ДОБРОЛЮБОВ

Николай Александрович Добролюбов (1836—1861) — гениаль­ный русский философ-материалист и социолог, литературный кри­тик, революционер и публицист, ближайший соратник Н. Г. Чер­нышевского. Родился в Нижнем Новгороде в семье священника. В 1853 г. он поступил в Петербургский главный педагогический институт и закончил его в 1857 г. В это время завершается его формирование как революционера и материалиста, в чем решаю­щую роль играли труды Герцена и Белинского, Бэкона и фран­цузских материалистов XVIII в., произведения Фейербаха и Ге­геля, социалистов-утопистов, левогегельянцев, а также Черны­шевского.

В 1856 г. состоялось личное знакомство Чернышевского и Добролюбова, ц в том же году в «Современнике» появилась его первая статья. Окончив институт, Добролюбов сразу же (по при·

глашению Чернышевского) активно включился в работу «Совре­менника» и стал руководителем литературно-критического отдела журнала. Чернышевский оказывал полное доверие Добролюбову, не подвергая его статьи и статьи других авторов для этого отдела предварительной внутриредакционной проверке. Добролюбов по праву становится одним из идейных руководителей журнала. Вид­ную роль играл Добролюбов в журнале «Свисток» — сатирическом

приложении «Современника» (1859-1861 гг.).

Активной творческой дея­тельностью Добролюбов зани-- малая весьма короткий срок — около 5 лет. Но за эти годы им были созданы такие жем­чужины русской и мировой философской и эстетической мысли, как «Что такое обло­мовщина?», «Темное царство», «Луч света в темном царстве», «Когда же придет настоящий день?», «От Москвы до Лейп­цига», «Органическое разви­тие человека в связи с его ум­ственной и нравственной дея­тельностью», «Русская циви­лизация, сочиненная г. Же­ребцовым», «Робер Овен и его попытки общественных ре­форм», «Черты для характе­ристики русского простона­родья».

В 1860 г. Добролюбов тя­жело заболел чахоткой. Поезд­ка за границу для лечения не помогла.

Творческая и революционная деятельность Добролюбова име­ла громадное значение для развития демократической и социали­стической традиции в России. Она была высоко оценена Ф. Эн­гельсом и В. И. Лениным. Такие труды Добролюбова, как «Что такое обломовщина?» и «Когда же придет настоящий день?», ока­зали влияние на духовное развитие В. И. Ленина до его знаком­ства с марксизмом. В. И. Ленин считал Добролюбова образцом революционного публициста.

Тематическая подборка фрагментов из произведений фило­софа осуществлена автором данного вступительного текста В. В. Вогатовым по изданию: Н. А. Добролюбов. Избранные философские сочинения в 2-х томах. М., 1945—1946.

[ФИЛОСОФИЯ]

[...] Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, на­лагаемой на нее идеологами. Начиная с Платона, восста­ют они против реализма и, еще не понявши хорошенько,

перепутывают его учение. Непременно хотят дуализма, хотят делить мир на мыслимое и являемое, уверяя, что только чистые идеи имеют настоящую действительность, а все являемое, т. е. видимое, составляет только отраже­ние этих высших идей. Пора бы уж бросить такие плато­нические мечтания и понять, что хлеб не есть пустой зна­чок, отражение высшей, отвлеченной идеи жизненной си­лы, а просто хлеб — объект, который можно съесть. Пора бы отстать и от отвлеченных идей, по которым, будто бы, образуется жизнь, точно так, как отстали, наконец, от те­леологических мечтаний, бывших в такой моде во време­на схоластики. Бывало ведь добрые люди пренаивно рас­суждали, как это удивительно глаз приноровила природа к тому, чтобы видеть: и зрачки, и сеточки, и оболочка — все, точно нарочно, так уж и приделано, чтобы видеть; и никак ведь не хотели сообразить добрые люди, что не потому так глаз устроен, что нам такая крайняя есть не­обходимость видеть, и видеть именно вверх ногами и в миниатюре; а просто видим мы, и видим так, а не иначе, именно потому, что глаз наш так уж устроен (L, стр. 81-82).

Ныне в естественных науках усвоен положительный метод, все выводы основываются на опытных, фактичес­ких знаниях, а не на мечтательных теориях, когда-то и кем-то составленных наобум, и не на темных гаданиях, которыми в старые времена довольствовалось невежество и полузнание. Ныне уже не признаются старинные авто­ритеты, пред которыми благоговеет г. Берви', да и вооб­ще авторитеты в деле научных исследований не имеют большого. значения. Молодые люди ныне не только пара-цельсовские мечтания называют, не обинуясь, вздором, но даже находят заблуждения у Либиха, о котором г. Бер­ви, кажется, и не слыхивал, читают Молешотта, Дюбуа-Реймона и Фохта, да и тем еще не верят на слово, а ста­раются проверять и даже дополнять их собственными со­ображениями. Нынешние молодые люди, если уж зани­маются естественными науками, то соединяют с этим и философию природы, в которой, опять, следуют не Пла­тону, не Окену, даже не Шеллингу, а лучшим, наиболее смелым и практическим из учеников Гегеля. [...]

