ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН. Очнувшись, я увидел, что мне пускают кровь из обеих рук

 

Очнувшись, я увидел, что мне пускают кровь из обеих рук. Как сквозь туман, узнал я своих друзей: на глазах у всех были слезы. Я опять потерял сознание. Шесть недель находился я в состоянии, подобном тяжелому сну и даже смерти. Опасаясь за мое зрение, ставни держали все время закрытыми, а во время перевязок мне завязывали глаза.

Наконец мне разрешили смотреть и разговаривать. Врач принес мне два письма: одно от Толедо, который извещал меня, что едет в Вену, но с какими поручениями, было непонятно. Другое – от герцогини Авилы, но написанное не ее рукой. Она сообщала, что ведутся какие‑то розыски на улице Ретрада и что за ней следят даже в ее собственном доме. Выведенная из себя, она уехала в свои именья, или, как говорят в Испании, владения. После того как я прочел оба письма, врач велел закрыть ставни и предоставил меня моим собственным мыслям. И в самом деле, на этот раз я стал размышлять по‑настоящему. До тех пор жизнь казалась мне усыпанной розами; только теперь я почувствовал тернии.

По прошествии пятнадцати дней мне разрешили проехаться по Прадо. Я хотел выйти из коляски и пройтись, но у меня не хватило сил, и я сел на скамейку. Вскоре ко мне подошел валлонский офицер, взявший на себя роль моего секунданта. Он сказал мне, что противник мой все время, пока я был в опасности, предавался неистовому отчаянию и что он просит позволения обнять меня. Я согласился, мой противник припал к моим ногам, прижал меня к своему сердцу и, уходя, произнес голосом, прерывающимся от рыданий:

– Сеньор Авадоро, дай мне возможность биться за тебя. Это будет самый счастливый день в моей жизни.

Вскоре после этого я увидел Бускероса, который со своей обычной бесцеремонностью подошел ко мне и сказал:

– Милый пасынок, ты получил чересчур уж строгий урок. Правда, я сам должен был бы дать его тебе, но, конечно, так не сумел бы.

– Дорогой отчим, – ответил я. – Я нисколько не сетую на рану, которую нанес мне тот храбрый офицер. При мне шпага – в предвидении того, что нечто подобное может со мной случиться. Что же до твоего участия в этом деле, то, по‑моему, надо тебя отблагодарить за него, обработав твою шкуру как следует палкой.

– Полегче, милый пасынок, – возразил Бускерос, – последнее вовсе не обязательно и в данный момент противоречит даже этикету. С того времени, как мы виделись в последний раз, я ведь стал важной персоной – вроде помощника министра. Надо рассказать тебе это подробно.

Его преосвященство кардинал Портокарреро, увидев меня несколько раз в свите герцога Аркоса, изволил улыбнуться особенно ласково. Это меня ободрило, и я стал являться в дни приема, чтоб засвидетельствовать свое почтение. Однажды его преосвященство подошел ко мне и сказал вполголоса:

– Мне известно, сеньор Бускерос, что ты принадлежишь к числу наиболее осведомленных в том, что делается в городе.

На что я с удивительной находчивостью ответил:

– Ваше преосвященство, венецианцы, которые слывут неплохими правителями своей страны, относят это качество к числу тех, которые обязательны для каждого, желающего принимать участие в делах государства.

– И они правы, – заметил кардинал, после чего побеседовал еще с несколькими посетителями и удалился.

Через четверть часа ко мне подошел гофмаршал со словами:

– Сеньор Бускерос, его преосвященство поручил мне пригласить тебя к обеду, и, как мне кажется, он даже хочет после обеда с тобой поговорить. Предупреждаю тебя, однако, сеньор, чтоб ты не очень затягивал беседу, так как его преосвященство много ест и после этого не в силах бороться со сном.

Я поблагодарил гофмаршала за дружеский совет и остался обедать вместе с несколькими другими сотрапезниками. Кардинал один съел почти целую щуку. После обеда он велел позвать меня к нему в кабинет.

– Ну, как сеньор, дон Бускерос? – промолвил он. – Не узнал ты за последние дни чего‑нибудь любопытного?

Вопрос кардинала поставил меня в тупик, так как ни в этот день, ни за все предшествующие я не обнаружил ничего любопытного. Однако после минутного раздумья я ответил:

– Ваше преосвященство, на днях я узнал о существовании ребенка австрийской крови.

Кардинал страшно удивился.

– Да, – продолжал я. – Ваше преосвященство, может быть, припомнит, что герцог Авила состоял в тайном браке с инфантой Беатрисой. От этого брака после него осталась дочь по имени Леонора, которая вышла замуж и родила ребенка. Леонора умерла, ее похоронили в монастыре кармелиток. Я видел ее надгробие, которое потом бесследно исчезло.

– Это может очень повредить Авилам и Сорриенте, – сказал кардинал.

