Язык как инструмент архитектонических трансформаций в системе культуры

Когда начинают говорить про успех, отвечаю: это не мой словарь.

Юрий Норнштейн

В инструментальном пространстве культуры особое исследовательское внимание приковывает язык, являющийся, по ставшему уже классическим определению М. Хайдеггера "Домом бытия". Язык живет, развивается, становясь маркером – наглядным воплощением тех глубинных процессов, ценностных сдвигов, которые происходят в культуре. По возникновению в языке новых лексических форм и отмиранию старых можно проследить, что в ту или иную эпоху для определенной культурно-исторической общности становится наиболее значимым, и – стало быть – знаковым. По мнению Э. Сепира, "культуру можно определить как то, что данное общество делает и думает; язык же есть то, как думает".[336] Гипотеза "лингвистической относительности" американских языковедов и этнолингвистов Э. Сепира и Б. Уорфа утверждает, что естественный (национальный) язык детерминирует картину мира, существующую у этноса. Б. Уорф понимал зависимость отношения к окружающему миру "как зависимость мышления, мировоззрения и поведения людей от принятых форм словоупотребления, от природы и характера языка, на котором они выражают свои мысли и чувства". Уорфу принадлежат такие яркие исследовательские метафоры, как: "макрокосм соотносится с лингвистически детерминированным микрокосмом"; "картина вселенной меняется от языка к языку"; "всякая философия – ответвление языка".[337]

Благодаря лингвистическому повороту в современной философии стало возможным говорить о философии языка в широком смысле. Проблема языка выходит на уровень осмысления онтологических, гносеологических, экзистенциальных аспектов человеческого существования. К языку как предмету изучения обращаются специалисты практически всех областей социогуманитарного знания: филологи, историки, психологи, социологи. В последние десятилетия сформировались такие пограничные научные и учебные дисциплины, как этнолингвистика, психолингвистика, лингвокультурология.

Одной из задач культурфилософского дискурса, на наш взгляд, является осмысление глубинных связей и взаимообусловленности между процессами, происходящими в языке (в самом широком смысле) и общей историко-культурной парадигмой эпохи. Поскольку сам культурфилософский подход, в свою очередь, предполагает парадигмальную вариативность, остановимся на аксиологических аспектах связи языка с общим архитектоническим устройством системы культуры.

Мы рассматриваем культуру как саморазвивающийся ценностно-смысловой континуум,имеющий имманентно присущую ему логику устройства и функционирования – архитектонику. Базовым процессом культуры как "эстафеты опыта" мы полагаем циркуляцию коммуникаций. Инструментарием коммуникации во всех ее формах выступает язык. В данном параграфе нас будет интересовать аксиологический потенциал языка, его маркировочная функция – то, как в языке про-является ценностная тектоника, смена ценностных парадигм и – как следствие – социокультурных конфигураций с соответствующими "словарями эпох".

Язык как способ передачи информации и дидактический инструмент понимается нами предельно расширительно. Вербальные и визуальные стратегии передачи информации развиваются параллельно на протяжении всей истории культуры. Мы говорим об особом языке искусства пластических форм, языке музыка и языке танца. М. Эпштейн выделяет "вторичные искусства", разворачивающиеся в гуманитарном мышлении – искусства коммуникации, информации, знаковой кодировки и перекодировки.[338] Круговорот постоянного о-предмечивания и рас-предмечивания мира составляет одну из особенностей движения культуры как системы. Архитектоническое становление и деструкция – непрерывный процесс. По мнению Ф. Боаса, "детальный анализ любой стороны этой жизни застает ее в текучем состоянии, а это наводит на мысль о тесном параллелизме истории языка и истории общего культурного развития. Большинство людей ничего не знают о категориях, лежащих в основе языка и остающихся неосознанными до систематического изучения грамматики. Тем не менее, именно лингвистические категории заставляют нас видеть мир с точки зрения определенной системы понятий, принимаемых нами, по незнанию законов развития языка, за объективно-данные категории и в свою очередь воздействующих на формы нашего мышления".[339]