Перемешивая науки естественные с нравственными, г. Берви налагает на натуралистов такое обязательство, какого никому, кроме средневековых алхимиков, и в го-

лову не приходило. Он хочет, чтобы физические исследо­вания имели в виду не познание изменений и действий материи, а отыскание в материи — духа, архея, эфира, жизненной силы, словом чего-нибудь, только чтобы это «что-нибудь» не было положительным, материальным, а было что-нибудь «чувствам недоступное». Требование, ра­зумеется, нелепое (I, стр. 132—133).

Нам кажутся смешны и жалки невежественные пре­тензии грубого материализма ², который унижает высокое значение духовной стороны человека, стараясь доказать, будто душа человека состоит из какой-то тончайшей ма­терии. Нелепость подобных умствований так давно и так неопровержимо доказана, они так прямо противоречат результатам самих естественных наук, что в настоящее время только разве человек самый отсталый и невежест­венный может еще не презирать подобных материалисти­ческих умствований. Мы совсем не хотим сказать, что те­лесная деятельность важнее духовной, совсем не хотим выставить довольство физическое целью нашей жизни. Напротив — мы намерены говорить о том, что часто тело наше, как служебное орудие духовной деятельности, бы­вает испорчено разными слабостями и болезнями и не имеет возможности исполнять своего назначения. Мы восстаем против того, что часто мы заботимся только йа словах о совершенствовании духовном, а между тем на деле вовсе не стараемся покорить тело духу и, предаваясь чувственности, расстраиваем и тело свое, и у духовных способностей отнимаем возможность проявляться правиль­но; потому что расстроенные телесные органы делаются негодны для служения возвышенной духовной деятель­ности. [...]

Случаев, в которых обнаруживается антагонизм ду­ховной и телесной природы в человеке, тоже насчитыва­ется множество. Но во всем этом господствует недоуме­ние; сначала виною ему послужили грубые материалис­ты; а потом и мечтательные идеалисты, опровергая их, впали в ту же самую ошибку. Мы намерены объясниться на этот счет подробнее, считая объяснение именно этого пункта самым необходимым для убеждения в важности, какую имеет здоровый организм, — не только для телес­ной, но и для нравственной деятельности человека.

Начнем хоть с того, что замечать антагонизм между предметами есть дело совершенно естественное и неиз-

бежное при раскрытии в человеке сознания. Пока мы не замечаем разницы между предметами, до тех пор мы су­ществуем бессознательно. Первый акт сознания состоит в том, что мы отличаем себя от прочих предметов, суще­ствующих в мире. Уже в этом отличении заключается и некоторое противопоставление, и противопоставление это тем сильнее, чем более самостоятельности признаем мы за своим существом. Сознавши себя как нечто отдельное от всего прочего, человек должен прийти к заключению, что- он имеет право жить и действовать сам по себе, от­дельной и самостоятельной жизнью. Но на деле он бес­престанно встречает непреодолимые препятствия к ис­полнению своих личных стремлений и, сознавая свое бес­силие, но еще не сознавая ясно своей связи с общими за­конами природы, ставит себя во враждебное отношение к ней. Ему кажется, что в природе есть какие-то силы, не­приязненные к человеку и вечно ему противоборствую­щие. Отсюда развивается мало-помалу понятие о темных силах, постоянно вредящих человеку. Между тем и бла­готворная сила природы не может не быть замечена че­ловеком, раз уже отличившим себя от нее, и, таким обра­зом, вместе с понятием о темной силе является и созна­ние силы светлой и доброй, покровительствующей чело­веку. Вот начало того дуализма, который находим мы в основании всех естественных религий: Вишну и Шива, Ормузд и Ариман, Белбог и Чернобог и проч., и проч. служат олицетворением первоначальных понятий чело­века о силах природы. В дальнейшем своем развитии, со­размерно с приобретением большей опытности челове­чеством, общая идея распадается на множество частных и применяется ко всякому отдельному явлению. Таким образом, являются понятия о противоборстве света и мра­ка, тепла и холода, моря и суши, [земли и языческого не­ба] и т. д. Наконец, человек обращается от внешнего ми­ра к себе и в своей собственной натуре тоже-начинает за­мечать борьбу каких-то противоположных побуждений. Не умея еще возвыситься до идеи о всеобщем единстве и гармонии, он и в себе, как в природе, предполагает су­ществование различных, неприязненных друг другу, на­чал. Доискиваясь, откуда взялись они, он, почти вполне еще находящийся под влиянием впечатлений внешнего мира, не задумывается приписать их происхождение тем же враждебным силам, какие заметил уже в природе. На-

