Учение о сознании

Единство Церкви следует необходимо из единства Божиего, ибо Церковь не есть множество лиц в их личной отдельности, но единство Божьей благодати, живущей во множестве разумных творений, покоряющихся благодати. Дается же благодать и не­покорным, и не пользующимся ею (зарывающим талант), но они не в Церкви. Единство же Церкви не мнимое; не иносказатель­ное, но истинное и существенное, как единство многочисленных членов в теле живом.

<... > Церковь называется единою, святою, соборною (като­лическою и вселенскою) апостольскою, потому что она едина и свята, потому что она принадлежит всему миру, а не какой-ни­будь местности, потому что ею святится все человечество и вся земля, а не один какой-нибудь народ или одна страна, потому что сущность ее состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех ее членов, по всей земле признающих ее, потому, наконец, что в Писании и учении апостольском содержится вся полнота ее веры, ее упований и ее любви.

<... > Церковь живет даже на земле не земною, человечес­кой жизнию, но жизнию божественной и благодатною. Посему

не только каждый из членов ее, но и вся она торжественно назы­вает себя святою. <... > Она живет не под законом рабства, но под законом свободы, не признает над собой ничьей власти, кро­ме собственной, ничьего суда, кроме суда веры (ибо разум ее не постигает), и выражает свою любовь, свою веру и свою надежду в молитвах и обрядах, внушаемых ей духом истины и благода­тью Христовою.

Хомяков A.C. Церковь одна // Хомяков A.C. Сочинения. В 2т. Т. 2. Работы по богословию. М., 1994. С. 5, 7, 16.

<... > Каждый из нас от земли, одна Церковь от неба. Впро­чем, человек находит в Церкви не чуждое что-либо себе. Он находит в ней самого себя, но себя не в бессилии своего духов­ного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего едине­ния со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве, или точнее находит в ней то, что есть совершенного в нем самом, — Божественное вдохнове­ние, постоянно теряющееся в грубой нечистоте каждого отдель­но личного существования. Это очищение совершается непобе­димою силою взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий. — «Но, каким же образом, — ска­жут нам, — могло бы единение христиан дать каждому то, чего не имеет никто в отдельности?» Песчинка действительно не получает нового бытия от груды, в которую забросил ее случай: таков человек в протестантстве. Кирпич, уложенный в стене, не претерпевает порчи и не приобретает совершенства от места, назначенного ему наугольником каменщика: таков человек в романизме. Но всякая частица вещества, усвоенная живым те­лом, делается неотъемлемою частью его организма и сама по­лучает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви, в Теле Христовом, органическое начало которого есть любовь. Очевидно, люди Запада не могут ни понять ее, ни уча­ствовать в ней, не обратившись из раскола, который есть ее от­рицание; ибо латинянин думает о таком единстве Церкви, при котором не остается следов свободы христианина, а протестант держится такой свободы, при которой совершенно исчезает един­ство Церкви. Мы же исповедуем Церковь единую и свободную. Она пребывает единою, не имея нужды в официальном пред­ставителе ее единства, и свободною, хотя свобода не обнаружи­вается разъединением ее членов. <... >

Итак, очевидно, есть существенная разница между идеею Церкви, признающей себя единством органическим, живое нача­ло которого есть Божественная благодать взаимной любви, и между идеею западных обществ, единство которых, совершенно условное, у протестантов состоит только в арифметическом ито­ге известного числа отдельных личностей, имеющих почти тож­дественные стремления и верования, а у римлян — только в строй­ности движений подданных полу духовного государства. Такое различие в идее должно непременно отозваться на характере всех проявлений этих троякого рода единств. <... >

Войдите в протестантский храм. Не в совершенном ли оди­ночестве стоит в нем молящийся? Кроме музыки и условного обряда, чувствует ли себя отдельное лицо связанным чем-нибудь еще с собранием молящихся? Относится ли оно к собранию как к чему-то такому, по отношению к чему его личная жизнь состав­ляла бы только часть? Небольшая община, собравшаяся в храме, чувствует ли за его стенами присутствие чего-либо более широ­кого, из чего бы она почерпала свою духовную жизнь? Чувствует ли она действительное свое общение с миром духов высших и чистейших? Обращается ли она к этому невидимому миру с просьбами о помощи или, по крайней мере, о единомыслии в его молитве? Нет, протестант и протестантская община тщательно этого избегают. <...>

Войдите в римский храм. Молитва каждого сливается ли в одну общую молитву? Голос хора есть ли выражение мысли всех? Нет; и здесь человек остается одиноким перед молитвою, ибо от него не требуется, чтоб он ее понимал и чтобы ум его на нее отзывался. Все богослужение остается для него чем-то внешним; он в нем не участник. Он только присутствует при нем, но без­действенно. Церковное правительство молится на своем, прави­тельственном языке, ради какой нужды позволять подданным примешивать свои голоса и мысли к разговору правительства с высшей властью? То, что происходит в римских храмах, имело бы вид пародии на молитву, если б не составляло принадлежно­сти целой системы. Когда была порвана связь взаимной любви, когда пренебрегли святостью ее силы, человек, как я уже сказал прежде, фактически вышел из Церкви, хотя, по законам чисто земной организации, он оставался как бы заключенным в ее ог­раде. <... > Латинянин, как в тех молитвах, с которыми он об­ращается к святым, так и в тех, которые приносит за умерших,

все-таки остается в глазах Церкви одиноким. Простой гражданин трехъярусного общества, он все-таки не член живого организма. Он просит высокой протекции у тех, кто могущественнее его, он оказывает свою маленькую протекцию тем, кто ничтожнее его; но его несчастная индивидуальность не пропадет в сфере высшей жизни, часть которой бы он составлял. Таким-то образом место веры в органическое единство Церкви заступила живая теория земной дипломатии, распространенная на мир невидимый; эта теория, самовольная выдумка скрывающегося от самого себя ра­ционализма, столько же противна человеческой логике, сколько ненавистна чувству христианина. <... >

Итак, несмотря на придуманную для отдельного лица воз­можность пользоваться услугами одних и оказывать услуги дру­гим, оно стоит у латинян так же одиноко, как у протестантов. Заимодавец или должник, латинянин, в обоих случаях, все-таки не вяжется с невидимою Церковью узами органическими. Ус­ложнение молитвенного заступления духовно-банковою опера-циею перевода добрых дел или заслуг не только не изменяет ни в чем юридического характера молитвы, а напротив, выказывает его во всей яркости. Несмотря на предполагаемые внешние сно­шения с невидимым миром, внутреннее одиночество латиняни­на по отношению к этому миру остается во всей своей очевидно­сти, а одиночество его в отношении к его братьям в земном мире выступает даже решительнее, чем у протестантов: ибо употреб­ление чуждого языка (дипломатического языка, требуемого кон­ституцией Церкви — государства) не допускает слияния мысли отдельного лица в единогласии мысли всеобщей. Протестантство заводит человека в пустыню, романизм обносит его оградою, но здесь и там он остается одиноким.

Хомяков A.C. Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа // Там же. С. 87—92.