ТАЛАМАСКА. Мы бдим. И мы всегда рядом. 2 страница

«Боюсь... не люблю тебя, ты теперь стал центром внимания... послать бы все это подальше... не верю, что ты там утонул, это смешно... я хочу отсюда уйти... прежде чем туда ехать, ты должен был мне позвонить...»

– Поезжай-ка домой, голубушка, – сказал ей Майкл.

Однажды во время тихого часа одна из сиделок сунула ему в руку авторучку в серебряном корпусе. Майкл только что очнулся от крепкого сна. Перчатки лежали на тумбочке.

– Назовите мне ее имя, – попросила сиделка.

– Я не знаю ее имени. Я вижу письменный стол.

– Постарайтесь.

– Красивый письменный стол из красного дерева, столешница обтянута зеленым сукном.

– Но как зовут женщину, которая пользовалась этой ручкой?

– Эллисон.

– Правильно. А где она находится?

– Не знаю.

– Попробуйте еще раз.

– Говорю вам, я не знаю. Женщина дала вам эту ручку, вы положили ее в сумочку, а сегодня утром достали. Это всего лишь образы, картинки. Я не знаю, где эта женщина. Вы сидите в кафе и что-то рисуете этой ручкой на бумажной салфетке. Вы думаете о том, чтобы показать ручку мне.

– Она умерла, не так ли?

– Говорю вам, я не знаю. Не вижу. Эллисон – это все, что я могу сказать. Она писала этой ручкой список продуктов. Ради Бога, неужели вы хотите, чтобы я перечислил вам, что туда входило?

– Вы должны видеть больше.

– А я не вижу!

Майкл натянул перчатки. Теперь ничто не заставит его снять их снова.

На другой день Майкл покинул больницу.

Три следующие недели были сплошным мучением. Майклу позвонили двое служащих береговой охраны, а также один из водителей «скорой помощи», но никто из них не смог ему помочь. Что касается его спасительницы, то женщина не желала, чтобы где-либо упоминали ее имя. Доктор Моррис обещал выполнить ее просьбу. Между тем береговая охрана сообщила прессе, что они не успели записать ни название судна, ни его регистрационный номер. Один из журналистов утверждал, что это прогулочная океанская яхта. Если так, сейчас она вполне может находиться в другом полушарии.

К этому времени Майкл понял, что рассказал свою историю уже слишком большому числу людей. Каждый популярный журнал в стране стремился напечатать на своих страницах интервью с ним. Куда бы Майкл ни пошел, он повсюду сталкивался с газетчиками или просто любопытными, норовившими сунуть ему в руки бумажник или фотографию. Телефон звонил беспрерывно. У входной двери громоздились груды писем. Хотя Майкл все это время «собирал чемоданы», он никак не мог решиться на отъезд – вместо этого целыми днями пил ледяное пиво, а когда оно недостаточно замораживало мысли, брался за бурбон.

Друзья Майкла старались не оставлять его в беде. Они по очереди пытались успокоить его и отвлечь от выпивки, но все их усилия оказывались безрезультатными. Стейси даже читала Майклу вслух, поскольку он не мог читать сам... Майкл понимал, что уже довел всех до ручки.

А дело было в том, что мозг его лихорадочно работал, пытаясь все расставить по полочкам. Если он не может вспомнить, то должен хотя бы разобраться во всем, что связано с этим ужасным, потрясшим его до глубины души происшествием. Но Майкл сознавал, что его мысли постоянно крутятся вокруг «жизни и смерти», возвращаются к тому, что случилось «там». Он размышлял о разрушении барьеров между жизнью и смертью как в популярном, так и в серьезном искусстве. Неужели этою никто не замечает? Фильмы и книги всегда рассказывают людям о происходящем. Чтобы понять, достаточно лишь внимательно читать и смотреть. Сам он понял это еще до того, как все случилось. Взять, например, фильм Бергмана «Фанни и Александр». Там мертвые запросто приходят, гуляют и разговаривают с живыми. То же происходит в «Чертополохе». И в драме «Шепоты и крик», где разговаривают восставшие мертвецы. Есть даже какая-то комедия с подобным сюжетом. Да и вообще, в фильмах легкого жанра такое случается весьма и весьма часто. Взять хотя бы «Женщину в белом», где мертвая девочка появляется в спальне маленького мальчика. А в «Джулии» с Миа Фэрроу героиню преследует мертвый ребенок, гоняясь за ней по всему Лондону.