ходя внутри себя какие-то неясные стремления, какое-то недовольство внешним, он естественно заключает, что внутри его есть какое-то особенное существо, высшее, не­жели то, которое обнаруживается в его внешней деятель­ности. Отсюда прямой вывод, что в человеке два враж­дебных существа_г — одно, происходящее от доброго на­чала, — внутреннее, высшее; другое, произведенное злою силой, внешнее, грубое, темное. Таким образом, является то мрачное понятие о теле, как темнице души, которое существовало у до-христианских народов. Со времен хри­стианства, древний дуализм понемногу начинает исчезать и до некоторой степени теряет свою силу в общем созна­нии. Но старые понятия жалко было бросить схоласти­ческим мудрецам средних веков, и они ухватились за дуализм, как за неистощимый источник диалектических прений. В самом деле, — когда все просто, естественно и гармонично, о чем тогда и спорить? Гораздо лучше, если будет два начала, две силы, два противных положения, из которых можно исходить во всеоружии софизмов на поприще праздной диалектики. Эти-то премудрые схолас­тики и задержали общий здравый смысл, которому, ко­нечно, давно пора бы понять, что последняя цель зна­ния — не борьба, а примирение, не противоположность, а единство, f...]

В наше время успехи естественных наук, избавившие нас уже от многих предрассудков, дали нам возможность составить более здравый и простой взгляд и на отноше­ние между духовной и телесной деятельностью человека. Антропология доказала нам ясно, что прежде всего — все усилия наши представить себе отвлеченного духа без вся­ких материальных свойств или положительно определить, что он такое в своей сущности, всегда были и всегда оста­нутся совершенно бесплодными. Затем наука объяснила, что всякая деятельность, обнаруженная человеком, лишь настолько и может быть нами замечена, насколько обна­ружилась она в телесных, внешних проявлениях, и что, следовательно, о деятельности души мы можем судить только по ее проявлению в теле. Вместе с тем мы узнали, что каждое из простых веществ, входящих в состав наше­го тела, само по себе не имеет жизни, — следовательно, жизненность, обнаруживаемая нами, зависит не от того или другого вещества, а от известного соединения всех их. При таком точном дознании уже невозможно было

оставаться в грубом, слепом материализме, считавшем душу каким-то кусочком тончайшей, эфирной материи; тут уже нельзя было ставить вопросы об органической жизни человека так, как их ставили древние языческие философы и средневековые схоластики. Нужен был взгляд более широкий и более ясный, нужно было при­вести к единству то, что доселе намеренно разъединя­лось; нужно было обобщить то, что представлялось до тех пор какими-то отдельными [ничем не связанными] частя­ми. В этом возведении видимых противоречий к естествен­ному единству — великая заслуга новейшей науки. Толь­ко новейшая наука отвергла схоластическое раздвоение человека и стала рассматривать его в полном, неразрыв­ном его составе, телесном и духовном, не стараясь разоб­щать их. Она увидела в душе именно ту силу, которая проникает собою и одушевляет весь телесный состав че­ловека. На основании такого понятия наука уже не рас­сматривает ныне телесные деятельности отдельно от ду­ховных, и обратно. Напротив, во всех, самых ничтожных телесных явлениях наука видит действие той же силы, участвующей бессознательно в кроветворении, пищеваре­нии и пр. и достигающей высоты сознания в отправле­ниях нервной системы и преимущественно мозга. Отли­чаясь простотою и верностью фактам жизни, согласный с высшим христианским взглядом вообще на личность человека, как существа самостоятельно-индивидуального, взгляд истинной науки отличается еще одним преимуще­ством. Им несомненно утверждается та истина, что душа не внешней связью соединяется с телом, не случайно в него положена, не уголок какой-нибудь занимает в нем, — а сливается с ним необходимо, прочно и неразрывно, про­никает его все и повсюду так, что без нее, без этой силы одушевляющей, невозможно вообразить себе живой че­ловеческий организм, [и наоборот] (I, стр. 159—163).

Теперь уже никто не сомневается в том, что все ста­рания провести разграничительную черту между духов­ными и телесными отправлениями человека напрасны и что наука человеческая никогда этого достигнуть не мо­жет. Без вещественного обнаружения мы не можем уз­нать о существовании внутренней деятельности, а веще­ственное обнаружение происходит в теле; возможно ли же отделять предмет от его признаков, и что остается от предмета, если мы представление всех его признаков и

свойств уничтожим? Совершенно простое и логичное объяснение фактов видимого антагонизма человеческой природы происходит тогда, когда мы смотрим на челове­ка, просто как на единый неразделимый организм (I, стр. 165).

Укажем еще ' на замечательные факты, показы­вающие неразрывную связь, существующую между моз­гом и умом или вообще духовной жизнью человека. Род занятий человека имеет влияние на состояние мозга. Ум­ственная деятельность увеличивает его объем и укреп­ляет его, подобно тому, как гимнастика укрепляет наши мускулы. [...]

