый нами новый, более исправный текст первого послания Грозного (стр. 27), мы можем убедиться, что Грозный вовсе не думал того, что приписал ему И. Н. Жданов: фраза в известном Жданову тексте послания была оборвана на середине; в действительности же царь писал: «разумей разнство постничеству и общежительству и святительству и царьству». И дальше царь говорит как раз противоположное: он доказывает, что царская власть принципиально отлична от всякого «святительства», ибо царь не должен соблюдать известного евангельского завета - когда его «бьют в ланиту» (щеку), подставлять другую, ибо тогда он будет «без чести». «Святителю же сие прилично - по сему ж разньству разумей святительству с царством!».

Царь четко противопоставляет свою программу идеалам «крестопреступников». Он решительно осуждает вмешательство «епархов и синклитов» в управление, «совладение» вельмож «на градех» (наместничество) и т. д. Но что он предлагает взамен, чем он хочет дополнить реформы, проведенные уже в 50-х годах, - этого мы от царя не узнаём. Виной здесь в значительной степени те литературные каноны, которые делали в глазах человека XVI в. неприличной слишком светскую тематику («неистовых баб басни») и которые, в частности, побудили какого-то редактора-современника (а может быть и самого автора) составить ту выхолощенную по содержанию, но зато идеально благочестивую краткую редакцию первого послания Курбскому, которую мы можем прочитать в настоящем издании следом за пространной.

Опричнина, - это важнейшее мероприятие Грозного, вызывавшее столько споров и недоумений среди современников и потомков, - не находит истолкования в дошедших до нас сочинениях ее руководителя. Историки, правда, усматривают намек на подготовку этого мероприятия в том месте первого послания, где царь многозначительно замечает Курбскому, считавшему своих сторонников «сильными во Израиле» и «чадами Авраама»: «может Господь и из камней воздвигнуть [создать] чад Аврааму». Этой, по выражению Ключевского (В. О. Ключевский, ук. соч., М., 1906, стр. 212), «исторической угрозой», царь в первом послании Курбскому и ограничился, может быть, потому, что послание было написано за несколько месяцев до учреждения «особного двора», и конкретные формы нового учреждения еще не определились. Когда же опричнина стала совершившимся фактом, «крестопреступники» за рубежом сумели развернуть вокруг этого «разделения людей единого христианского народу и единые веры» такую пропаганду, что Грозный предпочел не вдаваться в разъяснение сущности этого учреждения, а просто объявил, что у него «опричнины и земского нет». Именно такой ответ по вопросу об опричнине был продиктован царем одному из четырех бояр, получивших в 1567 г. тайные послания от Сигизмунда II Августа и гетмана Григория Ходкевича с соболезнованием по поводу «неразсудительного жестосердия» московского государя. Последующие (прямые и косвенные) упоминания опричнины в сочинениях Грозного относятся к тому времени, когда в истории этого учреждения наступил глубокий перелом. Ярким памятником этого перелома может служить знаменитая «Духовная» (завещание) царя 1572 г. «Ждал я, кто бы поскорбел со мной, - писал Грозный в этом завещании, - и не явилось никого, утешающих не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь» (Цитата в переводе Ключевского (там же, стр. 239); подлинный текст см. ниже, стр. 524.). По очень вероятному предположению исследователя (С. Б. Веселовский. Духовное завещание Ивана Грозного. Изв. АН СССР, сер. истор. и философ., т. IV, № 6, 1947, стр. 515.), речь здесь идет именно об опричниках, этих новых «чадах Авраама», созданных царем и не вполне оправдавших его надежды в военном отношении: опричники не сумели отстоять Москву от крымцев в 1571 г. Отголоски этого же недовольства опричниками мы встречаем и в наставлении, посланном Грозным в 1574 г. опричнику Василию Грязному, - царь именует Грязного и его товарищей «дрочонами» (неженками), не умеющими воевать, и замечает: «А что сказываешься великий человек - ино что по грехам моим учинилось (и нам того как утаити?), что отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы и вас, страдников [холопов], приближали, хотячи от вас службы и правды».