Его преподобие сказал бы, может быть, больше, но щука ускорила наступленье сна, и я почел за благо удалиться. Все это было три недели тому назад. В самом деле, милый пасынок, там, где я видел надгробие, его больше нет. А я хорошо помню, что на нем значилось: «Леонора Авадоро». Я не стал упоминать твое имя при его преосвященстве не потому, что хотел соблюсти твою тайну, а просто отложил сообщение об этом до другого времени.

Врач, сопровождавший меня на прогулке, отошел на несколько шагов. Вдруг он заметил, что я побледнел и готов потерять сознание. Он сказал Бускеросу, что вынужден прервать нашу беседу и отвезти меня домой. Я вернулся: врач прописал мне прохлаждающее питье и велел закрыть ставни. Я погрузился в размышления; многое показалось мне крайне унизительным.

«Вот так, – думал я, – всегда получается с теми, кто якшается со знатью. Герцогиня вступает со мной в брак, в котором нет ничего реального, и я, из‑за какой‑то выдуманной Леоноры, навлекаю на себя подозрения правительства и вынужден слушать всякий вздор от человека, которого презираю. А с другой стороны, не могу оправдаться, не выдав герцогиню, которая слишком горда, чтобы объявить о нашем браке».

Тут я подумал о двухлетней малютке Мануэле, которую прижимал к своей груди в Сорриенте и которую не смел называть своей дочерью. «Ненаглядная моя девочка, – воскликнул я, – какую будущность готовит тебе судьба? Не монастырь ли? Но нет, я – твой отец, и если речь зайдет о твоей судьбе, я сумею оградить тебя от всех козней, хотя бы за это пришлось заплатить жизнью».

Мысль о ребенке совсем меня расстроила; я залился слезами, а вскоре после этого и кровью, так как рана моя открылась.

Я кликнул лекарей, меня перебинтовали, после чего я написал герцогине и послал письмо с одним из ее слуг, которого она при мне оставила.

Через два дня я опять поехал на Прадо. Там было необычайное смятение. Мне сказали, что король умирает. Я подумал, что, может быть, о моем деле забудут, и не ошибся. На другой день король умер. Я сейчас же отправил к герцогине второго гонца, чтоб уведомить ее об этом.

Через два дня после этого вскрыли королевское завещание и узнали, что на трон будет возведен Филипп Анжуйский. До сих пор воля покойного короля хранилась в строгой тайне, а теперь, став общественным достоянием, она несказанно всех удивила. Я послал герцогине третьего гонца. Она ответила сразу на три моих письма и назначила мне свиданье в Сорриенте. Как только я почувствовал себя в силах, я сейчас же отправился в Сорриенте, куда герцогиня приехала двумя днями позже.

– Нам счастливо удалось вывернуться, – сказала она мне. – Этот негодяй Бускерос уже напал на след, и дело, несомненно, кончилось бы тем, что наш брак был бы обнаружен. Я умерла бы от огорченья. Конечно, я понимаю, что не права, но, пренебрегая замужеством, я как будто становлюсь выше всех женщин, да и вас, мужчин. Душой моей овладела злосчастная гордыня, и даже если бы я употребила все свои силы на то, чтобы ее сломить, клянусь тебе, все было бы напрасно.

– А твоя дочь? – прервал я. – Что будет с ней? Неужели я ее больше не увижу?

– Увидишь, – ответила герцогиня, – но сейчас не напоминай мне о ней. Ты не можешь себе представить, как меня мучает необходимость прятать ее от глаз света.

В самом деле, герцогиня страдала, но к моим страданиям она прибавляла еще униженье. Моя гордость тоже соединялась с любовью, которую я испытывал к герцогине. Это была заслуженная расплата за грех.

Австрийская партия выбрала Сорриенте местом общего съезда. Я увидел одного за другим всех прибывающих: графа Оропесу, герцога Инфантадо, графа Мельсара и много других знатных особ, – не перечисляю уже тех, которые казались сомнительными. Среди этих последних я узнал некоего Уседу, выдававшего себя за астролога и усиленно набивавшегося мне в друзья.

Под конец приехал один австриец, по фамилии Берлепш, фаворит вдовствующей королевы и заместитель посла после отъезда графа Гарраха. Несколько дней ушло на совещание, и наконец началось торжественное заседание вокруг покрытого зеленым сукном большого стола. Герцогиня была допущена к участию, и я убедился, что честолюбие, или, верней, желание вмешиваться в дела государства, полностью овладело ею.

Граф Оропеса, обращаясь к Берлепшу, сказал:

– Ты видишь здесь собрание лиц, с которыми последний австрийский посол советовался относительно испанских дел. Мы – не французы, не австрийцы, мы – испанцы. Если французский король согласится с завещанием, нашим королем станет, разумеется, его внук. Трудно предвидеть последствия этого, но могу поручиться, что никто из нас не начнет междоусобной войны.