Вообще, связь духовной деятельности с отправления­ми мозга признана несомненною в сочинениях всех луч­ших и добросовестнейших натуралистов. [...]

В организме человека нет ни одной части, которая су­ществовала бы сама по себе, без всякой связи с другими частями; но ни одна из частей нашего тела не связана так существенно со всеми остальными, как головной мозг. Не входя ни в какие подробности, довольно сказать, что в нем сосредоточиваются нервы движения и чувствова­ния. Понятно поэтому, в какой близкой связи находится деятельность мозга с общим состоянием тела. Очевидно, что всякое изменение в организме должно отражаться и на мозге, если не в мыслительной, то в чувствительной его части. Доселе еще физиологические исследования не объяснили вполне микроскопическое строение частиц и химический состав мозга, и, следовательно, нельзя еще сказать, какими именно материальными изменениями ор­ганизма обусловливается та или другая сторона деятель­ности мозга. Тем не менее дознано уже достоверно, что, кроме охранения мозга от повреждений, для его развития необходимы два главные условия: здоровое питание и пра­вильное упражнение. [...]

Наблюдения над историею духовного развития чело­века, несомненно, подтверждают мнение Бока³, показы­вая, что, чем менее внешних впечатлений получал чело­век, тем менее, $же круг его понятий, а вследствие то­го — ограниченнее и способность суждения. Против этого положения возражают многие, утверждая, что понятия и суждения существуют в человеке при самом рождении и что иначе он ничем бы не отличался от животных, имеющих внешние чувства столь же совершенные, а ино-

гда и лучшие, чем человек. Кроме того, говорят, если бы все понятия приобретались из внешнего мира, то дети, взросшие под одними влияниями, должны бы быть оди­наково умными. Такое возражение совершенно неоснова­тельно; при нем упускается из виду то обстоятельство, что ощущение внешних впечатлений совершается не в самих органах чувств, а в мозгу; мозг же неодинаков у людей и животных и даже допускает некоторое различие в различных людях. [...]

Что человек не из себя развивает понятия, а получает их из внешнего мира, это, несомненно, доказывается мно­жеством наблюдений над людьми, находившимися в ка­ких-нибудь· особенных положениях. Так, например, сле­порождённые не имеют никакого представления о свете и цветах; глухие от рождения не могут составить себе по­нятия о музыке. Люди, выросшие в лесах, в обществе животных, без соприкосновения с людьми, отличаются дикостью и неразвитостью понятий (I, стр. 171—173).

Чувствования возникают в нас вследствие впечатле­ний, полученных от предметов внешнего мира. Но впе­чатления эти только тогда могут быть нами сознаны, ко­гда они подействовали на мозг. Иначе мы будем смотреть на предмет и не видеть; перерезанный нерв будет раз­дражаем всеми возможными средствами, и мы не будем чувствовать боли, потому что нерв разобщен с мозгом. Отсюда очевидно, что всякое чувство, прежде своего отра­жения в сердце, должно явиться в мозгу, как мысль, как сознание впечатления, и уже оттуда подействовать на организм и проявиться в биении сердца. Следова­тельно, на чувство надобно опять действовать посредством мысли. [...]

Что касается до воли, то она еще более, нежели чув­ство, зависит от впечатлений, производимых на наш мозг внешним миром. В наше время уже всякий понимает, что абсолютная свобода воли для человека не существует, и что он, как все предметы природы, находится в зависи­мости от ее вечных законов. Кроме г. Берви, автора «Фи-зиологическо-психологического взгляда», никто уже не может ныне сказать, что человек существует вне условий пространства и времени и может по произволу изменять всеобщие законы природы. Всякий понимает, что чело­век не может делать все, что только захочет, следователь­но, свобода его есть свобода относительная, ограниченная

Кроме того, самое маленькое размышление может убедить всякого, что поступков, совершенно свободных, которые бы ни от чего, кроме нашей воли, не зависели, — никогда не бывает. В решениях своих мы постоянно ру­ководствуемся какими-нибудь чувствами или соображе­ниями. Предположить противное — значит допустить дей­ствие без причины (I, стр. 176—178).

Но в мире вещественном мы не знаем ни одного пред­мета, в котором бы не проявлялись какие-либо свойствен­ные ему силы. Точно так же невозможно представить себе и силу, независимую от материи. Сила составляет коренное, неотъемлемое свойство материи и отдельно су­ществовать не может. Ее нельзя передать материи, а мо­жно только пробудить в ней. Магнетизм можно вызвать, но не сообщить предмету. Нельзя представить магнитной силы без железа или вообще без тела, в котором она за­ключена, как одно из коренных, элементарных его свойств. Стало быть, и в человеческом мозге, каков бы ни был его состав, должна быть своя сила. И что же удивительного, если эта сила проявляется в ощущении? (I, стр. 345)

Разумеется, есть общие понятия и законы, которые всякий человек непременно имеет в виду, рассуждая о каком бы то ни было предмете. Но нужно различать эти естественные законы, вытекающие из самой сущности дела, от положений и правил, установленных в какой-ни­будь системе (II, стр. 326).

