ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Природа интеллекта

Глава 1. Интеллект и биологическая адаптация

Глава 2. “Психология мышления” и психологическая природа логических операций

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Интеллект и сенсо-моторные функции

Глава 3. Интеллект и восприятие

Глава 4. Навык и сенсо-моторный интеллект

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Развитие мышления

Глава 5. Формирование мышления, интуиция (наглядность) и операции

Глава 6. Социальные факторы интеллектуального развития

Заключение.

Ритмы, регуляции и “группировки”

Библиография

 

ГЛАВА 1

ИНТЕЛЛЕКТ И БИОЛОГИЧЕСКАЯ АДАПТАЦИЯ

Всякое психологическое объяснение рано или поздно завер­шается тем, что опирается на биологию или логику (или на социологию, хотя последняя сама, в конце концов, оказыва­ется перед той же альтернативой). Для некоторых исследо­вателей явления психики понятны лишь тогда, когда они связаны с биологическим организмом. Такой подход вполне применим при изучении элементарных психических функ­ций (восприятие, моторная функция и т. д.), от которых ин­теллект зависит в своих истоках. Но совершенно непонятно, каким образом нейрофизиология сможет когда-либо объяс­нить, почему 2 и 2 составляют 4 или почему законы дедукции с необходимостью налагаются на деятельность сознания. От­сюда другая тенденция, которая состоит в том, чтобы рас­сматривать логические и математические отношения как не­сводимые ни к каким другим и использовать их для анализа высших интеллектуальных функций. Остается только ре­шить вопрос: сможет ли сама логика, понимаемая как нечто выходящее за пределы экспериментально-психологического объяснения, тем не менее послужить основой для истолко­вания данных психологического опыта как такового? Фор­мальная логика, или логистика, является наукой, соответ­ствующей этой аксиоматике, может быть только психология мышления. При такой постановке задач психология интел­лекта должна, разумеется, учитывать все достижения логи­ки, но последние никоим образом не могут диктовать психо­логу его собственные решения: логика ограничивается лишь тем, что ставит перед психологом проблемы.

Двойственная природа интеллекта, одновременно логи­ческая и биологическая, — вот из чего нам следует исходить. Две последующие главы имеют своей целью очертить эти предварительные вопросы и прежде всего — в максимальной степени показать единство (насколько это возможно при со­временном состоянии знаний) этих двух, на первый взгляд не сводимых друг к другу аспектов жизни мышления.

Место интеллекта в психической организации. Всякое поведение, идет ли речь о действии, развертывающемся во вне, или об интериоризованном действии в мышлении, высту­пает как адаптация, или, лучше сказать, как реадаптация. Индивид действует только в том случае, если он испытывает потребность в действии, т. е. если на короткое время про­изошло нарушение равновесия между средой и организмом, и тогда действие направлено на то, чтобы вновь установить это равновесие, или, точнее, на то, чтобы реадаптировать ор­ганизм (Клапаред). Таким образом, “поведение” есть осо­бый случай обмена (взаимодействия) между внешним миром и субъектом. Но в противоположность физиологическим об­менам, носящим материальный характер и предполагающим внутреннее изменение тел, “поведения”, изучаемые психо­логией, носят функциональный характер и реализуются на больших расстояниях — в пространстве (восприятие и т. д.) и во времени (память и т. д.), а также по весьма сложным тра­екториям (с изгибами, отклонениями и т. д.). Поведение, пони­маемое в смысле функциональных обменов, в свою очередь, предполагает существование двух важнейших и теснейшим образом связанных аспектов: аффективного и когнитивного.

Вопрос об отношениях между аффективной сферой и зна­нием был предметом многочисленных дискуссий. Согласно П. Жане, следует различать “первичное действие”, или от­ношение между субъектом и объектом (интеллект и т. д.), и “вторичное действие”, или реакцию субъекта на свое соб­ственное действие: эта реакция, образующая элементарные чувства, состоит в регуляции первичных действий и обеспе­чивает выход избыточной внутренней энергии. Однако нам кажется, что наряду с регуляциями такого рода, которые, по существу, определяют энергетический баланс или внутрен­нюю экономику поведения, должно существовать место и для таких регуляций, которые обусловливали бы финальность поведения, устанавливали бы его ценности. И именно такими ценностями должен характеризоваться энергетический или экономический обмен субъекта с внешней средой. По Клапареду, чувства предписывают поведению цель, в то время как интеллект ограничивается тем, что снабжает поведение сред­ствами (“техникой”). Но существует и такое понимание, при котором цели рассматриваются как средства и при котором финальность действия беспрерывно меняется. Поскольку чувство в какой-то мере направляет поведение, приписывая ценность его целям, психологу следует ограничиться конста­тацией того факта, что именно чувство дает действию необ­ходимую энергию, что время как знание налагает на поведе­ние определенную структуру. Отсюда возникает решение, предложенное так называемой “психологией формы”: пове­дение представляет собой “целостное поле”. Охватывающее и субъект, и объект, динамику этого поля образуют чувства (Левин), в то время как его структуризация обеспечивается восприятием, моторной функцией и интеллектом. Мы гото­вы согласиться с такой формулировкой при одном уточнении: и чувства, и когнитивные формы зависят не только от суще­ствующего в данный момент “поля”, но также от всей предше­ствующей истории действующего субъекта. И в связи с этим мы бы просто сказали, что всякое поведение предполагает как аспект энергетический, или аффективный, так и структур­ный, или когнитивный, что, на наш взгляд, действительно объединяет изложенные выше точки зрения.

В самом деле, ведь все чувства выступают или как регу­ляторы внутренней энергии (“фундаментальные чувства” у П. Жане, “интерес” у Клапареда и т. д.), или как факторы, регулирующие у субъекта обмен энергией с внешней средой (всякого рода реальные или фиктивные “ценности”, затем “желаемости”, связанные с “целостным полем” К. Левина, “валентности” Е. С. Рассела, вплоть до межиндивидуальных или социальных ценностей). Сама воля может пониматься как своего рода игра аффективных и, следовательно, энергетиче­ских операций, направленных на создание высших ценностей и на то, чтобы сделать эти ценности обратимыми и сохраняе­мыми (моральные чувства и т. д. эти операции существуют параллельно системе логических операций, с помощью кото­рых создаются понятия.

Но если во всяком без исключения поведении заложена “энергетика” (или “экономика”), представляющая его аффективный аспект, то вызываемые этой “энергетикой” обмены со средой необходимо предполагают существование некой формы или структуры, определяющей те возможные пути, по которым проходит связь субъекта с объектом. Именно в та­ком структурировании поведения и состоит его когнитивный аспект. Восприятие, сенсо-моторное научение (навык и т. д.), акт понимания, рассуждение и т. д. — все это сводится к тому, чтобы тем или иным образом, в той или иной степени струк­турировать отношения между средой и организмом. Именно на этом основании все они объединяются в когнитивной сфе­ре поведения и противостоят явлениям аффективной сферы. Мы будем говорить об этом в связи с когнитивными функция­ми, понимаемыми в самом широком смысле (включая сюда и сенсо-моторные адаптации организма).