Берлепш утверждал, что вся Европа вооружится и ни в коем случае не потерпит, чтобы дом Бурбонов сосредоточил в своих руках власть над столь обширными государствами. Затем он выразил пожелание, чтобы сторонники австрийской партии послали в Вену своего представителя. Граф Оропеса остановил свой взгляд на мне, и я решил, что он назовет меня, но он, подумав, ответил, что рано еще предпринимать столь решительный шаг.

Берлепш заявил, что оставит кого‑нибудь в стране; впрочем, ему нетрудно было заметить, что присутствующие на этом заседании ждут только подходящего момента для открытого выступления.

После закрытия заседания я вышел в сад, чтобы встретиться с герцогиней, и сказал ей о том, что, когда зашла речь о посылке в Вену уполномоченного, граф Оропеса поглядел на меня.

– Сеньор дон Хуан, – ответила она, – признаюсь, мы уже говорили о тебе в этой связи, и даже я сама тебя выдвинула. Я знаю, ты осуждаешь меня. Что ж, это верно, я виновата, но я хочу объяснить тебе, в каком я положении. Я не создана для любви, но твоя любовь сумела взволновать мое сердце. Прежде чем навсегда отказаться от радостей любви, мне захотелось изведать их. И представь себе: они ничуть не изменили моих взглядов. Права, которые я дала тебе над моим сердцем и надо мной, даже слабые, теперь невозможны. Я стерла малейшие их следы. Хочу теперь провести несколько лет в свете и, по возможности, влиять на судьбу Испании. А потом осную монастырь для благородных девиц и сама буду первой его настоятельницей.

Что касается тебя, сеньор дон Хуан, – ты поедешь к приору Толедо, который уже оставил Вену и отправился на Мальту. Но так как ты подвергаешь себя риску из‑за партии, к которой присоединился, я покупаю все твои владения и обеспечиваю их стоимость своими землями в Португалии, в королевстве Альгарве. Это не единственная предосторожность, которую тебе надо принять. В Испании есть такие места, неизвестные правительству, где можно прожить в безопасности всю жизнь. Я поручу одному человеку познакомить тебя с ними. То, что я говорю, видимо, удивляет тебя, сеньор дон Хуан. Прежде я относилась к тебе нежней, но меня встревожило шпионство Бускероса, и решение мое бесповоротно.

С этими словами герцогиня предоставила меня моим мыслям, которые приняли не вполне благоприятное для знати направление.

– Будь прокляты земные полубоги, – воскликнул я, – для которых остальные смертные – ничто. Я стал игрушкой в руках женщины, которая вздумала проверять на мне, создано ее сердце для любви или нет, и которая обрекает меня на изгнанье, считая для меня слишком большим счастьем служить ей и ее друзьям! Но этому не бывать! Благодаря моей незначительности я еще смогу пожить спокойно.

Последние фразы я произнес довольно громко, и вдруг чей‑то голос ответил мне:

– Нет, сеньор Авадоро, ты не можешь жить спокойно.

Обернувшись, я увидел между деревьями того самого астролога Уседу, о котором уже упоминал.

– Сеньор дон Хуан, – сказал он мне, – я слышал часть твоего монолога и могу тебя уверить, что в бурное время никому не удается иметь покой. Ты находишься под могучим покровительством и не должен им пренебрегать. Поезжай в Мадрид, соверши продажу, которую предлагает тебе герцогиня, а оттуда отправляйся в мой замок.

– Не напоминай мне о герцогине, – перебил я с возмущением.

– Хорошо, – сказал астролог, – в таком случае поговорим о твоей дочери, которая находится в моем замке.

Желанье прижать к сердцу своего ребенка умерило мой гнев, а с другой стороны, мне не следовало пренебрегать помощью моих покровителей. Я поехал в Мадрид и объявил, что уезжаю в Америку. Передал свой дом и все, что имел, в руки поверенного герцогини и тронулся в путь со слугой, которого мне рекомендовал Уседа. Разными проселочными дорогами добрались мы до замка, в котором вы были и где познакомились с его сыном, присутствующим среди нас почтенным каббалистом. Астролог встретил меня у ворот со словами:

– Сеньор дон Хуан, здесь я уже не Уседа, а Мамун бен Герсом, еврей по религии и происхождению.

Потом он показал мне свою обсерваторию, лаборатории и все закоулки своего таинственного жилища.

– Объясни мне, пожалуйста, – сказал я ему, – имеет ли твое искусство какое‑нибудь реальное основание? Мне сказали, что ты – астролог и даже чернокнижник.

– Хочешь, произведем опыт? – ответил он. – Смотри вот в это венецианское зеркало, а я пойду закрою ставни.

Сначала я ничего не видел, но через некоторое время в глубине зеркала стало как будто понемногу светлеть. Я увидел герцогиню Мануэлу с ребенком на руках.

Когда цыган произнес последние слова и мы все превратились в слух, с нетерпеньем ожидая, что будет дальше, пришел один из таборных с отчетом за день. Цыган ушел, и в тот день мы его больше не видели.