Не факты нужно приноровлять к заранее придуманно­му закону, а самый закон выводить из фактов, не насилуя их произвольно: эта истина так проста и так понятна каждому, что сделалась, наконец, общим местом. А меж­ду тем чаще всего встречаешь противоречие этой истине, и, что всего досаднее, противоречащие нередко сами тор­жественно проповедуют ее. Как можно, говорят они, начинать с того, что должно быть результатом изысканий: факты, факты — вот с чего надобно начинать! А посмот­ришь — вывод давно уже готов у них, а факты-то так себе, ради единой только формальности выставляются напоказ (I, стр. 344).

Действительность, из которой почерпает поэт свои материалы и свои вдохновения, имеет свой натураль­ный смысл, при нарушении которого уничтожается самая жизнь предмета и остается только мертвый остов его. С этим-то остовом и принуждены были всегда оставаться

писатели, хотевшие вместо естественного смысла придать явлениям другой, противный их сущности (II, стр. 333— 334).

[СОЦИОЛОГИЯ]

[...] Коренная Россия не в нас с вами заключается, го­спода умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва — настоящий русский на­род; а сами по себе мы составляем совершенно непримет­ную частичку великого русского народа. Вы, может быть, намерены возразить мне, заговоривши о преимуществах образованности, которая дает человеку власть над неоду­шевленной природой, над неразумными животными и воз­вышает нас над толпой. Но погодите хвалиться вашей образованностью, по крайней мере до тех пор, пока вы не найдете средств обходиться без этой толпы или давать ей столько же, сколько она вам дает. Всякий закон, всякое приобретение, всякое положение, всякая вещь, наконец, тем лучше, чем большему количеству личностей или предметов доставляет пользу или удобство. А это что же за великое явление, которое в течение веков все ограни­чивается сотнями и тысячами людей, не обращая внима­ния на миллионы!.. И поверьте, что эти миллионы вовсе не виноваты в своем невежестве: не они отчуждаются от знания, от искусства, от поэзии, а их чуждаются и пре­зирают те, которые успели захватить умственное достоя­ние в свои руки. Если же им и дают что-нибудь, вроде мертвых схоластических стихов, вместо живой народной поэзии, то народ, естественно, отвращается от подобных прелестей, как вовсе не подходящих к его потребностям и к его положению (I, стр. 110).

Охота к восхвалению и преклонению пред так назы­ваемыми избранниками судьбы, гениальными натурами — заслуживает, конечно, обличения и противодействия. Так и было в нашей литературе, когда после необдуманного восхищения фантазиями Кукольника, Тимофеева, после благоговейного трепета пред авторитетами Хераскова, Державина и проч. явилась строгая критика, решившаяся основательно определить меру их достоинства. Начала, принятые этой критикой, утвердились и доселе дейст­вуют при оценке литературных произведений. Но многие из образованных людей пустились теперь в другую

крайность: в уничтожение вообще личностей. Важно общее течение дел, говорят они, важно развитие народа и чело­вечества, а не развитие отдельных личностей. Если лич­ность занималась какой-нибудь специальностью и сделала открытия, то об этих открытиях можно еще говорить, потому что они способствуют общему ходу развития чело­вечества. Но личность сама по себе не имеет никакого значения, и мы не должны обращать на нее внимания. Такое рассуждение показывает, по нашему мнению, только неуменье обращаться с общими философскими положениями, когда дело коснется применения их к частным случаям. Конечно, ход развития человечества не изменяется от личностей. В истории прогресса целого человечества не имеют особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гёте: не будь их, — то, что сделано ими, сделали бы другие. Не потому известное направление является в известную эпоху, что такой-то гений принес его откуда-то с другой планеты; а потому гений выражает известное направление, что элементы его уже выработа­лись в обществе и только выразились и осуществились в одной личности более, чем в других (I, стр. 142—143). [...] Нам кажется, что совершенно логического, пра­вильного, прямолинейного движения не может совершать ни один народ при том направлении истории человечества, с которым оно является перед нами с тех пор, как мы ее только знаем... Ошибки, уклонения, перерывы необхо­димы. Уклонения эти обусловливаются тем, что история делается — и всегда делалась — не мыслителями и всеми людьми сообща, а некоторою лишь частью общества, да­леко не удовлетворявшею требованиям высшей справед­ливости и разумности. Оттого-то всегда и у всех народов прогресс имел характер частный, а не всеобщий. Дела­лись улучшения в пользу то одной, то другой части общества; но часто эти улучшения отражались весьма не­выгодно на состоянии нескольких других частей. Эти, в свою очередь, искали улучшений для себя, и опять на счет кого-нибудь другого. Расширяясь мало-помалу, круг, захваченный благодеяниями прогресса, задел, наконец, в Западной Европе и окраину народа, — тех мещан, кото­рых, по мнению г. Бабста⁴, так не любят наши широкие натуры. Но что же мы видим? Лишь только мещане почуяли на себе благодать прогресса, они постарались

прибрать ее к рукам и не пускать дальше в народ. И до сих пор массе рабочего сословия во всех странах Европы приходится поплачиваться, например, за прогрессы фабричного производства, столь приятные для мещан. Стало быть, теперь вся история только в том, что актеры переменились, а пьеса разыгрывается все та же (II, стр. 131-132).