О "мирооформляющих функциях языка" говорится много, и прежде всего в семиотическом и герменевтическом дискурсах. В семиотике язык предстает не в "узком лингвистическом значении терминала речевых парадигм, а в культурологическом смысле генератора знакового порядка в культуре", своеобразного охранителя "культурного социокода".[340] Поскольку социокод культуры – величина изменчивая (собственно, это мы и называем архитектоническим движением), то при его смене изменяются ценностно-смысловые акценты, один и тот же текст (в расширительном смысле) будет по-разному звучать в различных контекстах. Если "нечто" "некогда" подлежало забвению, то сегодня, в свете нынешнего социокода, оно может представлять интерес, поскольку культурный текст не есть сама "действительность, но материал для ее реконструкции", по выражению Ю.М. Лотмана.[341] Реконструирующая функция языка в свете теории архитектоники культуры очень важна, ведь сакраментальное "Вначале было Слово" – формула, уже давно и явно вышедшая далеко за пределы библейского текста. В истории культуры несть числа примерам, когда Слово пассионария, харизматика, упавшее на благодатную почву, ставшее Учением, теорией, идеологией, приводило к поистине тектоническим социокультурным сдвигам. В.Б. Иорданский отмечает: "Принцип древних был лаконичен ‑ существует только то, что помечено словом".[342]

Представитель московско-тартуской школы Б.А. Успенский считает, что язык – это не только способ коммуникации между людьми, но и способ коммуникации с миром в целом: "Это своего рода фильтр, определенным образом организующий поступающую к нам информацию и, вместе с тем, объединяющий всех тех, кто воспринимает ее одинаковым образом".[343] Каждое субкультурное образование имеет среди сущностных черт (ценностной, нормативной и поведенческой общности, узнаваемых элементов во внешнем виде) и "свой" язык, сленг, поддерживающий конвенциональное единство членов сообщества. В ходе культурогенеза языковые трансформации постоянно сопровождают архитектонические подвижки социокультурных конфигураций, возникновение актуальных и исчезновение ценностно истощившихся элементов культурного поля.

Поэт, историк искусства Э. Голлербах в предисловии к повести "Город муз" писал: "Каждая литературная эпоха имеет свою физиономию, и, силясь передать существо оной с верностью, я счел приличным разбросать кое-где цветы словесности, излюбленные писателями того времени". Екатерининская эпоха звучала для него строфами Державина, эпиграммами энциклопедистов, афоризмами на французском языке. "Физиономия" (воспользуемся эти несерьезным, но емким термином) любой культурно-исторической эпохи расцвечивается разными красками, среди которых речевые практики выступают наиболее репрезентативными. Смена присутствия иностранных языковых элементов в пространстве российской культуры на протяжении ее исторического развития (тюркских после набегов степных племен, немецких при Петре I, французских в XIX веке и английских на рубеже XX века и нынешнего столетия) наглядно обнаруживает массу разноуровневых кросскультурных влияний, существенно меняющих и внутреннюю его структуру.

Не пытаясь "лезть со своим уставом" в епархию филологов, воспользуемся, однако, в наших дискурсивных целях их специфическим инструментарием – частотными словарями. М. Эпштейн в словарной статье "Частотный словарь как философская картина мира"отмечает: "обыденный язык приобретает колоссальную ценность для философа, поскольку в общем объеме словоупотреблений, отнесенных всякий раз к конкретной вещи и конкретной цели, неминуемо должны выразить себя и первопринципы, насколько они вообще выразимы в словах". Философы спорят о категориях и концептах, соотносимости тех или иных феноменов бытия и тех картинах мира, которые складываются в результате их взаимодействий, а словарь "проговаривается", обнаруживая истинные ценностные предпочтения и границы нормативности, как буквальной – лексической – так и фигуральной – социокультурной. М. Эпштейн называет словарь "бескорыстнейшим из свидетелей и неподкупным судьей, глядящим на мир миллионами глаз".[344]