Было бы, однако, большой ошибкой на основании этих иронических слов царя сделать вывод, что в 70-х годах он уже не разделял своих прежних воззрений, высказанных в первом послании Курбскому, и намеревался снова приблизить взамен «страдников» «князей и бояр». Если кто-либо из князей и бояр и рассчитывал на это, то им пришлось быстро разочароваться. Доказательством этому может служить уже послание в Кирилло-Белозерский монастырь, написанное царем еще до грамоты Грязному - в 1573 г.

«Послание царя и великого князя Иоанна Васильевича всеа Руси в Кирилов монастырь игумену Козме, иже о Христе с братиею» не было еще, сколько нам известно, предметом специального исследования историка. До сих пор это послание привлекало к себе внимание исследователей лишь с литературной и культурно-бытовой стороны. А между тем, оно несомненно заслуживает внимания и с чисто исторической точки зрения. Характерны уже сами обстоятельства появления этого послания - оно написано в ответ на грамоту игумена и «братии» монастыря в связи с конфликтом между двумя влиятельными монахами - Ионой, в миру Иваном Васильевичем Шереметевым, и Варлаамом, в миру Василием Степановичем Собакиным. Это люди совершенно различного склада: Шереметевы - старый московский боярский род, пользовавшийся большим влиянием еще при предках Грозного и впавший в немилость накануне опричнины; Собакины - представители одного из служилых родов, возвысившихся в годы опричнины (Ср.: С. Б. Веселовский. Синодик опальных царя Ивана как исторический источник. Пробл. источниковед., т. III, 1940, стр. 339.), главным образом благодаря женитьбе царя (в 1571 г.) на представительнице этого рода - Марфе Собакиной. Варлаам (Василий Собакин) играл в Кирилло-Бзлозерском монастыре своеобразную роль царского уполномоченного, - Грозный иронически сравнивал его положение в монастыре с положением римского прокуратора Пилата: «понеже от царские власти послан»; руководство монастыря, очевидно, тяготилось присутствием Собакина и благоволило к Шереметеву. В 1573 г. Собакины разделили участь многих родов, возвысившихся в годы опричнины: попали в опалу (племянники Варлаама были обвинены в «чародействе»). Ободренные этим обстоятельством игумен и «братия» Кирилло-Белозерского монастыря и отправили царю свою грамоту, порицая Собакина и заступаясь за Шереметева. Но руководителям монастыря пришлось испытать разочарование: несмотря на свое недовольство Собакиными, Грозный не пожелал разделить благосклонность игумена Козьмы и «братии» к Шереметеву, и, начав свое послание с выражений глубочайшего уважения «господам и отцам», кончил его строжайшим выговором за покровительство опальному боярину. «Другой на вас Сильвестр наскочил», - зловеще заметил царь, напоминая игумену о ненавистном «попе», одном из вождей «избранной рады», к которой, кстати сказать, был близок в свое время и И. В. Шереметев.