– Майкл, ты просто чокнутый, – говорили ему друзья.

– А вы разве не видите, что речь об этом идет не только в фильмах ужасов? Это происходит во всем нашем искусстве. Кто-нибудь из вас читал «Белый отель»? Так вот, повествование там продолжается и после смерти героини, события происходят уже в загробном мире... Говорю вам, что-то должно случиться. Барьер рушится. Я сам говорил с мертвыми и потом вернулся. На каком-то подсознательном уровне мы все понимаем, что барьер трещит.

– Майкл, тебе нужно успокоиться. Эта история с твоими руками...

– Да оставьте вы в покое мои руки!

Но, что греха таить, Майкл действительно чокнутый. И таковым намерен оставаться. Ему нравится быть чокнутым. Майкл позвонил и заказал очередную упаковку пива. Тете Вив не придется ни за чем выходить. К тому же у него припрятан неплохой запас «Гленливет Скотч» и еще больший запас «Джека Дэниелса». Так что он может не просыхать до самой смерти. Никаких проблем.

По телефону Майкл ликвидировал в конце концов и свою компанию. Когда он попытался вновь заняться делом, его сотрудники без обиняков велели ему отправлялся домой. Они не смогли работать под его нескончаемую болтовню. Майкл перескакивал с темы на тему. Вдобавок там же болтался репортер, упрашивавший Майкла продемонстрировать свои способности ради какой-то женщины из округа Сонома... Существовала еще одна особенность, которая тоже мучила его и о которой он не мог никому рассказать. Майкл ощущал эмоциональное воздействие людей независимо от того, касался он их или нет.

Нечто похожее на спонтанную телепатию. Не нужно было даже снимать перчатки, Майкл получал не информацию – просто сильное эмоциональное впечатление, говорившее о симпатии, антипатии, правде или лжи. Иногда он так глубоко погружался в этот поток, что видел лишь движение губ человека – а слов не слышал вообще.

Столь тесная близость – если это подходящее название для такого рода явления – угнетала его до глубины души.

Майкл отказался от всех контрактов, в один день передав их другим фирмам, проследил за тем, чтобы все его сотрудники получили другую работу, и закрыл свой небольшой магазин на Кастро-стрит, торговавший предметами викторианской эпохи для оформления интерьеров.

Теперь можно было оставаться дома, лежать в комнате с задернутыми шторами и пить. Тетя Вив готовила в кухне, что-то напевая, но есть Майклу не хотелось.

Пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей, он время от времени брал в руки «Давида Копперфильда». В самые худшие моменты своей жизни Майкл всегда отправлялся в какой-нибудь дальний уголок земного шара и читал «Давида Копперфильда». Этот роман был легче и по стилю, и по содержанию, чем «Большие надежды» – самое любимое его произведение. Но сейчас Майкл понимал прочитанное лишь потому, что знал роман практически наизусть.

Тереза отправилась на юг Калифорнии, навестить брата. Майкл знал, что это ложь. Он не подходил к телефону, просто прослушал ее сообщение на автоответчике. Что ж, прекрасно. Всего наилучшего.

Когда из Нью-Йорка позвонила Элизабет, его прежняя подруга, он говорил с ней, пока не вырубился. На следующее утро она позвонила снова и заявила, что он должен обратиться к психиатру, пригрозив, что бросит работу и немедленно прилетит, если он откажется пойти к врачу. Майкл согласился. Солгал, чтобы она отстала. Никуда он не пойдет.