С точки зрения языка, базовые философские категории – "материя", "сознание", "природа", "идея", "бытие", "противоречие" – это второстепенные понятия, возникающие лишь в процессе дробления и уточнения более глубоких и всеобъемлющих свойств мироздания. Согласно "Частотному словарю русского языка", слово "материя" делит места с 2172 по 2202 по частоте употребления в русском языке со словами "самовар", "конференция", "партизан" и др. Та же ситуация с категориями "дух", "духовный".[345]

Во главе частотных списков идут служебные слова: артикли, предлоги, союзы, частицы, а также местоимения и функциональные глаголы, которые имеют формальный, грамматический, модальный смысл или вводят акты речи (быть, мочь, сказать, говорить, знать). И только во второй полусотне начинают появляться существительные и прилагательные: год, большой, дело, время, новый, человек, люди, рука, стать, жизнь, видеть, день, хотеть, – отмечает М. Эпштейн. Язык свидетельствует в пользу служебных слов, обозначающих те смыслы и модусы, без которых не могли бы общаться люди и не мог бы существовать мир. Все пребывает только "в" чем-то другом, через "и" сочетается с этим другим, через "не" отрицается им, через "на" основывается на нем. М. Бубер назвал местоименную пару "Я – Ты" основной, определяющей диалогическое отношение как центральное в мироздании. Словари (и русский, и английский) подтверждают это третьим местом этой лексической пары в словоупотреблении.

Интересно проанализировать достаточно короткий (в историческом плане), но очень емкий содержательно период последней трети ХХ века–начала века нынешнего в отечественной истории. Это исторический отрезок вместил в себя смену эпох – от "развитого социализма" через "перестройку" к началу формирования принципиально новой постсоветской ментальности. Словари данных эпох кардинально разнятся, демонстрируя радикальную смену ценностных ориентиров.

Для примера сравнивается "частота 10" словаря, анализирующего лексикографию в советских СМИ за период с 1965 по 1985 годы[346] и такой же показатель в словаре, включающем лексику российских СМИ начала XXI века.[347] В "частоте 10" советской эпохи (наряду с нейтрально окрашенными в ценностном отношении) представлены термины, иллюстрирующие соответствующую аксиопарадигму – агрессор, всесоюзный, звено, знамя, коллектив, колхозник, комбайн, комсомол, красный, пятилетка, райком, сеялка, соревнование, станица, трактор, уборка, честь, член. "Частота 10" нулевых годов нашего века включает знаковые для этого периода слова: автокатастрофа, акция, анекдот, банк, вкладчик, пресс-секретарь, реформа. Максимальную частоту употребления, согласно второму изданию, дают катастрофа, кризис, гибель и перечисление всех офицерских званий. Показательно, что некоторых терминов, дающих высокую статистику в части употребления в нулевые годы, в СМИ советского периода мы не встретили вообще, это: Афган/Афганистан, блондинка, Бог, боевики, гомосексуализм, мэр, сволочь, трупы, церковь. Не употреблялась в 60-80-е гг. ХХ века и, собственно, аббревиатура СМИ.

Нашей задачей не является принципиальный анализ лексикографии советского и постсоветского периода в истории нашей страны. Данный компаративистский срез наиболее употребительных в соответствующую эпоху терминов наиболее ярко демонстрирует нам смену аксиологических парадигм, имеющую, разумеется, не только чисто культурологический, но также и политический, и экономический контексты. Архитектоника той или иной культурно-исторической эпохи складывается под влиянием многих факторов, но именно ценности представляются нам тем наиболее общим основанием, который объединяет в себе всю палитру реальности. Язык "проговаривается", обнаруживая тайные и явные смыслы ментальных конфигураций, в которых при желании уже можно отследить сформировавшие их процессы.