Аффективная и когнитивная жизнь являются, таким обра­зом, неразделимыми, оставаясь в то же время различными. Они неразделимы, поскольку всякий взаимообмен со средой предполагает одновременно и наложение структуры, и созда­ние ценностей (структуризацию и валоризацию); но от этого они не становятся менее различными между собой, посколь­ку эти два аспекта поведения никак не могут быть сведены друг к другу. Вот почему даже в области чистой математики невозможно рассуждать, не испытывая никаких чувств, и, на­оборот, невозможно существование каких бы то ни было чувств без известного минимума понимания или различения. Акт интеллекта предполагает сам по себе известную энергети­ческую регуляцию, как внутреннюю (интерес, усилие, лег­кость и т. д.), так и внешнюю (ценность изыскиваемых реше­ний и объектов, на которые направлен поиск), которые обе по своей природе аффективны и сопоставимы со всеми другими регуляциями подобного рода. И наоборот, никакая из интел­лектуальных или перцептивных реакций не представляет та­кого интереса для когнитивной жизни человека, как те мо­менты восприятия или интеллекта, которые обнаруживаются во всех проявлениях эмоциональной жизни. То, что в жизни здравый смысл зовет “чувством” и “умом”, рассматривая их как две “способности”, противостоящие одна другой, суть две разновидности поведения, одна из которых направлена на людей, а другая — на идеи или вещи. При этом каждая из этих разновидностей, в свою очередь, обнаруживает и когнитивный, и аффективный аспекты действия, аспекты, всегда объеди­ненные в действительной жизни и ни в какой степени не яв­ляющиеся самостоятельными способностями.

Более того, сам интеллект невозможно оторвать от других когнитивных процессов. Он, строго говоря, не является одной из структур, стоящей наряду с другими структурами. Интел­лект — это определенная форма равновесия, к которой тяготе­ют все структуры, образующиеся на базе восприятия, навыка и элементарных сенсо-моторных механизмов. Ведь, в самом деле, нужно понять, что если интеллект не является способ­ностью, то это отрицание влечет за собой необходимость не­кой непрерывной функциональной связи между высшими формами мышления и всей совокупностью низших разно­видностей когнитивных и моторных адаптации. И тогда ин­теллект будет пониматься как именно та форма равновесия, к которой тяготеют все эти адаптации. Это, естественно, не означает ни того, что рассуждение состоит в согласовании перцептивных структур, ни того, что восприятие может быть сведено к бессознательному рассуждению (хотя оба эти по­ложения могли бы найти известное обоснование), так как непрерывный функциональный ряд не исключает ни разли­чия, ни даже гетерогенности входящих в него структур. Каж­дую структуру следует понимать как особую форму равно­весия, более или менее постоянную для своего узкого поля, становящуюся непостоянной за его пределами. Эти структу­ры, расположенные последовательно, одна над другой, сле­дует рассматривать как ряд, строящийся по законам эволю­ции таким образом, что каждая структура обеспечивает более устойчивое и более широко распространяющееся равновесие тех процессов, которые возникли еще в недрах предшествую­щей структуры. Интеллект — это не более чем родовое имя, обозначающее высшие формы организации или равновесия когнитивных структурирований.

Этот способ рассуждения приводит нас к убеждению, что интеллект играет главную роль не только в психике челове­ка, но и вообще в его жизни. Гибкое и одновременно устойчи­вое структурное равновесие поведения — вот что такое ин­теллект, являющийся по своему существу системой наиболее жизненных и активных операций. Будучи самой совершенной из психических адаптации, интеллект служит, так сказать, наиболее необходимым и эффективным орудием во взаимо­действиях субъекта с окружающим миром, взаимодействиях, которые реализуются сложнейшими путями и выходят далеко за пределы непосредственных и одномоментных контактов, для того чтобы достичь заранее установленных и устойчи­вых отношений. Однако с другой стороны, этот же способ рассуждения запрещает нам ограничить интеллект его исход­ной точкой: интеллект для нас есть определенный конечный пункт, а в своих истоках он неотделим от сенсо-моторной адаптации в целом, так же как за ее пределами — от самых низших форм биологической адаптации.

Адаптивная природа интеллекта. Если интеллект являет­ся адаптацией, то нам прежде всего следует дать определе­ние последней. Чтобы избежать чисто терминологических трудностей финалистского языка, мы бы охарактеризовали адаптацию как то, что обеспечивает равновесие между воз­действием организма на среду и обратным воздействием сре­ды. Действие организма на окружающие его объекты можно назвать ассимиляцией (употребляя этот термин в самом ши­роком смысле), поскольку это действие зависит от предше­ствующего поведения, направленного на те же самые или на аналогичные объекты. В самом деле, ведь любая связь живо­го существа со средой обладает той характерной особенно­стью, что это существо, вместо того чтобы пассивно подчи­няться среде, само активно ее преобразует, налагая на нее свою определенную структуру. Физиологически это означа­ет, что организм, поглощая из среды вещества, перерабатыва­ет их в соответствии со своей структурой. Психологически же происходит, по существу, то же самое, только в этом слу­чае вместо изменений субстанциального порядка происходят изменения исключительно функционального порядка, об­условленные моторной деятельностью, восприятием и вза­имовлиянием реальных или потенциальных действий (кон­цептуальные операции и т. д.). Таким образом, психическая ассимиляция есть включение объектов в схемы поведения, которые сами являются не чем иным, как канвой действий, обладающих способностью активно воспроизводиться.

С другой стороны, и среда оказывает на организм обратное действие, которое, следуя биологической терминологии, мож­но обозначить словом “аккомодация”. Этот термин имеет в ви­ду, что живое существо никогда не испытывает обратного дей­ствия как такового со стороны окружающих его тел, но что это действие просто изменяет ассимилятивный цикл, аккомоди­руя его в отношении к этим телам. В психологии обнаружи­вается аналогичный процесс: воздействие вещей на психику всегда завершается не пассивным подчинением, а представ­ляет собой простую модификацию действия, направленного на эти вещи. Имея в виду все вышесказанное, можно было бы определить адаптацию как равновесие между ассимиляцией и аккомодацией, или, что по существу одно и то же, как рав­новесие во взаимодействиях субъекта и объектов.

В случае органической адаптации эти взаимодействия, бу­дучи материальными, предполагают взаимопроникновение между той или иной частью живого тела и той или иной час­тью внешней среды. В противоположность этому психическая жизнь, как мы уже видели, начинается с функциональных взаимодействий, то есть с того момента, когда ассимиляция не изменяет более ассимилируемые объекты физико-хими­ческим образом, а включает их в формы своей собственной деятельности (равным образом можно сказать, что она начи­нается с того момента, когда аккомодация влияет только на эту деятельность). И тогда становится понятным, каким об­разом на прямое взаимопроникновение организма и среды с появлением психической жизни налагаются опосредство­ванные взаимодействия субъекта и объектов, осуществляю­щиеся на все более значительных пространственно-времен­ных расстояниях и по все более сложным траекториям. Все развитие психической деятельности от восприятия и навы­ков к представлениям и памяти вплоть до сложнейших опе­раций умозаключения и формального мышления является, таким образом, функцией от все увеличивающихся масшта­бов взаимодействий и тем самым функцией от равновесия между ассимиляцией организмом все более и более удален­ной от него действительности и его аккомодацией к ней.

И именно в этом смысле можно было бы сказать, что ин­теллект с его логическими операциям, обеспечивающими устойчивое и вместе с тем подвижное равновесие между уни­версумом и мышлением, продолжает и завершает совокуп­ность адаптивных процессов. Ведь органическая адаптация в действительности обеспечивает лишь мгновенное, реализующееся в данном месте, а потому и весьма ограниченное рав­новесие между живущим в данное время существом и совре­менной ему средой. А уже простейшие когнитивные функции, такие, как восприятие, навык и память, продолжают это равно­весие как в пространстве (восприятие удаленных объектов), так и во времени (предвосхищение будущего, восстановление в памяти прошлого). Но лишь один интеллект, способный на все отклонения и все возвраты в действии и мышлении, лишь он один тяготеет к тотальному равновесию, стремясь к тому, чтобы ассимилировать всю совокупность действительности и чтобы аккомодировать к ней действие, которое он осво­бождает от рабского подчинения изначальным “здесь” и “те­перь”.