Ему не хотелось ни с кем откровенничать – объяснять, насколько обострены сейчас все его чувства, а тем более рассказывать о руках. Единственное, о чем ему хотелось говорить, так это о видениях. Но разговоры о падающем занавесе, разделяющем живых и мертвых, никого не интересовали.

Как только тетя Вив отправлялась в постель, Майкл приступал к изучению обретенной им силы прикосновения. Неторопливо прикасаясь к тому или иному предмету, он уже мог рассказать о нем многое. А если Майкла интересовал конкретный вопрос, то есть он придавал своей силе направленность, полученная информация была поистине исчерпывающей. Но возникающие при этом ощущения, все эти внезапно вспыхивающие в мозгу образы вызывали лишь раздражение. Если и существовала причина, по которой ему была дарована такая восприимчивость, эта причина позабылась вместе с видением и осознанием цели, обусловившей его возвращение в жизнь.

Стейси принесла ему книги о людях, которые, как и он, однажды тоже умерли, но потом вернулись к жизни. В больнице доктор Моррис рассказывал Майклу о трудах на эту тему – классических исследованиях «опыта на грани смерти», проводимых Муди, Ролингсом, Сэйбомом и Рингом. Преодолевая пьяное оцепенение, возбуждение, полную неспособность надолго сосредоточиться на чем-либо, Майкл заставил себя прочитать некоторые из работ.

Да, все очень знакомо! Все правда! Да, он тоже поднимался высоко над телом, и это не было сном. Только он не видел прекрасного света, его не встречали дорогие сердцу люди, отошедшие в мир иной. Он не был допущен в рай небесный, полный цветов и удивительных красок. С Майклом происходило нечто совершенно иное. Его перехватили на полпути и заставили осознать, что ему предначертано выполнить некую весьма трудную, но чрезвычайно важную задачу и что от результата его миссии зависит очень многое.

Рай... Единственный рай, который когда-либо видел Майкл, располагался в городе, где он вырос и откуда уехал в семнадцать лет, – в Новом Орлеане. Этот рай представлял собой обширную территорию с приблизительно тремя десятками домов и назывался Садовым кварталом.

Да, вернуться туда, где все начиналось! В Новый Орлеан, который не видел с семнадцати лет. И что самое забавное: когда перед его мысленным взором проносилась вся жизнь – говорят, это происходит со всеми тонущими, – первое, что отчетливо вспомнилось Майклу, это вечер, открывший ему, шестилетнему ребенку, волшебство классической музыки... Сидя на задней веранде бабушкиного дома, он дышал пряным ароматом сумерек и слушал старый ламповый приемник. В темноте сияли лепестки ялапы. В листве деревьев звенели цикады. Дед с любимой сигарой в зубах устроился на ступеньках... Именно тогда в душу Майкла вошла божественная музыка...

Почему же он так полюбил классическую музыку, когда никого вокруг она не трогала? Но так уж случилось, что Майкл с самого рождения отличался от других. И своей любовью к музыке обязан был отнюдь не матери и семейному воспитанию. Для матери, по ее собственному признанию, любая музыка была не более чем шумом. И тем не менее Майкл до такой степени увлекся классикой, что его нередко заставали за малопонятным для остальных занятием: стоя в темноте, он едва слышно напевал себе под нос какую-либо мелодию и дирижировал, широко размахивая палочкой.

Семейство усердных работяг Карри обитало в районе Ирландского канала. Отец Майкла принадлежал к третьему поколению семьи, занимавшей половину небольшого дома в прибрежном квартале, где селились многие ирландцы. Спасаясь от голода, вызванного катастрофическим неурожаем картофеля, его предки отправились в Америку в пустом трюме одного из кораблей, перевозивших хлопок. Такие суда регулярно отплывали из Ливерпуля к берегам американского Юга за прибыльным товаром, увозя на далекий континент все новых и новых беженцев.