90-е годы ХХ века останутся в памяти временем повсеместного употребления союза как бы, что весьма показательно относительно практически всех сфер общественной жизни. В зыбкой "как бы реальности" перестроечного общества, как в калейдоскопе, постоянно менялись "как бы смыслы" и "как бы цели". Наиболее репрезентативной сферой тотального бытийствования "Парадигмы Как бы" можно назвать актуальное искусство того периода. То, что происходило в западном искусстве 60-70-х гг. ХХ века, по понятным причинам, настигло нас только в 80–90-е. Художники–пассионарии всегда опережают время, ценностные сдвиги сначала проговариваются языком искусства, затем уже находят свое воплощение в массовом сознании/массовой речи. В 1982 году культовый ленинградский художник Тимур Новиков совместно с Иваном Сотниковым (случайно!!!) стали авторами весьма знакового "произведения искусства" – "Ноль объекта". Этим объектом стал дыра в стенде готовящейся выставки Товарищества ленинградских нонконформистов. Обнаружив в банальной дыре глубокий метафизический смысл (границу между "сакральным" и "профанным"), художники оформили ее как арт-объект. За этим последовал следующий авторский жест – "Указ Г 7 № 0 Главного Управления Ноль Культуры от 12.10.1982". Описывая подробно историю "Ноль объекта" искусствовед Е. Андреева, рассказывает о развернувшейся борьбе за данное произведение между художниками и советскими культуртрегерами – чиновниками от культуры, "боявшимися Пустоты как разрушительного намека, как мифического тростника, рассказавшего об ослиных ушах царя Мидаса".[348]

Входящий в десятку самых известных художников мира (согласно американскому рейтингу) Илья Кабаков, создавая в своих иронических инсталляциях "как бы реальность" по сути, иронизирует дважды – прежде всего своим методом "как бы искусства". По замечанию Е. Андреевой, "Кабаков утверждает гносеологическую ценность сомнения в осуществимости Всего". Истолковывая "итог культурного эксперимента ХХ века, начатого русским авангардом и продолженного в советское время", в качестве ключа он "выбирает образ пустоты, просвечивая авангардной пустотой банальные предметы, облики, явления".[349] Концепт "пустоты" является ведущим и в знаковом для российской литературы 90-х годов романе В. Пелевина "Чапаев и Пустота". Симуляция реальности через художественные практики наиболее ярко обозначала умонастроение наступающей "Эпохи Как бы". В конце прошлого столетия тотальность "как бы" стала очевидной: мы все "как бы ехали/верили/учились/любили/занимались любовью" – именно так, без стратификации по значимости происходящего.

Нулевые, при всей пестроте происходящего в этот период, "заговорили" другим языком. "Как бы Время" сменилось периодом поиска некоей устойчивости, что выразилось в появлении в лексике оборота "вполне себе…". Как в обыденной речи, так и в СМИ зазвучали полуутвердительные формулировки типа: "вполне себе неплохой фильм/пиво/гаджет", зачастую даже в такой гротескно-иронической редакции как "вполне себе мужик".

Надо отметить, что иронизм как пандемия, является чертой, пронизывающей аксиосферу современности вообще,[350] это нашло свое выражение как в арт-пространстве, так и в обыденной жизни с соответствующими им словарями. Можно отметить общее снижение пафоса речи (кстати, и само понятие "пафос" в нулевые стало очень популярным, но именно в ироничном ключе, например: "он весь на пафосе"), тотальную языковую небрежность, раскованность, что демонстрирует глубинные сдвиги в аксиопарадигме современности – отсутствие высоких идеалов и общественных целей, сомнение в возможности метанарративов и авторитетов, размывание социальной нормативности, диагностированные еще Ф. Ницше "бессилие верить" и К. Лоренцом "болезнь современной цивилизации – неспособность испытывать уважение". Когда снижается общий пафос умонастроений, исчезает или ослабляется объединяющая социум идея, неизбежно происходит оскудение эмоциональной лексики, ее примитивизация (сейчас быть "пафосным" – значит стать объектом насмешек).