Но недовольство царя Шереметевым и покровительствовавшим ему монастырским начальством объяснялось не только прошлым опального боярина. Положение Шереметева в Кирилло-Белозерском монастыре уже после его пострижения и превращения в монаха Иону тоже давало основания для беспокойства. Грозному стало известно, что опальный боярин, ставший «непогребенным мертвецом», продолжает владеть собственностью - держать при монастыре «особные годовые запасы». Монастырское начальство, с которым Грозный начал спор о Шереметеве еще задолго до написания послания 1573 г., указывало царю, невидимому, что эти шереметевские запасы служат подспорьем для хозяйства самого монастыря. Спор приобретал, таким образом, принципиальный характер: речь шла уже не об одном Шереметеве, а о монастырском хозяйстве в целом. Мнение царя по этому вопросу было вполне определенным: монастырь, имеющий собственные «села», ни от кого не должен зависеть в материальном отношении. «Милые мои!, - писал Грозный в послании, - доселе многие страны Кирилов пропитывал и в трудные времена, а ныне и самех вас в хлебное время, толико бы не Шереметев перекормил, и вам бы всем з голоду перемерети». Но точке зрения Грозного, принципиального противника того, чтобы монастырь «гонялся за бояры», противостояла точка зрения принципиальных защитников такого положения: «Не глаголи никто же, - с негодованием восклицает царь, - студные сия глаголы [постыдные слова]: яко только нам з бояры не знаться - ино монастырь без даяния оскудеет». Для того чтобы понять, почему эти «студные глаголы» так возмущали Грозного, следует вспомнить обстоятельство, отмеченное несколькими исследователями. Время опричнины характеризуется усиленным наплывом «вкладов» в монастыри: бояре, неуверенные в эти трудные для них годы в прочности своих владений, очень часто предпочитали «дарить» их в монастырь. Часто это была просто замаскированная продажа, но нередки и такие случаи, когда боярин обеспечивал себе при этом место в монастыре и надеялся «укрыться за спину» монастырских властей (Ср.: С. Б. Веселовский. Монастырское землевладение в Московской Руси во второй половине XVI века. Историч. зап., т. 10, 1941, стр. 103, 107; П. А. Садиков. Очерки по истории опричнины..М. - Л., 1950, стр. 130.). Каковы были взаимоотношения между таким «дарителем» и монастырем в последующее время: становился ли он после этого скромным монастырским «слугой» или влиятельным покровителем, «ктитором» монастыря - это, вероятно, зависело от многих обстоятельств. Слова Грозного о монастырях, «гоняющихся за боярами», и положение Шереметева в Кирилловом монастыре говорят, во всяком случае, о том, что второй вариант не был редкостью. Такое положение, естественно, не устраивало царя. Послание его в Кирилло-Белозерский монастырь в значительной степени направлено против превращения монастырей в боярских вассалов или в замаскированные боярские вотчины.

Последнее из издаваемых здесь посланий, связанных с внутриполитическими делами, непосредственно возвращает нас к важнейшему мероприятию Грозного - к опричнине. Судьба этого учреждения в 70-х годах XVI в. вызывала и продолжает вызывать споры среди историков. В 1572 г. термин «опричнина» исчезает из официальных документов (разрядных записей), - значит ли это, что опричнина была отменена или что было только изменено ее название? Современники-иностранцы прямо говорят, что в 1572 г. «пришел опричнине конец» (Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. Перевод И. И. Полосина, М., 1925, стр. 110, 151 - 152), но в русских источниках мы не находим таких прямых и определенных известий. Наиболее загадочно в этом отношении уже упомянутое завещание, написанное летом 1572 г.; в заключительной части этого завещания мы читаем: «А что есьми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора, как им прибыльнее и чинят, а образец им учинен готов» (Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV - XVI вв., М., 1950, стр. 446 (начало завещания см. в «Археографическом обзоре»).). «Учинил опришнину» - так можно сказать и о существующем учреждении и об отмененном (и об отменяемом). Ясно одно: если царь оставлял вопросов судьбе опричнины на усмотрение сыновей, значит сам он уже не был убежден в ее бесспорных достоинствах. О том, что в 1572 г. произошло нечто большее, чем простая перемена названия «государева особного двора», говорят и некоторые частные акты, обнаруженные исследователями в начале XX в.; из них мы узнаём, что после 1572 г. некоторое число «земских» получило назад свои владения из опричнины (Ср.: Л. М. Сухотин. Из истории опричнины. ЖМНП, ноябрь 1911 г.; важные материалы о возвращении вотчин «земским» содержатся и у II. А. Садикова, (ук. соч., стр. 137 - 146).).