Определение интеллекта. Чтобы определить интеллект (что, без сомнения, весьма важно, ибо необходимо ограничить область, выступающую под этим названием, если собирают­ся ею заниматься), достаточно указать на степень сложности тех дистантных взаимодействий, начиная с которых мы бу­дем употреблять термин “интеллектуальный”. Здесь серьез­ным препятствием является то, что нижняя граница сложно­сти всегда остается произвольной. Для одних ученых, таких, как Клапаред и Штерн, интеллект — это психическая адапта­ция к новым условиям. Клапаред в силу этого противопо­ставляет интеллект инстинкту и навыку, которые являются наследственными или приобретенными адаптациями к по­вторяющимся условиям. Для него интеллект начинается с про­стейших эмпирических поисков, являющихся источником тех интериоризованных поисков, которые затем, уже на высшем уровне, характеризуют деятельность по созданию гипотезы. Для Бюлера, который также делит структуры на три типа (ин­стинкт, дрессура, интеллект), это определение слишком ши­роко: интеллект возникает только вместе с актом внезапного понимания (Aha-Erlebnis), в то время как поиск относится к навыку. Так же поступает и Кёлер, сохраняя термин “интел­лект” только для актов резкого изменения структур и исключая из него поиск. Несомненно, что поиск появляется вместе с возникновением простейших навыков, которые сами в мо­мент их выработки являлись адаптациями к новым условиям. С другой стороны, вопрос, гипотеза и проверка, совокупность которых, по Клапареду, и образует интеллект, находятся в за­родыше уже в потребностях, пробах и ошибках, так же как и в эмпирических утверждениях, свойственных наименее раз­витым сенсо-моторным адаптациям. Остается, следовательно, одно из двух: либо удовлетвориться функциональным опре­делением, рискуя включить в интеллект почти все когнитив­ные структуры, либо избрать критерием какую-нибудь одну особую когнитивную структуру, но при таком (конечно, услов­ном) выборе мы рискуем пренебречь естественной преем­ственностью этих структур.

Имеется, однако, возможность определить интеллект тем направлением, на которое ориентировано его развитие, и не настаивать при этом на решении вопроса о границах интел­лекта; последние при таком подходе предстают как опреде­ляемые последовательными стадиями или формами равнове­сия. Тогда можно одновременно исходить из точек зрения как функциональной ситуации, так и структурного механиз­ма. Исходя из первой, можно сказать, что поведение тем бо­лее “интеллектуально”, чем сложнее и многообразнее стано­вятся траектории, по которым проходят воздействия субъекта на объекты, и чем к более прогрессирующим композициям они ведут. Кривые, по которым осуществляется восприятие, очень просты, даже при большой удаленности воспринимае­мого объекта. Навык представляется чем-то более сложным, но его пространственно-временные звенья сочленены в еди­ное целое, части которого не могут ни существовать самостоя­тельно, ни образовывать друг с другом особые сочетания. В отличие от них интеллектуальный акт — состоит ли он в том, чтобы отыскать спрятанный предмет или найти скры­тый смысл образа, — предполагает определенное число путей (в пространстве и времени), одновременно самостоятельных и способных к сочетанию друг с другом (то есть к компо­зиции). С точки зрения структурного механизма, простей­шие сенсо-моторные адаптации неподвижны и одноплановы, тогда как интеллект развивается в направлении обратимой мобильности. Именно в этом, как мы увидим далее, и состоит существенная черта операций, характеризующих живую ло­гику в действии. Но одновременно мы видим, что обрати­мость — это не что иное, как сам критерий равновесия (как этому нас учат физики). Определить интеллект как прогрес­сирующую обратимость мобильных психических структур — это то же самое, что в несколько иной формулировке сказать, что интеллект является состоянием равновесия, к которому тя­готеют все последовательно расположенные адаптации сенсо-моторного и когнитивного порядка, так же как и все ассими­лятивные и аккомодирующие взаимодействия организма со средой.

Классификация возможных интерпретаций интеллекта. С точки зрения биологии, интеллект появился как один из видов деятельности организма, тогда как объекты, к которым он адаптируется, образуют особую сферу окружающей сре­ды. Но по мере того как вырабатываемые интеллектом зна­ния приводят к некоему привилегированному равновесию как к необходимому пределу сенсо-моторного взаимодей­ствия и представления и по мере того как расстояния, на ко­торых реализуется это равновесие, бесконечно расширяются во времени и пространстве, интеллект порождает саму науч­ную мысль, включая и биологическое знание. Следователь­но, вполне естественно, что психологические теории интел­лекта располагаются как бы между биологическими теориями адаптации и общими концепциями познания. В том, что суще­ствует родство между психологическими теориями и эпистемологическими учениями, нет ничего удивительного, ибо, хотя психология и освободилась от философской опеки, к счастью, еще остались пути, связывающие научение психических функ­ций с исследованием процессов научного познания. Суще­ствует также параллелизм (и даже довольно тесный) между важнейшими биологическими учениями об эволюционной изменчивости (а, следовательно, также и об адаптации) и уз­коспециальными теориями интеллекта как явления чисто психологического: в этом смысле особенно интересен следую­щий момент. Дело в том, что очень часто психологи сами не осознают тех биологических течений, которые вливают жизнь в их чисто психологические концепции, что, впрочем, наблюдается и у биологов, которые иной раз незаметно для самих себя принимают среди прочих возможных также и психологи­ческую позицию (например, роль навыка у Ламарка или борь­бы за существование и конкуренции у Дарвина). Естественно, что, чем родственнее проблемы, тем более вероятно сходство в их решениях, причем одно из них подкрепляет другое.

В биологии отношение между организмом и средой имеет сейчас шесть возможных интерпретаций, строящихся как ком­бинации нижеприведенных исходных положений (все эти по­ложения определяют различные — классические или совре­менные — решения).

Идея эволюции в собственном смысле этого слова либо отбрасывается, либо принимается; с другой стороны, в обо­их случаях адаптация может приписываться фак­торам, внешним для самого организма, внутренним фак­торам или их взаимодействию. С неэволюционистской (“фиксистской”) точки зрения, адаптацию можно выводить как из “предустановленной гармонии” между организмом и свойствами среды, так и из преформизма, полагающего, что организм реагирует на любую ситуацию, актуализируя свои потенциальные структуры, или даже из “эмержентности” структурированного целого, не сводимого к своим элементам и определяемого одновременно изнутри и извне. (Предустановленная — это решение проблемы, внутренне присущее классическому креационизму, и она является единственно возможным объяснением адаптации, которым располагает витализм в его чистой фор­ме. Преформизм иногда связывается с виталистскими решениями проблемы, но он может освобождаться от витализма и делает это доволь­но часто, выступая в форме мутационизма у тех авторов, которые отрица­ют за эволюцией какой-либо конструктивный характер и рассматривают все новое в поведении живых существ как актуализацию потенций, до той поры остававшихся просто скрытыми. Эмержентная точка зрения, напротив, сводится к объяснению всего нового, что появляется в иерар­хии существ, посредством целостных структур, не сводимых к элементам предшествующего генетического уровня. Из этих элементов “эмержирует” некая новая целостность, которая адаптивна и объединяет в одно не­разложимое целое как внутренние механизмы, так и их связи с внешней средой. Эмержентная гипотеза хотя и принимает факт эволюции, но сводит эволюцию к серии синтезов, не сводимых один к другому, дробитее,превращая, по существу, в ряд новых сотворений.) Что касается эволюционистских взглядов, то они объясняют адаптивные изменения либо влиянием среды (ла­маркизм), либо эндогенными мутациями с последующим отбором (мутационизм), (В мутационистских интерпретациях эволюции последующий отбор относится за счет самой среды. У Дарвина он объясняется конкуренцией.) либо прогрессирующим вме­шательством внешних и внутренних факторов.