Истоки этого явления нашей российской реальности коренятся как в имманентных ей процессах, так и в заимствовании стилистики западной, уже прошедшей этот путь культуры. Так, о короле поп-арта Энди Уорхоле один из критиков писал еще в 60-х годах ХХ века: "Люди верно чувствовали какую-то пустоту в человеке без определенных склонностей, который на все реагировал одним и тем же "вот здорово, классно!".[351] Оказывается, эти малозначительные слова Уорхол считал формулой философии поп-арта и поп-движения в целом.[352] "Главным попсовым событием" 1960-х он назвал визит в Нью-Йорк Пары Римского Павла VI, который за один день встретился с президентом Джонсоном, американскими католиками в соборе Св. Патрика и на стадионе "Янки", осмотрел "Пиету" Микеланджело в самом попсовом контексте – на всемирной выставке каких-то достижений и, прощаясь на трапе самолета с журналистами, в ответ на вопрос, что ему больше всего понравилось в Нью-Йорке, сказал: "Tutti buoni" (все отлично), что и есть самая суть поп-философии.[353]

Словарь нынешней эпохи однозначно оскудел в плане богатства нашей речи определениями – палитра восхищения или одобрения происходящего практически у всех категорий и уровней говорящих укладывается между "классно/супер" и иронично-литературными "феноменально/роскошно". Понятия "очаровательный", "чудесный", "великолепный" встречаются либо в эстетских сюжетах канала "Культура", либо в рекламных слоганах (что само по себе "вполне себе знаково", поскольку с трудом камуфлирует ироничность посыла). Тема языка рекламы "изъезжена" исследователями вдоль и поперек, добавим лишь, что это лингвистическое поле обладает важнейшим социокультурным потенциалом – подобно тому, как в Индии существуют два типа речи – обыденная (шабда) и сакральная (мантра), при этом вторая творит мир, воздействует на него, рекламная речь (магическая, по сути) несет сильнейшую суггестивную нагрузку.

"Вольность с языком, немыслимую ранее" авторы одного из учебников объясняют "потерей произведением искусства ауры единственности и неповторимости, превращением текста культуры в глобальный интерстекст, во взаимодействие многих текстов".[354] Можно провести параллель с музыкой, в которой стал популярен формат джем-сейшена, в ходе которого исполнители–джазмены импровизируют "по ходу пьесы", когда исчезает традиционное понятие авторства и открывается поле для свободной импровизации/интерпретации – в речевые практики внедряется тот же джем-стиль. Гипертекстуальность и интертекстуальность современного культурного поля снимает ответственность с Субъекта-как-Автора и инициирует игровую парадигму.

Ярким примером этих явлений является проект "Википедия – свободная энциклопедия", обретший невероятную популярность в Сети в связи с принципиальной открытостью самого текста, править который могут сами пользователи. По мнению И.Т. Касавина, именно незавершенность отличает текст от дискурса: "дискурс выступает как живой неоконченный текст, взятый в момент его непосредственной включенности в акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом. От дискурса отличается текст, который уже отчужден от автора пространственными, временными и иными индексиальными параметрами".[355] Википедия как поле коммуникации наглядно демонстрирует действенный социальный полилог, дискурсивную активность участников проекта, хотя следует оговориться – сам факт данного проекта и его содержательность явно неоднозначны. Аксиологически и Википедия, и другие примеры интерактивности в системе современной культуры демонстрируют возрастающее субъектное начало. Этот момент является одним из центральных в футурологических теориях, в частности у Э. Тоффлера в "Третьей волне".