Но ведь нужно же принять во внимание и то, что общества живут не затем только, чтоб рассуждать и меняться идеями. Идеи и их постепенное развитие только потому и имеют свое значение·, что они, рождаясь из существующих уже фактов, всегда предшествуют из­менениям в самой действительности. Известное положе­ние дел создает в обществе потребность, потребность эта сознается, вслед за общим сознанием ее должна явиться фактическая перемена в пользу удовлетворения сознан­ной всеми потребности. Таким образом, после периода сознавания известных идей и стремлений должен являться в обществе период их осуществления; за размышлениями и разговорами должно следовать дело (II, стр. 183).

Конечно, борьба аристократии с демократией состав­ляет все содержание истории; но мы слишком бы плохо ее поняли, если бы вздумали ограничить ее одними генеалогическими интересами. В основании этой борьбы всегда скрывалось другое обстоятельство, гораздо более существенное, нежели отвлеченные теории о породе и о наследственном различии крови в людях благородных и неблагородных. Массы народные всегда чувствовали, хотя смутно и как бы инстинктивно, то, что находится теперь в сознании людей образованных и порядочных. В глазах истинно образованного человека нет аристократов и демо­кратов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть только люди трудящиеся и дармоеды. Уничтожение дармо­едов и возвеличение труда — вот постоянная тенденция истории. [...] Дармоедство теперь прячется, правда, под покровом капитала и разных коммерческих предприятий, но тем не менее оно существует везде, эксплуатируя и придавливая бедных тружеников, которых труд не оце-няется с достаточной справедливостью. Ясно, что все это происходит именно оттого, что количество знаний, распро­страненных в массах, еще слишком ничтожно, чтобы со­общить им правильное понятие о сравнительном достоин­стве предметов и о различных отношениях между ними.

Оттого-то, отвергши и заклеймивши грабеж под его соб­ственным именем, новые народы все-таки не могут еще распознать того же самого грабежа, когда он скрывается дармоедами под различными вымышленными именами (II, стр. 407-408).

[ЭСТЕТИКА]

[...] Для того, чтобы известная идея высказалась, нако­нец, литературным образом, нужно ей долго, незаметно и тихо созревать в умах людей, имеющих прямое, непо­средственное соотношение с практическою жизнью. На вопросы жизни отвечает литература тем, что находит в жизни же. Поэтому направление и содержание литерату­ры может служить довольно верным показателем того, к чему стремится общество, какие вопросы волнуют его, чему оно наиболее сочувствует. Разумеется, [все это мы говорим о тех случаях, когда голос литературы не сте­сняется разными посторонними обстоятельствами. [...]]

Сознательности и ясности стремлений в обществе литература много помогает, — в этом мы ей отдаем пол­ную справедливость. Чтобы не ходить далеко за приме­рами, укажем на то, чем полна теперь вся Россия, что отодвинуло далеко назад все остальные вопросы, — на изменение отношений между помещиками и крестьянами. Не литература пробудила вопрос о крепостном праве: она взялась за него, и то осторожно, непрямо, тогда только, когда он уже совершенно созрел в обществе; и только теперь, когда уже прямо поставлен правительством, литера­тура осмеливается прямо и серьезно рассматривать его. Но как ничтожно было участие литературы в возбужде­нии вопроса, столь же велико может быть ее значение в строгом и правильном его обсуждении (I, стр. 83—84).

Но дурно [вот что: между десятками различных пар­тий почти никогда нет партии народа в литературе]. Так, например, множество есть историй, написанных с боль­шим талантом и знанием дела, и с католической точки зрения, и с рационалистической, и с монархической, и с либеральной, — всех не перечтешь. Но много ли являлось в Европе историков народа, которые бы смотрели на события с точки зрения народных выгод, рассматривали, что выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где было добро и худо для массы, для людей вообще, а не

для нескольких титулованных личностей, завоевателей, полководцев и т. п.? Политическая экономия, гордо про­возглашающая себя наукою о народном богатстве, в сущ­ности заботится только о возможно выгоднейшем употреблении и возможно скорейшем увеличении капи­тала, следовательно, служит только классу капиталистов, весьма мало обращая внимания на массу людей бескапи­тальных, не имеющих ничего, кроме собственного труда (I, стр. 87).

