ОТ АВТОРА. Ее ответы трибуналу, учрежденному заведомо, чтобы ее осудить, составляют документ, единственный в мировой истории: такой человек

Мальчик не знал детства, а со смертью бабушки лишился женского общения и ласки. Он всегда спешил - вставать, чтобы скорее заниматься; ужинать, чтобы бежать на половину матери; лечь, чтобы скорее подняться. В постоянной спешке, которая осталась на всю жизнь, он глотал пищу не прожевывая, одевался за две минуты, и взгляд его постоянно искал часы, чтобы не опоздать. По приказу Панина их унесли и на вопросы мальчика о времени старались не отвечать.

Он часто выражал нетерпели

 

Ее ответы трибуналу, учрежденному заведомо, чтобы ее осудить, составляют документ, единственный в мировой истории: такой человек, как она, никогда не подумал бы рассказывать о себе и в особенности о своей внутренней жизни.

Множество других известий дополняет протоколы ее допросов. Внимание всей Европы было привлечено к этой девятнадцатилетней жизни и, при новом судебном разбирательстве после ее смерти, более сотни свидетелей были опрошены о ней.

Во всех этих документах все исключительно: сама эта девушка, неувядаемо свежая в своей чистейшей, мягкой и строгой красоте; то, что она делала и еще более, как она это делала и почему; и не менее исключительно то, что с ней сделали: девушка, святость которой бросается в глаза, была осуждена и сожжена на костре как отступница, затем была осторожно „оправдана” через 25 лет, новыми судьями, не без опаски обращавшимися с тем ослепительным материалом, который был у них в руках, и очень скоро после этого она же была предана забвению. Уже у ближайших поколений сохранилось лишь смутное воспоминание об одних только внешних перипетиях ее судьбы и весь основной относящийся к ней материал лежал полузабытым несколько веков, пока его не открыли как бы заново, немного более ста лет назад. С тех пор о ней возникла огромная литература. Но качество этой литературы чаще всего сомнительно. Гюстав Коэн был совершенно прав, говоря, в своем курсе в Сорбонне в 1948 г., что в рассуждениях о ней „те заблуждаются неизбежно, кто не идет дальше непосредственно окружающей реальности и думает, что вся реальность кончается там, где кончается ощупь их рук”. И, с другой стороны, Леон Блуа отметил столь же справедливо, что „ее мученичество продолжается глупостью и отвратительной чувствительностью самих ее поклонников, совершенно не способных понять действительное призвание этой дочери Божией”^[*].

Нe невозможно уложить ни в какие предвзятые схемы, порождае­мые интеллектуальной гордыней, и поэтому отвлеченное интеллекту­альное мышление не может с нею примириться. Ради отвлеченных ин­теллектуальных схем ее обрекли на несказанное мученичество; и ра­ди них же до сих пор даже серьезные и честные исследователи оста­навливаются перед всесторонним освещением этого слишком уж не­обычайного явления, часто не решаясь использовать целиком даже ту документацию, которая относится к ней непосредственно.

Сравнительно мало ею занимались в русской среде. По-русски о ней до сих пор нет ничего, кроме книги Мережковского, который многое увидел в ней правильно, в частности, лучше многих других понял ее внутренние мучения, ее „муку о Церкви” в последние дни ее жизни. Но ее истории Мережковский в должной мере все же не знал, он явно руководствовался лишь материалами из вторых рук, притом не всегда доброкачественными; чувствуя, что она стоит „на последней черте”, „в соединительной точке” истории и Царствия Божия, он, однако, не заметил у нее некоторых существеннейших черт, не говоря о всевозможных оплошностях во второстепенном.

Между тем, увидать ее подлинный исторический образ в подлин­ной исторической перспективе сегодня, пожалуй, еще сравнительно легче русскими глазами. Те надежды и те возможности, которые, единственный раз в истории Европы, в полной мере осуществились в ней, связаны неразрывно со старым фоном общехристианских пе­реживаний и представлений. Но этот старый до-схоластический фон, заваленный на Западе почти совершенно схоластической диалекти­кой и ее позднейшими видоизменениями, все же в большей степени сохранился у нас: схоластическая диалектика у нас появилась срав­нительно поздно; правда, в своем последнем марксистском вариан­те она была у нас привита в колоссальных дозах, которые и вызыва­ли спасительную реакцию.

Эта книга родилась, конечно, не из одного только интеллектуаль­ного интереса к этому изумительному явлению. Так о Жанне писать вообще нельзя, потому именно, что она обращается не к интеллекту только, а к человеку в целом. Я хотел увидать ее как можно яснее просто потому, что полюбил ее при первой же „встрече”.

Когда я, вскоре после окончания Второй мировой войны, решил с карандашом в руках прочесть или перечесть, сколь возможно, все, что может так или иначе пролить свет на эту личность и на эту судьбу, я искал только правды о ней, потому что никакой „сво­ей” правды у меня больше не было. И, как это обычно происходит с теми, кто ею серьезно занимается, чем лучше и ближе я ее узнавал, тем больше я ее любил и тем больше убеждался в той правде, кото­рую она открывает. Как-то раз она сказала, что „умерла бы, если бы не откровение, которое поддерживает ее каждый день”. Такой же жизненной необходимостью стало для меня каждый день вспоминать о том, что эта девочка жила на земле. „О том, что эта девочка жила на земле, нельзя достаточно часто напоминать людям” (Гарнак). Мы все задыхаемся в схемах и освободить нас может только непосред­ственная „встреча” с тем, что есть — говоря ее языком — „в книге Божией”.

Этот отрывок из книги Божией, я думаю, один из самых значи­тельных, какие нам доступны на земле, я старался увидеть „лицом к лицу” и „лицом к лицу” поставить перед другими историю Жанны д’Арк.