Отдельного глубокого анализа требует виртуализация/дигитализация культуры вообще, и ее языков, в частности. Возникновение экранной культуры, сетевой литературы и NET-пространства для коммуникации повлекло за собой естественное расширение словаря эпохи, изменило конфигурацию Автор vs Читатель, добавив интерактивный и игровой момент. В. Губайловский предлагает ввести в словарь пользователей термин "сетикет", соответствующий английскому netiquette, означающему правила речевого поведения в интернете. Исследователь полагает: "главное правило сетикета то же, что и в любом этикете: ведите себя так, чтобы вас было легко понять, чтобы вы не создавали проблем другим".[356]

Еще одна весьма показательная, аксиологически нагруженная область языковых вариаций в архитектонике современной культуре – пространство гендерных отношений. Гендерная тематика была актуализирована в пространстве социогуманитаристики в XIX веке, а затем получила мощное распространение в веке XX с появлением феминизма. Такое мощное многоаспектное явление не могло не создать своей страницы в истории культуры в целом и в истории языка в частности. Доходящие порой до абсурда "языковые гендерные игры", затронувшие культурфилософский дискурс, пространства художественной культуры и повседневности, репрезентируют мощные тектонические процессы, меняющие социокультурные конфигурации.

Еще в 1975 году Робин Лакофф в работе "Язык и место женщины"[357] акцентировал внимание на мужской центростремительности языка и ущербности образа женщины в целостной картине мира. Далее исследователи стали напрямую призывать к перестройке языковой структуры, создающей картину мира, основанную на мужских ценностях и с точки зрения мужской перспективы, в котором женское предстает в виде объекта, с целью достижения ее гендерной нейтральности.[358] В исследовании К.С. Шарова, посвященной феминистской семантике, отмечены тенденции формирования "политкорректного новояза гендерной лингвистики".[359] Так, например, феминистски-ориентированные англоязычные авторы предлагают упразднить слова с амбивалентным смыслом из устной и письменной речи в случаях, когда делается референция на человека вообще ‑ вместо формы man использовать политкорректное human. Соответствующие однокоренные слова должны быть заменены следующим образом: mankind – на human beings, man-made – на synthetic или manufactured, fireman ‑ на firefighter, businessman – на business executive, policeman – на police officer, congressman – на congress representative. [360] К.С. Шаров приводит пример из американского мини-словаря политкорректного языка "PC lexicon": вместо woman предлагается ввести в оборот womYn или даже vaginal-American. [361] Исследователь приводит такой факт: в ряде протестантских церквей по всему миру распространяется 250-миллионный тираж "Gender-inclusive Bible" ("Гендерно-корректной Библии"), в которой нет ни одного местоимения Он. Это объясняется неуверенностью со стороны Архиепископа Кентерберийского в том, что Бог не обладает внешностью черной женщины.[362] Немецкие феминистки предлагают писать заглавную I в существительных, символизирующих феминизацию, например в отношении Ангелы Меркель – канцлера Германии ‑ следует писать и говорить: "Angela Merkel ist jetzt die Kanzler I n Deutschlands. [363]

Ф. де Соссюр полагает, что языковые нормы могут изменяться только исходя из речевой деятельности,[364] однако феминистски ангажированные лингвисты стараются обосновать обратные процедуры в области речевых практик. К.С. Шаров полагает, что феминистская "идея сознательно трансформировать язык с целью достижения долговременных постэффектов, скорее всего, обречена на провал".[365] Для нас данный лингвокультурный феномен представляет интерес в аксиологическом ключе, наглядно демонстрирующем структурирующий потенциал ценностных установок современного социума. Оруэлловский "новояз" стал реальностью современной культуры, последовательно принимая формы устойчивых словарей – от тоталитарного советского до интернетовского "олбанского".