Просто поразительно, сколько существует общих течений мысли, по-разному объясняющих как познание само по себе, так и отношение между мыслящим субъектом и объектами. Так. предустановленной гармонии креационистского вита­лизма отвечает тот вид реализма, который видит в разуме врожденные идеи, адекватные вечным формам или сущностям. С преформизмом согласуется априоризм, объясняющий знание наличием внутренних структур, предшествующих опыту. Концепции эмержентного возникновения внутренних структур, не создающихся генетически, соответствует совре­менная феноменология, которая просто анализирует раз­личные формы мышления, отказываясь выводить их гене­тически одну из другой или различать в них субъективный и объективный аспекты.

Эволюционистские истолкования находят себе место в тех эпистемологических течениях, которые стоят на точке зрения постепенного создания и совершенствования разума. Ламар­кизм вполне отвечает эмпиризму, который объясняет знание воздействием внешних объектов. Мутационизму со­ответствуют конвенционализм и прагматизм, которые объясняют явление адекватности духа реальности тем, что происходит свободное и необусловленное создание субъек­тивных идей, а затем — отбор их на основе принципа наиболь­шего удобства. Наконец, концепция интеракционизма влечет за собой релятивизм, рассматривающий познание как продукт совместной деятельности неразрывно связанных друг с другом опыта и дедукции.

Не настаивая на отмеченном параллелизме (в его наибо­лее общей форме), следует, однако, подчеркнуть тот факт, что современные теории интеллекта, как общие, так и собственно психологические, в действительности вдохновляются идея­ми одних и тех же значений, вне зависимости от того, преобладает ли в этих теориях чисто биологический подход, или они испытывают на себе сильное влияние философских систем (в отношении истолкования познания как такового).

Нет, однако, никакого сомнения в том, что все интерпре­тации интеллекта можно разделить исходя из одного суще­ственного признака на две группы: 1) те, которые хотя и при­знают сам факт развития, но не могут рассматривать интеллект иначе чем как некое исходное данное им, таким образом, сво­дят всю психическую эволюцию к своего рода постепенному осознанию этого исходного данного (без учета реального про­цесса его создания), и 2) те интерпретации, которые стремят­ся объяснить интеллект исходя из его собственного развития. При этом отметим, что оба направления ведут совместную работу по нахождению и анализу новых экспериментальных данных. Именно потому-то и следует различать все современ­ные истолкования интеллекта в соответствии с тем, в какой мере все они стремятся осветить тот или иной особый аспект подлежащих истолкованию фактов; линию же разграничения между психологическими теориями и философскими учения­ми надо усматривать в различном отношении к опыту, а не в исходных гипотезах.

Среди “фиксистских” теорий следует прежде всего отме­тить те, которые, несмотря ни на что, остаются верными идее, что и интеллект представляет собой способность непосред­ственного, прямого знания физических предметов и логиче­ских или математических идей, то есть знания, обусловлен­ного “предустановленной гармонией” между интеллектом и действительности. Надо признать, что весьма немногие из психологов-экспериментаторов придерживаются этой гипо­тезы. Но вопросы, возникшие на границах психологии и ана­лиза математического мышления, дали возможность некоторым логикам, как, например, Б. Расселу, наметить подобного рода концепцию интеллекта и даже попытаться применить ее к психологии как таковой. (См.: В. Russell. The Analysis of Mind. London, 1921. 18)

Более распространенной является гипотеза, согласно которой интеллект определяется как совокупность внутрен­них структур; эти структуры также не создаются, а постепенно проявляются в процессе развития психики, благодаря осозна­нию мышлением самого себя. Эта априористская идея прони­зывает большую часть работ немецкой школы “психологии мышления” (Denkpsychologie) и лежит в основе многочис­ленных экспериментальных исследований процесса мышле­ния, осуществлявшихся по методам, известным под названи­ем “провоцируемой интроспекции” и разрабатывающихся с 1900-1905 гг. до сего времени. Но сказанное выше вовсе не означает, что всякое применение подобных методов в экспе­риментальном исследовании должно с необходимостью привести к такому объяснению природы интеллекта; работа Бине свидетельствует об обратном. Однако у К. Бюлера, Зельца и ряда других интеллект, в конце концов, становится неким “зеркалом логики”, причем последняя привносится извне без какого бы то ни было возможного каузального объяснения.

И наконец, эмержентным и феноменологическим взгля­дам (L), при том влиянии, которое оказали последние на ис­торию науки, соответствует сравнительно недавно выдвину­тая теория интеллекта, весьма ярко поставившая ряд новых проблем, — “теория формы” (Gestalt'a). Основанная на экс­периментальных исследованиях в области восприятия, кон­цепция “формы целого” исходит из того, что целостность не может быть сведена к составляющим ее элементам, поскольку существование последних регулируется ее же собственными законами организации и равновесия. Подвергнув анализу эти законы структуризации в области восприятия, а затем, обна­ружив их существование в моторной сфере, памяти и т. д., тео­рия формы стала прилагаться к самому интеллекту, как к его рефлексивной стороне (логическое мышление), так и к сенсо-моторной сфере (интеллект детей до развития у них речи, интеллект животных). Именно поэтому и Вертгеймер по поводу силлогизма, и Кёлер по поводу психики шимпанзе — оба одинаково говорили о “мгновенных реструктурированиях”, стремясь в обоих случаях объяснить акт понимания “прегнантностью” высокоорганизованных структур, которые не явля­ются ни эндогенными, ни экзогенными, а объединяют субъек­та и объекты как звенья одной целостной цепи. Более того, эти гештальты, которые суть одни и те же для восприятия, мо­торной деятельности и интеллекта, согласно взглядам сторонников “теории формы”, не эволюционируют, а являются постоянно существующими формами равновесия, независимыми от развития психички (в этом можно увидеть все про­межуточные звенья между априоризмом и “теорией формы”, хотя последняя обыкновенно исходит из физического или физиологического реализма своих структур).

Таковы три главные негенетические теории интеллекта. Можно утверждать, что первая из них сводит когнитивную адаптацию к чистой аккомодации, поскольку мышление яв­ляется для нее не чем иным, как “зеркалом” уже созданных идей, вторая сводит адаптацию к чистой ассимиляции, по­скольку интеллектуальные структуры рассматриваются ею как исключительно эндогенные, а третья — соединяет аккомо­дацию с ассимиляцией в единое целое, поскольку единствен­ное, что существует с точки зрения гештальтистской концеп­ции, — это цепь, связывающая объекты с субъектами, причем отрицается как самостоятельная активность последнего, так и обособленное существование первых.

Что касается генетических интерпретаций, то среди них есть такие, которые объясняют интеллект исходя из одной внешней среды (например, ассоцианистский эмпиризм, соот­ветствующий ламаркизму), такие, которые исходят из идеи собственной активности субъекта (теория слепого поиска в плане индивидуальных адаптации, соответствующая мута-ционизму, если брать его в плане наследственных измене­ний), а также и такие интерпретации, которые объясняют интеллект взаимодействием субъекта с объектом (операцио­нальная теория).

Эмпиризм в его ассоцианистской форме поддержи­вается сейчас лишь несколькими авторами, главным образом физиологического направления, которые полагают, что интел­лект можно свести к “игре обусловленных актов поведения”. Но эмпиризм в более гибких формах мы встречаем и в интер­претациях Риньяно, который сводит рассуждение к психиче­скому опыту, и в особенности в интересной теории Спирмена, одновременно статистической (“анализ факторов” интеллек­та) и описательной.