Достигнув наконец вожделенных берегов Америки, переселенцы оказались в «сырой могиле» – иного определения условия их существования не заслуживали. Едва живые от голода, одетые в большинстве своем в лохмотья, они хватались за любую работу и сотнями умирали от желтой лихорадки, чахотки и холеры. Оставшиеся в живых копали городские каналы – рассадники комаров, кидали уголь в топки больших пароходов, грузили хлопок на корабли и работали на железной дороге. Некоторые становились полицейскими и пожарными.

То была порода сильных людей, и именно от них Майкл унаследовал крепкое телосложение и решимость. Он них же исходила и его любовь к работе руками, которая в конце концов взяла в нем верх, несмотря на годы учебы.

Он рос, слушая рассказы о тех далеких днях: о том, как рабочие-ирландцы сами построили большую приходскую церковь Святого Альфонса, как они вытаскивали из реки камни и делали кладку, как собирали деньги, чтобы заказать в Европе прекрасные статуи.

«Мы должны превзойти немцев, – говорили эти люди. – Вы же знаете, что на другой стороне улицы они строят церковь Святой Марии. Ничто не заставит нас ходить вместе с ними к мессе».

Вот почему к этом квартале вместо одной выросли две великолепные приходские церкви, где каждое утро служили мессу одни и те же священники.

Дед Майкла служил в портовой полиции. На этих же причалах прадед мальчика когда-то грузил тюки с хлопком. Дед водил внука смотреть, как приходят корабли с грузом бананов, как тысячи бананов движутся по лентам конвейеров и исчезают в недрах складов. Он рассказывал, что иногда в связках плодов прячутся большие черные змеи, которых зачастую удается обнаружить, лишь когда бананы попадают на рынок.

Отец Майкла был пожарным и оставался им до конца своих дней – он погиб во время пожара на Чупитулас-стрит. Майклу тогда было семнадцать. Потеря отца стала поворотным пунктом в жизни юноши – к тому времени его дед и бабушка уже умерли, и они с матерью уехали в ее родной Сан-Франциско.

В сознании Майкла никогда не возникало ни малейшего сомнения в том, что Калифорния отнеслась к нему по-доброму. Да и двадцатый век отнесся к нему по-доброму. Майкл оказался первым из членов старинного ирландского клана, кто окончил университетский колледж и получил возможность жить в мире книг, картин и красивых зданий.

Даже будь отец жив, Майкл все равно не пошел бы по его стопам. Майкла интересовали такие вещи, о которых едва ли даже задумывались его предки.

И речь в данном случае не о музыке, которую он открыл для себя тем летним вечером, но прежде всего о его страсти к книгам. Майкл полюбил их, как только научился складывать буквы. В девять лет он запоем прочел Диккенса, и с тех пор «Большие надежды» навсегда остались для него самым любимым романом.

В Сан-Франциско Майкл так и назвал свою строительную компанию – «Большие надежды».

В школьной библиотеке, где остальные мальчишки стреляли друг в друга шариками из жеваной бумаги, он брал «Большие надежды» или «Давида Копперфильда» и забывал обо всем на свете. Сверстники дергали его за руку и грозились поколотить, если он не перестанет корчить из себя «тихоню» – этим словом жители Ирландского канала называли любого, у кого недоставало здравого смысла быть крепким, грубым и презирать все, что недоступно мгновенному пониманию.

И тем не менее поколотить Майкла не удавалось никому. У него хватало унаследованной от отца здоровой злости, чтобы отомстить каждому, кто осмелится поднять на него руку. Даже в детстве Майкл был крепким и не по годам сильным. Физические действия, пусть и жестокие, были для него совершенно естественными. К тому же Майкл любил драться. И мальчишки пришли к выводу, что его лучше не задевать, а сам он научился надежно скрывать потаенные уголки своей души. Поэтому ребята прощали ему некоторые странности и, можно сказать, любили его.