"Язык падонкоф" стал невероятно заразительным именно в связи с уже отмеченными нами выше чертами актуальной ментальности: доминированием игрового начала, паниронизма, и развлекательности, присущей массовой культуре. Однако данный лингвокультурологический феномен не так прост и однозначен, как стараются преподнести это ревнители чистоты русского языка. Для нашего исследовательского дискурса, например, его маркировочная ценность весьма высока в силу многоуровневости возможных отсылок – к социологическом, политическому, психологическому и даже экономическому контекстам времени.

"Падонкоффский" сленг или "обланский йазыг" возник в Рунете (российском сегменте Интернета) на сайте www.udaff.com в 1990-х годах, причем не стихийно, а в результате целенаправленной деятельности энтузиастов. Будучи ярко выраженным субкультурным языковым феноменом, вначале он распространился только среди подписчиков сайта, но очень быстро вышел за пределы данной группы благодаря лаконичности, метафоричности и заряду новизны. В общепринятом смысле сленг ‑ это лексические формы, рассматриваемые как нарушение норм стандартного языка. Как правило, это очень выразительные, ироничные понятия и устойчивые речевые обороты (фразеологизмы), служащие для обозначения определенного круга явлений и предметов, значимых для общения группы людей с общими интересами и отражающие ценностные ориентации этих групп. "Олбанский" как "особый русский язык" XXI века, стал выразителем общекультурной постсоветской ситуации с ее подвижной идеологической, этической, эстетической и мировоззренческой парадигмой.

Интересен и показателен тот факт, что данный лексический стиль является вариацией русского языка c фонетически почти верным, но нарочно неправильным написанием слов (эрративом), частым употреблением обсценной лексики и определенных штампов, характерных для сленгов. Наиболее часто используется при написании комментариев к текстам в блогах, чатах и интернет-форумах. Основная особенность стиля "падонкофф" заключается в нарочитом нарушении норм орфографии русского языка при сохранении графических принципов чтения и, в общем, той же фонетической последовательности. Из омофонических способов записи в данной позиции выбирается то, которое не соответствует орфографической норме: употребление а вместо безударного о и наоборот, взаимозамена безударных и, е и я, цц или ц вместо тс, тьс, дс, также жы и шы, чя и щя вместо жи и ши, ча и ща, щ вместо сч и наоборот, йа, йо, йу вместо начальных я, ё, ю, взаимозамена глухих и звонких на конце слова или перед глухими (кросафчег), причем вместо ф в этой позиции может употребляться фф (по образцу старой западноевропейской передачи фамилий вроде Smirnoff). Распространено также слияние слов воедино без пробела (ржунимагу). Кроме того, реже используются средства, нарушающие графические принципы чтения: взаимозамена глухих и звонких не только на конце слова (дафай), а также твердых и мягких (например, медвед). Последние явления лексикализованы (связаны с конкретными словами). Иными словами, это "антинорма", основанная на последовательном (или близком к таковому) отталкивании от существующего нормативного выбора написаний (то есть для того, чтобы писать на жаргоне "падонкоф", фактически надо владеть существующей нормой). Помимо этого, "олбанский" включает специфическую лексику ‑ обычно общелитературные слова, которым приписаны особые значения, употребления (жаргон в собственном смысле слова): таково само слово падонок. [366] Некоторые интернет-мемы (устойчивые обороты) стали уже "хрестоматийными" в данной субкультуре, распространившись всеми возможными способами (по электронной почте, в социальных сетях, форумах, блогах "Живого Журнала" и др.): "кросавчег", "кагдила?", "учаснег", "превед, Медвед!", "йа креветко", "аффтар жжот", "падсталом", "выпей йаду", "убейся ап стену".