В этом втором аспекте Спирмен сводит все операции ин­теллекта к “восприятию опыта” и к “выявлению” отношений и “коррелят”, то есть более или менее полному учету отношений, данных в действительности. Но эти отношения не со­здаются интеллектом, а открываются посредством простой аккомодации к внешней среде.

Концепция “проб и ошибок” приводит к ряду интер­претаций научения и интеллекта. Теория поиска, разработан­ная Клапаредом, пошла в этом отношении дальше других: интеллектуальная адаптация состоит в поисках или гипо­тезах, которые создаются в процессе деятельности субъекта и в процессе последующего отбора, производимого под воз­действием результатов опыта (то есть “успехов” и “неудач”). Этот эмпирический контроль вначале производит отбор среди попыток субъекта, затем иптериоризируется в форме предвос­хищения, производимого в осознании отношений. Таким же образом чисто двигательный поиск продолжается в представ­лении или в работе воображения по созданию гипотез.

Наконец, подход, при котором упор делается на взаимо­действии организма и среды, приводит к операциональной тео­рии интеллекта. Согласно этой точке зрения, интеллекту­альные операции, высшей формой которых являются логика и математика, выступают как реальные действия в двояком смысле: как результат действий субъекта самого по себе и как результат возможного опыта, возникающего из взаимодей­ствия с окружающей действительностью. И тогда основная проблема сводится к тому, чтобы понять, каким образом, на­чиная с материального действия, происходит выработка этих операций и посредством каких законов равновесия регули­руется их эволюция. Операции, таким образом, выступают обязательно сгруппированными в целостные системы, кото­рые можно сравнить с “формами” гештальт-психологии, но, в отличие от последних, эти системы отнюдь не являются не­подвижными и данными изначально. Напротив, они мобиль­ны, обратимы и определяются как таковые только в конце процесса своего создания. Этот одновременно индивидуаль­ный и социальный генетический процесс и определяет ха­рактер таких операциональных систем.

Сформулированная шестая точка зрения является как раз той, которую мы собираемся развить в данной книге. Что каса­ется “теорий поиска” и эмпирических концепций, то мы раз­берем их главным образом в связи с сенсо-моторной сторо­ной интеллекта и его взаимоотношением с навыком (гл. 4). “Теория формы” нуждается в особом обсуждении, которое мы предпримем в связи с рассмотрением отношений между восприятием и интеллектом (гл. 3). Что же касается, нако­нец, двух учений, трактующих интеллект как нечто изначаль­но приспособленное к существующим “в себе” логическим сущностям или как мышление, отражающее некую априор­ную логику, то мы рассмотрим их в начале следующей главы. В обоих учениях в действительности ставится вопрос, кото­рый можно назвать “предварительной проблемой” психоло-. гического изучения интеллекта: можно ли надеяться на то, чтобы найти объяснение природы интеллекта в собственном смысле этого слова, или он — явление первичного порядка, не сводимое ни к чему иному, некое зеркало действительно­сти, предшествующее всякому опыту и само являющееся ло­гикой?

В этом отношении следует отметить, что социальная природа операций составляет одно целое с их действенной стороной и с их постепенной груп пировкой в системы. Но для большей стройности изложения мы оставим сейчас дискуссию о социальных факторах мышления, чтобы вернуться к этому вопросу в главе 6.

 

 

ГЛАВА 2

“ПСИХОЛОГИЯ МЫШЛЕНИЯ” И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЛОГИЧЕСКИХ ОПЕРАЦИЙ

Возможность психологического объяснения интеллекта зави­сит от того, как мы будем интерпретировать логические опе­рации: будем ли мы понимать их как отражение уже готовой реальности или как выражение подлинной деятельности. Избежать этой альтернативы позволяет, несомненно, лишь аксиоматика: реальным операциям мышления можно дать генетическую интерпретацию (полностью сохраняя при этом несводимый характер их формальных связей) только в том случае, если они анализируются аксиоматически. Логик вы­ступает как геометр, дедуктивно конструирующий пространство, а психолога можно уподобить физику, измеряющему пространство самого реального мира. Иными словами, пси­холог изучает, каким образом устанавливается фактическое равновесие действий и операций, тогда как логик анализиру­ет само равновесие в его идеальной форме, то есть каким оно должно нормативно быть в сознании при условии его полной реализации.

Интерпретация Б. Рассела. Начнем с теории интеллекта Б. Рассела, в которой психология максимально подчинена логистике. “Когда мы воспринимаем белую розу, — говорил Рассел, — мы постигаем одновременно два понятия — поня­тия розы и белизны. Это происходит в результате процесса, аналогичного процессу восприятия: мы схватываем непо­средственно и как бы извне “универсалии”, соответствующие ощущаемым объектам, которые “существуют” и ощущаются независимо от мышления субъекта. Ну, а как быть в этом слу­чае с ложными идеями? Это такие же мысли, как и любые дру­гие, а свойства ложности и истинности прилагаются к поня­тиям так же, как свойства красноты и белизны к розам. Что касается законов, управляющих универсалиями и регулирую­щих их отношения, то они вытекают только из логики, и психология может лишь склониться перед этим предваритель­ным знанием, которое дано ей в совершенно готовом виде”.

Такова гипотеза Рассела. Бессмысленно было бы относить ее к метафизике или метапсихологии на том основании, что она противоречит здравому смыслу экспериментаторов; ведь здравый смысл математиков приспосабливается к ней впол­не успешно, а психология должна считаться с математика­ми. Однако столь радикальный тезис заставляет задуматься. Прежде всего он устраняет понятие операции, потому что если универсалии берутся извне, то их не надо конструиро­вать. В выражении “1 + 1 = 2” знак “+” не означает тогда ничего иного, кроме отношения между двумя единицами, и не вклю­чает никакой деятельности, порождающей число “2”; как пре­дельно четко говорит Кутюра, понятие операции по существу “антропоморфно”. Следовательно, теория Рассела a Fortiori резко отделяет субъективные факторы мышления (убежден­ность и т. п.) от факторов объективных (необходимость, веро­ятность и т. п). Наконец, этот тезис устраняет генетическую точку зрения: стремясь подчеркнуть бесполезность исследо­ваний мышления ребенка, один английский сторонник Рас­села сказал как-то, что “логик интересуется истинными мыс­лями, тогда как психолог находит удовольствие в том, чтобы описывать мысли ложные”.

Однако мы не случайно начали настоящую главу с обраще­ния к концепции Рассела: это было сделано для того, чтобы сразу показать, что пограничная линия между логистическим знанием и психологией не может безнаказанно нарушаться ло­гистикой. Ибо если даже, как это делают сторонники аксио­матической точки зрения, признать операцию лишенной значе­ния, то уже сам присущий ей “антропоморфизм” превращает ее в психическую реальность. В самом деле, генетически опе­рация является действием в собственном смысле слова, а не только констатацией или постижением отношения. Прибав­ляя один к одному, субъект объединяет эти единицы в единое целое, хотя мог бы оставить их изолированными. Это дей­ствие, осуществляясь в мысли, несомненно, приобретает харак­тер sui generis, отличающий его от любого другого действия; оно обратимо, то есть после того как субъект объединил две единицы, он может их разъединить и вернуться, таким образом, в исходную точку. Но тем не менее оно остается действи­ем в собственном смысле слова, весьма отличным от просто­го чтения такого отношения, как “2 > I”.