Однако пристрастие Майкла к длинным пешим прогулкам оставалось непонятным для сверстников, равно как впоследствии и для его подружек. Рита Мей Двайер смеялась над ним. Мария Луиза называла его повернутым. «Ну что ты находишь в этой ходьбе?» – недоумевала она.

Но Майкл с раннего возраста увлекался ходьбой. Ему нравилось пересекать Мэгазин-стрит – своего рода разделительную черту между скоплением узких, опаленных солнцем улочек, на которых он вырос, и величественным, исполненным спокойного достоинства Садовым кварталом.

В Садовом квартале находились самые старые аристократические особняки. Скрываясь в тени садов, они словно дремали под неусыпной охраной вековых дубов. Засунув руки в карманы, Майкл бродил по кирпичным тротуарам, насвистывая какой-нибудь мотивчик и мечтая о том, что когда-нибудь и у него здесь будет собственный особняк. Обычно он рисовал в своем воображении дом с белыми колоннами и выложенные плитами дорожки. У него будет рояль, вроде тех, что он видел мельком за широкими, во всю стену, окнами. У него будут кружевные занавеси и люстры. И тогда он целыми днями станет читать Диккенса, сидя в прохладе библиотеки, где шкафы с книгами доходят до потолка, а по решеткам террасы вьются кроваво-красные азалии.

А пока Майкл лишь украдкой смотрел на то, чем, по его мнению, непременно должен владеть, пусть и в отдаленном будущем, и испытывал те же чувства, что и диккенсовский Пип.

Надо сказать, что в своем пристрастии к прогулкам Майкл не был одинок – его мать тоже любила подолгу ходить. Возможно, это был один из нескольких важных даров, которые она передала сыну.

Как и Майкл, его мать любила дома и понимала в них толк. С самого раннего детства он приходил с ней в этот заповедник старинных особняков, и она показывала сыну свои любимые уголки и большие ухоженные лужайки, скрывавшиеся за кустами камелии, учила слушать пение птиц в листве деревьев и музыку невидимых фонтанов.

Особенно ей нравилось одно здание, которое Майкл никогда не забудет, большой мрачноватого вида особняк с увитыми бугенвиллеей боковыми террасами. Когда они проходили мимо этого дома, Майкл часто видел какого-то странного человека, одиноко стоявшего среди высоких неухоженных кустов в самом конце заброшенного сада. Казалось, он так безнадежно затерялся и запутался меж зеленых ветвей, настолько тесно слился с темной листвой, что какой-нибудь другой прохожий вряд ли сумел бы его заметить.

У них с матерью даже было что-то вроде игры, связанной с тем человеком. Обычно мать говорила, что не видит его.

– Ну как же, мама, он ведь там стоит, – каждый раз возражал ей Майкл.

– Хорошо, тогда расскажи мне, как он выглядит.

– У него темные волосы и карие глаза, и он нарядно одет, словно собирается в гости. Но, мама, он следит за нами, и нам не стоит здесь стоять и разглядывать его.

– Майкл, да нет же там никакого человека, – упорно твердила мать.

– Ты что, смеешься надо мной?

Но однажды мать действительно увидела того мужчину, и он ей не понравился. Однако произошло это не в запущенном саду красивого дома.

В канун Рождества – Майкл был тогда еще ребенком – в боковом алтаре церкви Святого Альфонса поставили ясли с лежащей в них фигуркой младенца Иисуса. Майкл пришел вместе с матерью преклонить колени перед алтарем и в восхищении застыл перед статуями Марии и Иосифа. А младенец Иисус улыбался и протягивал к нему свои пухлые ручонки. Везде ярко сияли огни, на фоне которых пламя свечей казалось особенно нежным и мягким. Церковь наполняли приглушенные звуки шагов и тихие голоса.