Осенью 1575 г. Иван IV совершил поступок, который поразил современников едва ли менее, чем введение опричнины в 1564 г.: он передал свой титул «великого князя всея Руси» служилому татарскому хану Симеону Бекбулатовичу, а сам, как рассказывает летопись XVII в., «назвался Иваном Московским и вышел из града и живяше на Петровке и весь свой чин царский отдаде ему, Симеону, а царь Иван Васильевич ездил просто, что боярин, в оглоблях, человек; и как приедет к царю Симеону, и ссажался с царева места далече, з бояры» (Этот неизданный летописец находится в Рукописном отделе Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (пит. по: П. А. Садиков, ук. соч., стр. 42). Помещенное в настоящем издании послание «Иванца Московского» Симеону Бекбулатовичу является непосредственным следствием этой неожиданной реформы, а вместе с тем оно в значительной степени и объясняет эту реформу. Иа «челобитной Иванца Московского» (тщательно копирующей стиль подлинных челобитных) мы узнаём, что под властью «Иванца» находится какая-то особая территория, к которой он намеревается присоединять «вотчинишки» еще каких-то «людишек», находящиеся пока во владении «великого князя всеа Руси»; из этих вотчинишек он собирается «отсылатьипрочь» тех, которые ему «не надобны». Картина знакомая: «удел Иванца» с неизбежностью напоминает нам «особый двор государев» - опричнину. Как известно, одной из важнейших сторон опричной реформы было разрушение материальной базы родовитого боярства путем создания особой («опричной») территории, принудительного выселения из нее старых владельцев и. передачи их владений новым людям. «Удел Иванца» - это, очевидно, какая-то новая форма опричной территории.

Зачем же Грозному понадобилась эта новая форма и весь политический «маскарад» 1576г.? (П. А. Садиков, отметивший связь назначения Симеона «великим князем» с опричниной, считает, однако, что «объяснение подобного маскарада» следует «искать во внешне-политической конъюнктуре» (ук. соч., стр. 43). Ниже (в комментарии к посланию Симеону, прим. 1) мы указываем, почему это предположение П. А. Садикова не представляется достаточно убедительным.). Ответ на это дают, как кажется,, известия нескольких иностранцев, посетивших Русь как раз в «правление» Симеона Бекбулатовича. Один из них, посол английской королевы Елизаветы Д. Сильвестр, удостоился личной аудиенции у «Иванца Московского» и имел с ним довольно интимный разговор. Во время этого разговора Грозный указывал Сильвестру на фиктивность своего отречения, но объяснял его «опасным положением государей», которые «подвержены переворотам (chaunge)», «что в настоящее время и оправдалось, ибо мы передали сан нашего правительства...в руки чужеродца...Причиной (occasion) этого является преступное и злокозненное поведение наших подданных, которые ропщут и противятся нам; вместо верноподданнического повиновения они составляют заговоры против нашей особы» (Ю. Толстой. Первые 40 лет сношений между Россиею и Англиею. СПб., 1875, стр. 179 - 182.). Сходное объяснение было, очевидно, дано и германскому послу Даниилу Принцу: в своем рассказе о путешествии в Москву в 1576 г. он писал, что царь передал власть Симеону «по причине подлости подданных» (Даниил Принц из Бухова. Начало и возвышение Московии, Чтения ОИДР, 1876, кн. III, отд. IV, стр. 29.). Дополнением к этим известиям могут служить известия иностранцев, писавших несколько позже, - англичан Горсея и Флетчера: по их словам, Симеон Бекбулатович нужен был царю как подставное лицо для проведения каких-то непопулярных, но доходных мероприятий (Горсеи. Записки о Московии. СПб., 1909, стр. 30 - 31; Флетчер. О государстве Русском. СПб., 1905, стр. 50. Относительно конкретного характера этих мероприятий оба источника расходятся: Горсей говорит об уничтожении «прежних долгов» вообще, Флетчер - об уничтожении жалованных грамот монастырям.). Сопоставив известия иностранцев с посланием «Иванца Московского», мы легко сможем понять, в каком именно вопросе Грозный ожидал наибольшего сопротивления «подлых подданных». Пропаганда «крестопреступников» вне и внутри Русского государства и действительные злоупотребления некоторых из «государевых слуг» сделали опричнину непопулярной; в течение многих лет ее существования Грозный объявлял через своих послов, что у него «опричнины нет»; в 1572 г. он и формально пошел на ее отмену. Реформа 1564 г., проведенная Грозным, в значительной степени осуществила поставленную им цель; родовитое боярство в основном было разгромл