Сторонники Рассела возражают против этого довода лишь экстрапсихологическим аргументом: это действие, по их мне­нию, иллюзорно, потому что “1 + 1” объединяются в “2” ис­покон веков (или, как говорят Карнап и фон Витгенштейн, потому что “1+1=2”— это не что иное, как тавтология, ха­рактерная для такого языка, каким является “логически син­таксис”, и не относящаяся к реальному мышлению, функцио­нирование которого является специфически эмпирическим). Вообще математическое мышление самообольщается, считая, что оно нечто конструирует или изобретает, в действительности оно ограничивается тем, что раскрывает различные аспек­ты мира, рассматривая его как законченный и неизменный (и, добавляют сторонники “Венского кружка”, как полно­стью тавтологический). Но если даже отказать психологии интеллекта в праве заниматься природой логико-математи­ческих сущностей, то индивидуальная мысль все равно не могла бы проявить пассивность ни по отношению к идеям (или знакам логического языка), ни по отношению к физи­ческим сущностям, и для того чтобы их ассимилировать, она должна реконструировать их посредством психологически реальных операций.

Добавим, что утверждения Б. Рассела и представителей “Венского кружка” о независимом существовании логико-математических сущностей от породивших их операций и с чи­сто логической точки зрения являются не менее произволь­ными, чем с точки зрения психологической: в самом деле, эти утверждения постоянно наталкиваются на кардинальную трудность, порождаемую признанием реальности классов, отношений и чисел, — трудность антиномий “класса всех классов” и бесконечного актуального числа. С операциональ­ной точки зрения, напротив, бесконечные сущности являют­ся лишь выражением операций, способных к бесконечному повторению.

Наконец, гипотеза непосредственного постижения мы­шлением универсалий, существующих независимо от него, еще более химерична с генетической точки зрения. Допустим, что ложные мысли взрослого аналогичны в плане своего су­ществования мыслям истинным. Как быть в таком случае с теми понятиями, которые ребенок последовательно кон­струирует на различных стадиях своего развития? А “схемы” довербального практического интеллекта? “Существуют” ли они вне субъекта? А схемы интеллекта животного? Если за­резервировать “вечное существование” за одними только ис­тинными мыслями, то в каком возрасте начинается их пости­жение? И вообще, если этапы развития просто показывают последовательное приближение интеллекта к овладению не­изменными “идеями”, где доказательство того, что нормаль­ному взрослому или логику из школы Рассела уже удалось постичь эти идеи и что последующие поколения не будут без конца превосходить их в таком постижении?

“Психология мышления”. К. Бюлер и О. Зельц. Труд­ности, с которыми мы только что столкнулись в концепции Б. Рассела, отчасти вновь возникают в той интерпретации интеллекта, которую дает немецкая “психология мышления” (Denkpsychologie), хотя на этот раз речь идет уже о работах чистых психологов. Правда, с точки зрения сторонников этой школы, логика вносится в сознание не извне, а изнутри. Это, несомненно, смягчает конфликт между требованиями дедук­ции, характерной для логики, но, как мы сейчас увидим, пол­ностью он не устраняется. Тень формальной логики, как чего-то заданного и ни к чему не сводимого, продолжает довлеть над объяснительным и каузальным исследованием психоло­га; и так продолжается до тех пор, пока он безоговорочно не встанет на генетическую точку зрения. Однако немецкие “психологи мышления” в действительности руководствуют­ся либо собственно априористскими, либо феноменологиче­скими концепциями (в чем особенно заметно влияние Гус­серля) со всеми промежуточными вариантами между тем и другим.

Как метод “психология мышления” зародилась одновре­менно во Франции и Германии. Бине, полностью отказавшись от ассоциационизма, который он отстаивал в своей неболь­шой книге “Психология умозаключения” (A. Binet. La psychologie du raisonnement. Paris, 1886. 26), вновь вернулся к вопросу о взаимоотношении мышления и образов и, опи­раясь на весьма интересное использование процесса про­воцируемой интроспекции, открыл наличие безобразного мышления: оказалось, что отношения, суждения, занимае­мые позиции и т. п. выходят за пределы системы образов, и тогда процесс мышления уже не может быть сведен к “созер­цанию галереи образов”, как писал Бине еще в 1903 г. (См. Л. Binet. Etude experimentale de 1'intelligence, Paris, Schleicher, 1903.) Что же касается определения этих актов мышления, не укладываю­щихся в рамки ассоцианистской интерпретации, то здесь Бине весьма осторожен. Он ограничивается констатацией наличия близости между интеллектуальными и моторными “позиция­ми” и приходит к выводу, что рассмотренное с точки зрения одной лишь интроспекции “мышление представляет собой неосознанную деятельность сознания”. Урок бесконечно по­учительный, но, несомненно, вводящий в заблуждение отно­сительно возможностей метода, который плодотворен скорее для постановки проблем, чем для их решения.

В 1900 г. Марбе (См. К. Marbe. Experimentelle Untersuchungen uber das Urteil, 1900.) также задался вопросом, чем отличается суждение от ассоциации, и равным образом надеялся решить вопрос на основе метода провоцируемой интроспекции. Мар­бе имеет дело с самыми различными состояниями сознания — вербальными представлениями, образами, ощущениями дви­жений, занимаемыми позициями (сомнение и т. д.), — но не обнаруживает при этом ничего устойчивого. Постоянно от­мечая, что необходимым условием суждения является интен-циональный характер отношения, он не считает это условие достаточным и в конечном итоге приходит к отрицательному утверждению, напоминающему формулу Бине: не существу­ет такого состояния сознания, которое было бы всегда связа­но с суждением и могло бы расцениваться как его детерми­нант. Однако Марбе добавляет (и добавление это, по нашему мнению, прямо и косвенно оказало влияние на всю немецкую Denkpsychologie), что суждение подразумевает вмешатель­ство экстрапсихологического фактора, присущего чистой ло­гике. Теперь ясно, что мы не преувеличиваем, когда говорим, что в этой новой плоскости вновь возникают трудности, внут­ренне присущие еще логицизму платоников.

Затем появились работы Уатта, Мессера и К. Бюлера, отразившие на себе влияние Кюльпе и представляющие кон­цепцию “вюрцбургской школы”. Уатт, изучая ассоциации, возникающие у субъекта в связи с определенным предпи­санием (например, ассоциации посредством субординации и т. п.), и неизменно опираясь при этом на провоцируемую интроспекцию, обнаруживает, что предписание может дей­ствовать или в сопровождении образов, или через безобразие сознания (Bewusstheit), или, наконец, в неосознанном виде. Исходя из этого он выдвинул гипотезу, что “интенция”, о ко­торой говорит Марбе, — это как раз и есть результат предписа­ний (внешних или внутренних), и надеялся решить проблему суждения, превратив его в последовательный ряд состояний, которые обусловлены психическим фактором, осознанным ранее и в течение длительного времени сохраняющим свое влияние.

Мессер находит описание Уатта слишком расплывчатым (поскольку оно с равным успехом приложимо к регулируе­мому функционированию и к суждению) и, вновь возвраща­ясь к этой проблеме и используя аналогичную технику, про­водит различие между регулируемой ассоциацией и самим суждением, представляющим собой принимаемое или отвер­гаемое отношение. Основные работы Мессера посвящены анализу различных мыслительных типов суждения.

И наконец, завершение трудов вюрцбургской школы свя­зано с именем К. Бюлера. Скудность начальных результатов метода провоцируемой интроспекции, по его мнению, объяс­няется тем, что предлагаемые вопросы относятся к слишком простым процессам; поэтому он начинает анализировать, ка­ким образом испытуемые осуществляют решение проблем в собственном смысле этого слова. Выделенные в результате этого элементы мышления распределяются им на три кате­гории: образцы (роль которых оказывается вспомогатель­ной, а не основной, вопреки утверждениям ассоцианизма), интеллектуальные чувства и занимаемые позиции и, нако­нец, сами мысли (Bewusstheit). Эти последние, со своей сто­роны, предстают либо в форме “сознания отношений” (например, “А < В”), либо в форме “сознания правил” (например, думать о некоторой величине как о квадрате какого-то рас­стояния, не зная, ни о каких объектах, ни о каких расстояни­ях идет речь), либо в форме “чисто формальных интенций” (в схоластическом смысле), например, думать о построении системы. Итак, психология мышления, понимаемая таким образом, завершается точным и подчас весьма тонким описа­нием интеллектуальных состояний, но описание это строит­ся параллельно логическому анализу и совершенно не объяс­няет операций как таковых.