Наверное, это было первое Рождество, которое Майкл запомнил. Так или иначе, тот человек стоял в полумраке алтарной части храма и спокойно оглядывал прихожан, а увидев Майкла, по обыкновению слегка улыбнулся. На нем был костюм. Выражение лица мужчины казалось совершенно невозмутимым, но сомкнутые ладони оставались крепко сжатыми. В целом выглядел он точно так же, как в саду того дома на Первой улице.

– Мама, смотри, это он! – воскликнул Майкл. – Тот человек из сада!

Бросив на незнакомца быстрый взгляд, мать тут же испуганно отвела глаза и прошептала:

– Вижу. Не смотри больше на него.

Уже выходя из церкви, мать еще раз обернулась...

– Мама, это же человек из сада, – повторил Майкл.

– О чем ты болтаешь? Из какого сада?

Через некоторое время, прогуливаясь вместе с матерью по Первой улице, Майкл опять увидел все того же странного мужчину. Но в ответ на попытку мальчика привлечь внимание матери к незнакомцу она почему-то вновь затеяла прежнюю игру, со смехом заявив, что в саду никого нет.

Нет так нет. Тогда это не имело значения. Но Майкл не забыл об увиденном.

Гораздо важнее существовавшая между Майклом и его матерью крепкая дружба – им всегда было хорошо вместе.

Когда Майкл подрос, мать преподнесла ему еще один подарок – кино. По субботам они садились в трамвай и ехали в центр города на дневной сеанс. Отец называл фильмы сентиментальным дерьмом и заявлял, что никто не затащит его на такие дурацкие картины.

Майкл навсегда запомнил «Ребекку», «Красные туфельки», «Сказки Гофмана» и итальянский фильм-оперу «Аида». Чуть позже он узнал удивительную историю пианиста в фильме «Незабываемая песня», навсегда полюбил «Цезаря и Клеопатру» с Клодом Рейнсом и Вивьен Ли, а также «Покойного Джорджа Эпли» с Роналдом Колменом, у которого был самый красивый голос, какой Майклу доводилось когда-либо слышать.

Досадно, что порою он не понимал содержания фильмов, а иногда не успевал расслышать даже реплики актеров. В иностранных фильмах субтитры сменялись прежде, чем Майкл успевал их прочесть, а в английских лентах актеры говорили слишком быстро, и он не улавливал смысл их отрывистой речи.

На обратном пути мать кое-что ему объясняла. Они проезжали мимо своей остановки – до самой Кэрролтон-авеню, где было так приятно побродить вдвоем. Им обоим нравилось разглядывать внушительного вида здания на этой улице. В большинстве своем они были построены после Гражданской войны и не отличались вкусом и изысканностью, свойственными старинным особнякам Садового квартала. Тем не менее исполненная великолепия и помпезности архитектура этих домов привлекала к себе внимание и вызывала интерес.

Тихая боль охватывала Майкла при воспоминании о тех неспешных поездках, о времени, когда хочешь так много, а понимаешь так мало. Ему нравилось срывать цветки ползучего мирта, высунув руку из открытого трамвайного окошка. Он мечтал походить на Максима де Винтера. Он старался выяснить и запомнить названия классических пьес, которые слышал по радио, и радовался, когда удавалось выучить и правильно произнести вслед за дикторами малопонятные иностранные слова.

Ему казалось странным, что в старых фильмах ужасов, демонстрировавшихся по соседству – в грязной киношке «Счастливый час» на Мэгазин-стрит, он зачастую видел все тот же изысканный мир и элегантных людей. Отделанные деревянными панелями библиотеки, мужчины в смокингах и миловидные сладкоречивые женщины соседствовали с чудовищным Франкенштейном или дочерью Дракулы. Наиболее элегантным мужчиной был некий доктор ван Хельсинг, а Клод Рейнс, некогда игравший Цезаря, заливался безумным смехом в «Человеке-невидимке».