Мы расходимся с приверженцами так называемого искусства для искусства, которые полагают, что превос­ходное изображение древесного листочка столь же важно, как, например, превосходное изображение характера чело­века. Может быть, субъективно это будет и справедливо: собственно сила таланта может быть одинакова у двух художников, и только сфера их деятельности различна. Но мы никогда не согласимся, чтобы поэт, тратящий свой талант на образцовые описания листочков и ручейков, мог иметь одинаковое значение с тем, кто с равною силою таланта умеет воспроизводить, например, явления общественной жизни. Нам кажется, что для критики, для литературы, для самого общества гораздо важнее вопрос о том, на что употребляется, в чем выражается талант художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет он в самом себе, в отвлечении, в возможности (I, стр. 355).

В произведениях талантливого художника, как бы они ни были разнообразны, всегда можно примечать нечто общее, характеризующее все их и отличающее их от произведений других писателей. На техническом языке искусства принято называть это миросозерцанием худож­ника. Но напрасно стали бы мы хлопотать о том, чтобы привести это миросозерцание в определенные логические построения, выразить его в отвлеченных формулах. Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в самом соз­нании художника; нередко даже в отвлеченных рас­суждениях он высказывает понятия, разительно противо­положные тому, что выражается в его художественной деятельности, — понятия, принятые им на веру или добы­тые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов. Собственный же взгляд его на мир, служащий ключом к характеристике его таланта, надо искать в живых образах, создаваемых им. Здесь-то и находится существенная разница между

талантом художника и мыслителя. В сущности, мыслящая сила и творческая способность обе равно присущи и равно необходимы и философу, и поэту. Величие фило­софствующего ума и величие поэтического гения равно состоят в том, чтобы при взгляде на предмет тотчас уметь отличить его существенные черты от случайных, затем правильно организовать их в своем сознании и уметь овладеть ими так, чтобы иметь возможность свободно вызывать их для всевозможных комбинаций. Но разница между мыслителем и художником та, что у последнего восприимчивость гораздо живее и сильнее. Оба они по­черпают свой взгляд на мир из фактов, успевших дойти до их сознания. Но человек с более живой восприимчи­востью, «художническая натура», сильно поражается самым первым фактом известного рода, представившим­ся ему в окружающей действительности. У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе все суще­ственные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником. Мыслитель, напротив, не так скоро и не так сильно поражается. Первый факт нового рода не производит на него живого впечатления; он большею частию едва примечает этот факт и проходит мимо него, как мимо странной случайности, даже не тру­дясь его усвоить себе. (Не говорим, разумеется, о личных отношениях: влюбиться, рассердиться, опечалиться — вся­кий философ может столь же быстро, при первом же появлении факта, как и поэт.) Только уже потом, когда много однородных фактов наберется в сознании, человек с слабой восприимчивостью обратит на них, наконец, свое внимание. Но тут обилие частных представлений, собран­ных прежде и неприметно покоившихся в его сознании, дает ему возможность тотчас же составить из них общее понятие и, таким образом, немедленно перенести новый факт из живой действительности в отвлеченную сферу рассудка. А здесь уже приискивается для нового понятия надлежащее место в ряду других идей, объясняется его значение, делаются из него выводы и т. д. При этом

мыслитель, — или, говоря проще, человек рассуждаю­щий, — пользуется как действительными фактами и те­ми образами, которые воспроизведены из жизни искус­ством художника. Иногда даже эти самые образы наво­дят рассуждающего человека на составление правильных понятий о некоторых из явлений действительной жизни. Таким образом, совершенно ясным становится значение художнической деятельности в ряду других отправлений общественной жизни: образы, созданные художником, собирая в себе, как в фокусе, факты действительной жизни, весьма много способствуют составлению и рас­пространению между людьми правильных понятий о вещах.

Отсюда ясно, что главное достоинство писателя-худож­ника состоит в правде его изображений; иначе из них будут ложные выводы, составятся по их милости ложные понятия. Но как понимать правду художественных изо­бражений? Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых рома­нах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны, даже как уродливая случайность. Но не­правда подобных романов и мелодрам именно в том и состоит, что в них берутся случайные, ложные черты действительной жизни, не составляющие ее сущности, ее характерных особенностей. Они представляются и в том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти к идеям совершенно ложным. [...] Таким образом, всякая односторонность и исключи­тельность уже мешает полному соблюдению правды художником. Следовательно, художник должен или в пол­ной неприкосновенности сохранить свой простой, младен­чески непосредственный взгляд на весь мир, или (так как это совершенно невозможно в жизни) спасаться от одно­сторонности возможным расширением своего взгляда по­средством усвоения себе тех общих понятий, которые вы­работаны людьми рассуждающими. В этом может выра­зиться связь знания с искусством. Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы и вместе с тем полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном факте жизни — это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый. Но художн-ик,

руководимый правильными началами в своих общих поня­тиях, имеет все-таки ту выгоду перед неразвитым или лож­но развитым писателем, что может свободнее предаваться внушениям своей художнической натуры. Его непосред­ственное чувство всегда верно указывает ему на пред­меты; но когда его общие понятия ложны, то в нем не­избежно начинается борьба, сомнения, нерешительность, и если произведение его и не делается оттого оконча­тельно фальшивым, то все-таки выходит слабым, бесцвет­ным и нестройным. Напротив, когда общие понятия художника правильны и вполне гармонируют с его нату­рой, тогда эта гармония и единство отражаются и в произведении. Тогда действительность отражается в про-· изведении ярче и живее, и оно легче может привести рассуждающего человека к правильным выводам и, следовательно, иметь более значения для жизни (II, стр. 15—17).