В противоположность этому в работах Зельца результа­ты, достигнутые вюрцбургской школой, превзойдены по ли­нии анализа самой динамики мышления, а не только его изо­лированных состояний. Зельц, подобно Бюлеру, изучает, как субъект осуществляет решение проблем, но он скорее стре­мится выяснить, каким образом удается достичь решений, чем описывает элементы мышления Изучив, таким образом, в 1913 г. “репродуктивное” мышление, он в 1922 г. делает попытку проникнуть в тайну умственного конструирования. (См О. Sek. Zur Psychologic des produktiven Denkens und des Irrtums. Bonn, 1922.)

Небезынтересно констатировать, что в той мере, в какой исследователи обращаются к активности мышления, как тако­вой, они (уже благодаря самому этому обстоятельству) отхо­дят от логического атомизма, сводящегося к классификации изолированных отношений, суждений и схем, и приближают­ся к анализу живых целостностей, модель которых предложе­на психологией формы (с этой моделью мы встретимся вновь, хотя по своему виду она будет отлична от той, которая имела место при анализе операций).

В самом деле, согласно Зельцу, всякая работа мышления состоит в том, чтобы дополнить “комплекс” (Komplexerganzung); решение проблемы не сводится к схеме стимул — реакция, а состоит в том, чтобы заполнить пробелы, существующие внутри “комплексов” понятий и отношений. Когда проблема поставлена, может иметь место один из двух случаев. Либо речь будет идти лишь о восстановлении в памяти (реконструкции), не требующей новой конструкции, тогда решение состоит просто в обращении к уже существующим “комплек­сам”; в этом случае имеет место “актуализация знания”, сле­довательно, просто “репродуктивное” мышление. Либо же речь идет о подлинной проблеме, обнаруживающей наличие пробелов в составе ранее приобретенных комплексов; в таком случае необходимо актуализировать уже не знания, а методы решения (применение известных методов к новому случаю) или даже вычленять, строить новые методы, отталкивать от старых. В двух последних случаях речь идет о продуктивном мышлении, которое в том собственно и состоит, чтобы дополнять уже существующие целостности или комплексы. Что касается “заполнения пробелов”, то оно всегда направляется “антиципирующими схемами” (сравнимыми с “ди­намическими схемами” Бергсона), которые создают между новыми данными и соответствующим комплексом систему предварительных глобальных отношений, образующих канву искомого решения (и, следовательно, направляющую гипо­тезу). Наконец, эти отношения сами детализируются на базе механизма, подчиняющегося точным законам; эти последние представляют собой не что иное, кик законы логики, по отно­шению к которым мышление является по сути дела зеркаль­ным отображением.

Здесь уместно вспомнить и работу Линдворского, которую можно поместить между двумя работами Зельца, поскольку в ней повторяются выводы последнего. Что касается очерков Клапареда относительно генезиса гипотезы, то к ним мы вер­немся в связи с анализом поиска вслепую (гл. 4).

Критика “психологии мышления”. Не вызывает сомнения, что перечисленные работы немало способствовали изучению интеллекта. Они освободили анализ мышления от преклоне­ния перед образом, рассматриваемым в качестве конститутив­ного элемента, и вторично после Декарта открыли, что суж­дение является актом. Они дали точное описание различных состояний мышления и тем самым показали, вопреки мнению Вундта, что интроспекция может быть возведена в ранг пози­тивного метода, когда она “спровоцирована”, то есть факти­чески находится под контролем наблюдателя.

Правда, вюрцбургская школа даже в плане простого описа­ния слишком упрощает отношения между образом и мышлепием. Но это не умаляет того ее открытия, что образ не со­ставляет элемента самого мышления, а лишь сопровождает мышление и служит для него символом — индивидуальным символом, дополняющим коллективные знаки языка. “Шко­ла значения”, вышедшая из логики Брэдли, ясно показала, что любое мышление представляет собой систему значений, и именно эту концепцию Делакруа и его ученики, в частно­сти И. Мейерсон, распространили на область взаимоотноше­ний между мышлением и образом. В самом деле, значения включают в себя не только “обозначаемые”, представляющие собой мысли как таковые, но также “обозначающие”, обра­зованные вербальными знаками или образными символами, создающимися в тесной связи с самим мышлением.

Но, с другой стороны, несомненно, что сам метод “пси­хологии мышления” не дает ее сторонникам возможности выходить за пределы чистого списания и что они терпят про­вал, когда пытаются объяснить интеллект в его собственно конструктивных механизмах, поскольку интроспекция, да­же контролируемая, относится только к продуктам мышле­ния, а не к его формированию. Более того, этот метод приме­ним лишь к субъектам, способным к рефлексии, тогда как тайну интеллекта, быть может, следовало искать как раз до 7-8 лет!

“Психология мышления”, которой недостает, таким обра­зом, генетической перспективы, анализирует исключительно конечные стадии интеллектуальной эволюции. И нет ничего удивительного, что, оставаясь в рамках завершенных состоя­ний и завершенного равновесия, она приходит в конечном итоге к панлогизму и вынуждена прервать психологический анализ перед лицом ни к чему не сводимой данности законов логики. Логическое остается необъяснимым в рамках психоло­гии для всех этих авторов, начиная с Марбе, который просто обращается к логическому закону как к фактору экстрапсихо­логическому, вмешивающемуся каузально и заполняющему пробелы психической каузальности, и вплоть до Зельца, кото­рый пришел в конечном итоге к своего рода логико-психологи­ческому параллелизму, превратив мышление в зеркало логики.

Конечно, Зельц частично освобождается от слишком узко­го метода анализа состояний и элементов, стремясь следовать динамизму интеллектуального акта. Поэтому ему и удается открыть как целостности, которые характеризуют системы мышления, так и роль, которую играют в решении проблем антиципирующие схемы. Но, постоянно фиксируя аналогии между этими процессами, с одной стороны, и органическими и моторными механизмами — с другой, он не реконструирует их генетического формирования. Поэтому и он приходит к панлогизму вюрцбургской школы и даже делает это весьма парадоксальным образом. Этот пример особенно поучителен: он дает пищу для размышлений всякому, кто хочет освобо­дить психологию от пут логистического априоризма, не утра­чивая при этом стремления объяснить логический аспект про­блемы.

В самом деле, раскрывая существенную роль целостностей в функционировании мышления, Зельц мог бы отсюда сделать вывод о том, что классическая логика неспособна пере­вести рассуждение в действие, то есть показать его в том виде, в каком оно выступает и образуется в “продуктивном мыш­лении”. Классическая логика, даже в той сущее гвенно более гибкой форме, которую ей придает тонкая и точная техника логистического исчисления, остается атомистической. Классы, отношения, высказывания анализируются здесь с точки зрения элементарных операций (логические сложение и умножение, импликации и несовместимости и т. п.). Чтобы выразить функ­ционирование антиципирующих схем и дополнение комплек­са (Komplexerganzung), то есть интеллектуальных целостностей, которые вторгаются в живое и действенное мышление, Зельцу следовало бы использовать логику самих целостностей, и тогда проблема взаимоотношений между интеллектом как явлением психологическим и логикой, как таковой, была бы поставлена в тех новых рамках, которые могли бы приве­сти к собственно генетическому решению. Зельц же, напро­тив, слишком педантично придерживается априорных логи­ческих рамок, несмотря на их прерывный и атомистический характер, и в конечном итоге приходит, естественно, к тому, что берет их в качестве субстрата психологического анализа, обусловленного в своих деталях психической деятельностью.