Сам того не желая, Майкл постепенно проникся презрением к Ирландскому каналу. Он любил своих родителей, деда и бабушку. Он в достаточной мере любил своих друзей. Но он ненавидел невзрачного вида двухквартирные домики, вытянувшиеся по двадцать кряду на целый квартал, с крошечными передними двориками и низенькими заборчиками из колышков. Он ненавидел бар на углу, где в задней комнате гремел музыкальный автомат и постоянно лязгала затянутая сеткой входная дверь. Майклу было противно смотреть на толстых женщин в цветастых платьях, которые прямо на улице нашлепывали своих детей, а иногда даже лупили их ремнем.

Он презирал толпы, которые ранними субботними вечерами болтались по Мэгазин-стрит. Ему казалось, что дети этих людей всегда ходят в грязной одежде и с чумазыми лицами. Продавщицы в универмаге, торговавшем разного рода дешевым товаром, грубили. Тротуары воняли прокисшим пивом. Из убогих квартир над магазинами, принадлежавших железной дороге, неслись отвратительные запахи. Несколько его друзей – из самых бедных семей – вынуждены были довольствоваться именно таким жильем. Зловоние ощущалось в старых обувных лавках, в мастерских по ремонту приемников и даже в зале «Счастливого часа». Зловоние стало неотъемлемой частью Мэгазин-стрит. Коврики на ступенях домов напоминали бинты. Все вокруг покрывал толстый слой грязи. Мать Майкла не ходила на Мэгазин-стрит даже за катушкой ниток. Она шла пешком через Садовый квартал, потом садилась на трамвай и ехала в район Кэнал-стрит.

Майклу было совестно за свою ненависть. Он стыдился ее так же, как стыдился своей ненависти Пип в «Больших надеждах». Однако чем больше видел, узнавал и понимал Майкл, тем сильнее становилось презрение.

Но ничто не вызывало в нем такого раздражения, как люди – да, именно люди. Он стыдился явно выраженного акцента, который сразу выдавал в человеке жителя Ирландского канала. Говорили, что такой акцент можно слышать и в нью-йоркском Бруклине, и в Бостоне, и в любом другом месте, где селились выходцы из Ирландии и Германии. Обитатели аристократических кварталов города обычно пренебрежительно говорили:

– Знаем, знаем, откуда ты. Из приходской школы. По выговору ясно.

Майкл терпеть не мог даже монахинь, преподававших в этой школе, – голосистых грубых «сестриц», которые без каких-либо на то оснований – только лишь по собственной прихоти или по причине плохого настроения – пороли и всячески унижали мальчишек.

Особенно Майкл возненавидел монахинь после одного случая, свидетелем которого ему довелось стать в шестилетнем возрасте. Одного мальчишку-первоклассника, «нарушителя спокойствия», монахини выволокли из их класса и потащили к учительнице другого первого класса, в школу для девочек. Только потом ребята узнали, что там этого беднягу заставили влезть в мусорную корзину. Красный от стыда, он стоял перед девчонками и плакал. Монахини без конца толкали и пинали его, приговаривая: «Марш обратно в помойку, пошел!» Девчонки все это видели своими глазами и позже рассказали обо всем, что тогда происходило.

От их рассказа у Майкла похолодело внутри. Его охватил немой, неизъяснимый ужас – а что, если нечто подобное случится и с ним? Ведь он знал, что не позволит так с собой обращаться. Он сумеет постоять за себя, и тогда отец его выпорет. Отец часто грозил Майклу расправой, но до сих пор дальше пары ударов веревкой дело не шло. Жестокость, которую Майкл всегда ощущал в себе и которая так или иначе проявлялась в его отце, деде и во всех знакомых ему мужчинах, могла неожиданно вспыхнуть, выйти из-под контроля и втянуть его в этот хаос. Сколько раз на его глазах пороли других ребят. Сколько раз Майкл слышал полные холодной иронии шутки своего отца насчет порки, которую задавал ему его отец. Майкл боялся, и его немой, всеобъемлющий и парализующий страх не поддавался словесному выражению. Это был ужас перед зловещим, неотступно надвигающимся моментом, когда на него посыплются удары.