Данная речевая практика вышло далеко за пределы русскоязычных блогов и форумов и попало в так называемую "оффлайновую среду" (реальную жизнь). Бумажные СМИ, радио и телевизионные молодежные каналы, рекламные компании также употребляют некоторые "падонкоффские" обороты. "Олбанский", как язык любой субкультуры, призван отгородиться конвенциональным лексическим полем от представителей других групп. Кроме этого он претендует на интеллектуализм, ведь, как мы уже отмечали, для того, чтобы виртуозно владеть им, необходимо знать нормы русского языка. В качестве важнейшей черты следует отметить и иронию, которая, как известно, предполагает наличие определенного бэкграунда – цитатного поля, культурного багажа. В ценностном аспекте также важно и возрастание субъективности, интерактивности, возможности (в данном случае через "комменты") влиять на различные процессы в интернет-среде. Обозреватель "Делового Петербурга" пишет: "Наслаждаюсь "олбанским" – прорывом в гонке словесных вооружений: бывает, когда "убей себя ап стену" – наилучшая формула. Другое дело, что стилистический аромат искажения ощущает лишь тот, кому известен искажаемый первоисточник, но не тот, кто искренне полагает написание "кросавчег" нормативным".[367]

Тема языка как маркера архитектонического социокультурного движения выводит нас на уровень глобальных, в том числе геополитических проблем. Приведем в пример оригинальную концепцию В.Ю. Файбышенко, который связывает процесс создания языка с появлением исторического сознания: античная словесность – полагает он – была, прежде всего, речью.[368] Развитие новой литературы началось с возникновения проблемы языка. Автор отмечает, что новоевропейская культура – первая, языки которой буквально "созданы", собраны интеллектуалами специально для ее создания. В основание ее не органическое становление, как у античной греческой, и не непосредственное перенимание у живой высокой цивилизации, как у римской, а акт культурной воли в чистом виде. Первым создал новый уровень речевой рефлексии Данте. Он связал в единую телеологию идею Монархии и идею Языка, но если монархия свертывает человеческую историю к исходной точке, то построение языка, напротив, является необратимым развертыванием истории, ключевые пункты которой меняют язык невосстановимо. Райская речь была речью радости и началась с имени Бога, а "после грехопадения рода человеческого речь каждого человека стала начинаться с "увы", – писал Данте.[369] Он признавал, что настоящее необратимо, что изменение реально, а не иллюзорно, что история языка есть история забвения.[370] И хотя очевидно, что идеальный и божественный язык недоступен людям, что человек стоит в изменчивости исторических языков, но человеческая доблесть требует создания доблестного и блистательного языка. И это, на наш взгляд, – непреложный закон функционирования аксиосферы любой культурно-исторической эпохи с аутентичным ей словарем. Данте, по мнению М. Эпштейна,[371] стал первым "имперавтором" – создателем "текстуальной империи", включающей его произведения, схватывающие современную ему эпоху в различных жанрах (помимо лирико-эпической "Комедии" в состав его "империи письма" входят автобиографическая смесь поэзии и прозы "Новая жизнь", трактаты по философии, лингвистике и политике). Впоследствии такие пассионарии‑имперавторы в истории мировой культуры стали появляться регулярно, маркируя наиболее мощные архитектонические сдвиги в системе культуры, когда империи формируются "не на полях сражений, а на полях книг", поскольку язык сам способен становиться "расширяющейся территорией".

Язык – неисчерпаемая область для исследования: насколько он привлекателен для наблюдения, настолько и ускользаем от нашего cogito. М. Хайдеггер отмечал, что мы только потому и не можем подойти к языку и его сущности как к объекту, что она, "языковая сущность", находится в нас самих, мы "принадлежим ей", относимся к ней.[372] Однако для исследования культуры в контексте ее архитектоничности этот инструмент репрезентации ценностно-смысловых конфигураций не может быть обойден нашим вниманием. М. Эпштейн полагает "языковое целое мерой, задающей правильное, соразмерное понимание действительности. Но это понимание пребывает, так сказать, в бессознательном разуме целого народа или человечества, а донести его до сознания отдельной личности – это и есть дело философии, которая объясняет и толкует то, что говорит сам язык, как главный "отправитель" всех сообщений".[373] Представляется, что аксиологический дискурс в данном случае вполне соответствует поставленной исследовательской задаче.