Короче говоря, “психология мышления” завершается тем, что превращает мышление в зеркало логики, и именно здесь лежит источник тех трудностей, которые она не в состоянии преодолеть. Но тогда возникает вопрос, нельзя ли просто пере­вернуть проблему и сделать из логики зеркало мышления, чтобы восстановить его конструктивную независимость?

Логика и психология. Из предшествующего изложения выяснилось, что вначале над нами долгое время довлел по­стулат несводимости логических принципов, которым вдох­новлялись сторонники “психологии мышления”. Изучение формирования операций у ребенка привело нас, напротив, к убеждению, что логика является зеркалом мышления, а не наоборот. (См J Piaget. Classes, relations et nombres Essai sur les groupements de Id logi-stique et la reversibilite de la pensec Pans, Vrin, 1942)

Иными словами, логика — это аксиоматика разума, по от­ношению к которой психология интеллекта — соответствую­щая экспериментальная наука. Нам представляется необходи­мым остановиться на этой стороне дела несколько подробнее.

Аксиоматика — это наука исключительно гипотетико-дедуктивная, то есть такая, которая сводит обращение к опы­ту до минимума (и даже стремится полностью его устранить), с тем, чтобы свободно строить свой предмет на основе недо­казуемых высказываний (аксиом) и комбинировать их между собой во всех возможных вариантах и с предельной строго­стью. Так, например, геометрия сделала большой шаг вперед, когда, стремясь отвлечься от какой бы то ни было интуиции, построила самые различные пространства, просто определив первичные элементы, взятые гипотетически, и операции, ко­торым они подчинены. Аксиоматический метод является, та­ким образом, преимущественно математическим методом и находит многочисленные применения как в чисто матема­тических науках, так и в различных областях прикладной ма­тематики (от теоретической физики до математической эко­номики). Аксиоматика по самому своему существу имеет значение не только для доказательства (хотя строгий метод она образует лишь в этой области): когда речь идет о слож­ных областях реальности, не поддающихся исчерпывающему анализу, аксиоматика дает возможность конструировать упро­щенные модели реального и тем самым предоставляет незаме нимые средства для его детального изучения. Одним словом, аксиоматика, как это хорошо показал Ф. Гонсет, представляет собой “схему” реальности и уже в силу одного того, что вся­кая абстракция ведет к схематизации, аксиоматический ме­тод в целом является продолжением самого интеллекта.

Но именно вследствие своего “схематического” характе­ра аксиоматика не может претендовать ни на то, чтобы обра­зовать фундамент, ни тем более на то, чтобы выступить в ка­честве замены соответствующей экспериментальной науки, то есть науки, относящейся к той области реальности, схема­тическим выражением которой является аксиоматика. Так, например, аксиоматическая геометрия бессильна показать нам, что представляет собой пространство реального мира (точно так же, как “чистая экономика” никогда не исчерпает сложности конкретных экономических фактов). Аксиомати­ка не могла бы заменить соответствующую ей индуктивную науку по той основной причине, что ее собственная чистота является лишь пределом, который полностью никогда не до­стигается. Как это говорил еще Гонсет, в самой очищенной схеме всегда сохраняется интуитивный остаток (и точно так же во всякую интуицию входит уже элемент схематизации). Уже одного этого вывода достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно, почему аксиоматика никогда не сможет “образовать фундамента” экспериментальной науки и поче­му всякой аксиоматике может соответствовать эксперимен­тальная наука (соответственно, конечно, и наоборот).

На этой основе проблема отношений между формальной логикой и психологией интеллекта получает решение, анало­гичное тому, которое после многовековой дискуссии положи­ло конец конфликту между дедуктивной геометрией и гео­метрией реальной, или физической. Как и в случае этих двух дисциплин, логика и психология мышления вначале совпа­дали, не будучи дифференцированы. Аристотель, формули­руя законы силлогизмов, несомненно, считал, что он создал естественную историю разума (как, впрочем, и самой физи­ческой реальности). Когда же психология стала независимой наукой, психологи хорошо поняли (на что, однако, потребо­валось немалое время), что рассуждения о понятии, сужде­нии и умозаключении, содержащиеся в учебниках логики, не освобождают их от необходимости искать разгадку кау­зального механизма интеллекта. Однако в силу сохранивше­гося воздействия первоначальной нерасчлененности они еще продолжали рассматривать логику как науку о реальности, лежащую, несмотря на ее нормативный характер, в той же плоскости, что и психология, но занимающуюся исключи­тельно “истинным мышлением”, в противоположность мыш­лению вообще, взятому в абстракции от каких бы то ни было норм. Отсюда та иллюзорная перспектива “психологии мышления”, согласно которой мышление в качестве психологиче­ского явления представляет собой отражение законов логи­ки. Напротив, как только мы поняли, что логика представляет собой аксиоматику, сразу же исчезает ложное решение про­блемы отношений между логикой и мышлением.

Итак, совершенно очевидно, что в той мере, какой логика отрекается от неопределенности словесного языка, для того чтобы под названием логистики заняться построением алго­ритмов, по точности не уступающих математическому язы­ку, она оказывается трансформированной в аксиоматическую технику. Вместе с тем известно, насколько быстро эта техни­ка слилась в наиболее общих чертах с математикой, благода­ря чему логистика приобрела в настоящее время научную ценность, независимую от философских систем тех или иных логиков (платонизма Рассела или номинализма “Венского кружка”). Уже один тот факт, что философские интерпрета­ции оставляют внутреннюю технику логистики неизменной, показывает, что техника эта достигла аксиоматического уров­ня. Логистика является, таким образом, не чем иным, как идеальной “моделью” мышления.

Но тогда отношения между логикой и психологией зна­чительно упрощаются. У логистики нет необходимости при­бегать к психологии, потому что ни один фактический во­прос никак не вторгается в гипотетико-дедуктивную теорию. И напротив, было бы абсурдно обращаться к логистике, что­бы решать такой вытекающий из опыта вопрос, как вопрос о реальном механизме интеллекта. Тем не менее, в той мере, в какой психология стремится анализировать конечные со­стояния равновесия мышления, имеет место не параллелизм, а соответствие между экспериментальным знанием психологии и логистикой, подобно тому, как существует соответствие между схемой и той реальностью, которую она представляет. Каждому вопросу, поднимаемому одной из этих дисциплин, соответствует тогда вопрос в другой, хотя ни их методы, ни специфические для них решения не могут совпадать.

Такая независимость методов может быть проиллюстри­рована на очень простом примере, анализ которого к тому же будет полезен нам для дальнейшего (гл. 5 и 6). Обычно гово­рят, что мышление (реальное) “использует принцип проти­воречия”. При буквальном понимании это предполагало бы вмешательство логического фактора в каузальный контекст психологических явлений и противоречило бы, следователь­но, тому, что мы только что утверждали. Таким образом, если буквально следовать терминологии, подобное утверждение, по сути дела, лишено смысла. Действительно, принцип проти­воречия сводится к тому, что запрещает одновременно утвер­ждать и отрицать определенное свойство: А несовместимо с не-А. Но в функционировании мышления реального субъек­та трудность возникает тогда, когда встает вопрос, можно ли одновременно утверждать А и В, поскольку логика сама ни­когда не определяет, имплицирует ли В не-А. Можно ли, на­пример, говорить о горе, высота которой только сто метров, или это является противоречием? Можно ли представить себе квадрат с неравными углами? И т. д. Чтобы решить этот во­прос, существуют лишь два способа. Логический способ со­стоит в том, чтобы формально определить А и В и попытать­ся выяснить, имплицирует ли В