Несмотря на присущие ему от природы непоседливость и упрямство, Майкл стал вести себя в школе воистину по-ангельски примерно задолго до того, как действительно осознал, что для осуществления мечтаний ему необходимо усердно учиться. А тогда он сделался тихим мальчиком, прилежным учеником, всегда выполняющим домашнее задание. Страх перед невежеством, страх перед наказанием и унижением подхлестывал его не в меньшей степени, чем впоследствии честолюбие.

Майкл уже никогда не узнает, почему этот страх не повлиял на других ребят, учившихся вместе с ним. Но, если оглянуться назад, несомненно одно: он с самого начала отличался высокой приспособляемостью. Она-то и сыграла в его судьбе ключевую роль. Майкл учился у самой жизни, извлекал уроки из всего, что видел вокруг, и соответственно менялся сам.

Его родители не обладали такой гибкостью. Да, мать Майкла была терпеливой и сдержанной женщиной, со временем она научилась скрывать то отвращение, которое вызывали у нее нравы окружающих. Но она не мечтала, не строила грандиозных планов, поскольку не обладала необходимой для этого созидательной силой. Она не умела меняться, приспосабливаться и не добилась больших успехов ни в чем.

Что касается отца – тот был милым, добрым, хотя иногда резковатым и не слишком хорошо воспитанным человеком. Отважный огнеборец, он получил множество наград. Отец погиб, пытаясь спасти чужие жизни, и это было вполне в его натуре. Но в его натуре было и стремление отгородиться от всего, чего он не знал или не понимал. Глубоко спрятанное в душе тщеславие заставляло его в присутствии по-настоящему образованных людей ощущать себя «человеком маленьким».

Он постоянно напоминал Майклу о необходимости выполнять домашнее задание, но только потому, что считал это непреложной родительской обязанностью. Отцу и в голову не приходило, что Майкл вытягивал из приходской школы все знания, какие только мог, что в переполненных классах под руководством усталых, чрезмерно загруженных работой монахинь его сын получал прекрасное образование.

Какими бы ужасными ни были условия в той школе, монахини превосходно обучали ребят чтению и письму, даже если необходимые знания приходилось вбивать в них палкой. Благодаря монахиням ученики писали не только красиво, но и грамотно. В школе преподавали арифметику, а также латынь, историю и в какой-то мере – литературу. Наставницам удавалось призвать к порядку самых отъявленных шалунов и драчунов. И хотя Майкл всем сердцем ненавидел «сестриц» и не переставал ненавидеть их еще много лет после окончания школы, он не мог не признать, что монахини – пусть по-своему – проповедовали духовные ценности и порождали в своих подопечных стремление к достойной жизни.

Когда Майклу исполнилось одиннадцать, произошли три события, решительным образом повлиявшие на всю его дальнейшую жизнь. Первое из них – приезд из Сан-Франциско тети Вивиан.

Визит тети Вивиан – сестры матери – был кратким. Она приехала поездом на вокзал Юнион и остановилась в отеле «Поншатрен» на Сент-Чарльз-авеню. На следующий вечер она пригласила родителей Майкла и его самого на обед в «Карибский зал». Так назывался изысканный ресторан в этой гостинице. Отец отказался, заявив, что ему нечего делать в подобных местах. К тому же его костюм находился в чистке.

Майкл, приодетый, настоящий маленький мужчина, отправился вдвоем с матерью. Как всегда, они шли пешком через Садовый квартал.

«Карибский зал» буквально потряс мальчика. Это был почти лишенный звуков призрачный мир горящих свечей, белых скатертей и похожих на привидения официантов. Нет, в своих черных пиджаках и белых накрахмаленных рубашках они скорее напоминали вампиров из фильмов ужасов.