Мерою достоинства писателя или отдельного произ­ведения мы принимаем то, насколько служат они выраже­нием [естественных] стремлений известного времени и народа (II, стр. 329).

Признавая за литературою главное значение разъяс­нения жизненных явлений, мы требуем от нее одного качества, без которого в ней не может быть никаких достоинств, именно — правды. Надо, чтобы -факты, из которых исходит автор и которые он представляет нам, были представлены верно. Как скоро этого нет, литератур­ное произведение теряет всякое значение, оно становится даже вредным, потому что служит не к просветлению человеческого сознания, а, напротив, еще к большему помраченью. И тут уже напрасно стали бы мы отыски­вать в авторе какой-нибудь талант, кроме разве таланта враля. В произведениях исторического характера правда должна быть фактическая; в беллетристике, где проис­шествия вымышлены, она заменяется логическою прав­дою, то есть разумной вероятностью и сообразностью с су­ществующим ходом дел.

Но правда есть необходимое условие, а еще не досто­инство произведения. О достоинстве мы судим по широте взгляда автора, верности понимания и живости изображе­ния тех явлений, которых он коснулся. [И прежде всего, по принятому нами критерию, мы различаем авторов, служащих представителями естественных, правильных

стремлении народа, от авторов, служащих органами раз­ных искусственных тенденций и требований. Мы уже видели, что искусственные общественные комбинации, бывшие следствием первоначальной неумелости людей в устройстве своего благосостояния, во многих заглушили сознание естественных потребностей.] В литературах всех народов мы находим множество писателей, совершенно преданных искусственным интересам и нимало не забо­тящихся о нормальных [требованиях] человеческой при­роды. Эти писатели могут быть и не лжецы; но произве­дения их тем не менее ложны, и в них мы не можем при­знать достоинств, разве -только относительно формы. Все, например, певцы иллюминаций [,военных торжеств, резни и грабежа по приказу какого-нибудь честолюбца, сочини­тели льстивых дифирамбов, надписей [и мадригалов] — не могут иметь в наших глазах никакого значения, потому что они весьма далеки от естественных стремлений [и потребностей народных.] В литературе они то же в срав­нении с истинными писателями, что в науке астрологи и алхимики пред истинными натуралистами, что сонники пред курсом физиологии, гадательные книжки пред теорией вероятностей. [...] Самое главное для критики — определить, стоит ли автор в уровень с теми естествен­ными стремлениями, которые уже пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современ­ного порядка дел; затем — в какой мере умел он их понять и выразить, и взял ли он существо дел, корень его, или только внешность, обнял ли общность предмета или только некоторые его стороны].

Считаем излишним распространяться о том, что мы здесь разумеем не теоретическое обсуждение, а поэти­ческое представление фактов жизни. В прежних статьях об Островском мы достаточно говорили о различии отвле­ченного мышления от художественного способа представ­ления. Повторим здесь только одно замечание, необходи­мое для того, чтобы поборники чистого искусства не об­винили нас опять в навязываньи художнику «утилитар­ных тем». Мы нисколько не думаем, чтобы всякий автор должен был создавать свои произведения под влиянием известной теории; он может быть каких угодно мнений, лишь бы талант его был чуток к жизненной правде. Художественное произведение может быть выражением известной идеи не потому, что автор задался этой идеей

при его создании, а потому, что автора его поразили такие факты действительности, из которых эта идея вытекает сама собою. Таким образом, напр., философия Сократа и комедии Аристофана в отношении к религиозному уче­нию греков, служат выражением одной и той же общей идеи — несостоятельности древних верований.

[...] Но существенной разницы между истинным зна­нием и истинной поэзией быть не может: талант есть при­надлежность натуры человека, и потому он, несомненно, гарантирует нам известную силу и широту естественных стремлений в том, кого мы признаем талантливым. Сле­довательно и произведения его должны создаваться под влиянием этих естественных, правильных потребностей натуры; сознание [нормального порядка вещей] должно быть в нем ясно и живо, идеал его прост и разумен, и он не отдаст себя на служение неправде и бессмыслице не

потому, чтобы не хотел, а про­сто потому, что не может, — не выйдет у него ничего хо­рошего, если он и вздумает понасиловать свой талант (И, стр. 331-334).