НЕ БРОСАЙ БУМАЖКИ НА ЗЕМЛЮ
— Смотри ты, — сказал Горьковский, — товарищем себя считает… На половине испытания Ужикова в колонию приехала товарищ Зоя. Был как раз обед. Зоя прямо подошла к столику Ужикова и в затихшей столовой спросила его с тревогой: Вы Ужиков? Скажите, как вы себя чувствуете? Ужиков встал за столом, серьезно посмотрел в глаза Зои и сказал приветливо: — Я не могу с вами говорить: нужно разрешение командира. Товарищ Зоя бросилась искать Митьку. Митька пришел, оживленный, бодрый, черноглазый. — А что такое? — Разрешите мне поговорить с Ужиковым. — Нет, — ответил Жевелий. — Как это — «нет»? — Ну… не разрешаю, и все! Товарищ Зоя поднялась в кабинет и наговорила мне разного вздора: — Как это так? А вдруг он имеет жалобу? А вдруг он стоит над пропастью? Это пытка, да? — Ничего не могу сделать, товарищ Зоя. На другой день на общем собрании колонистов Наташа Петренко взяла слово: — Хлопцы, давайте уж простим Аркадия. Он хорошо работает и наказание выдерживает с честью, как полагается колонисту. Я предлагаю амнистировать. Общее собрание сочувственно зашумело: — Это можно… — Ужиков здорово подтянулся… — Ого! — Пора, пора… — Поможем мальчику! Потребовали отзыва командира. Жевелий сказал. — Прямо говорю: другой человек стал. И вчера приехала… эта самая… Да знаете ж! — Знаем! — Она к нему: мальчик, мальчик, а он — молодец, не поддался. Я сам раньше думал, что с Аркадия толку не будет, а теперь скажу: у него есть… есть что-то такое… наше… Лапоть осклабился: — Выходит так: амнистируем. — Голосуй, — сказал колонисты. А Ужиков в это время притаился у печки и опустил голову. Лапоть оглянул поднятые руки и сказал весело: — Ну что ж… единогласно, выходит. Аркадий, где ты там? Поздравляю, свободен! Ужиков вышел на середину, посмотрел на собрание, открыл рот и… заплакал. В зале заволновались. Кто-то крикнул: — Он завтра скажет… Но Ужиков провел по глазам рукавом рубахи, и, приглядевшись к нему, я увидел, что он страдает. Аркадий, наконец, сказал: — Спасибо, хлопцы… И девчата… И Наташа… Я… тот… все понимаю, вы не думайте… Пожайлуста. — Забудь, — сказал строго Лапоть. Ужиков покорно кивнул головой. Лапоть закрыл собрание, и на сцену к Ужикову бросились хлопцы. Их сегодняшние симпатии были оплачены чистым золотом. Я вздохнул свободно, как врач после трепанации черепа. В декабре открылась коммуна имени Дзержинского. Это вышло очень торжественно и очень тепло. Незадолго до этого пухлым снежным днем назначенные в коммуну первые пятьдесят воспитанников оделись в новые костюмы, в пушистые бобриковые пальто, простились в товарищами и потопали через город в свое новое жилище. Собранные в кучку, она казались нам очень маленькими и похожими на хороших черненьких цыплят. Они пришли в коммуну, покрытые хлопьями снега, как пухом, радостные и румяные. Так же как цыплята, они бодро забегали по коммуна и застучали клювами по различным оргвопросам. Уже через пятнадцать минут у них был совет командиров, и третий сводный отряд приступил к переноске кроватей. На открытие коммуны горьковцы пришли строем, с музыкой и знаменем. Они теперь были в гостях у товарищей, которые с этого дня стали носить новое, непривычно торжественное имя коммунаров. Среди собравшихся четырехсот бывших беспризорных группа чекистов, самых ответственных, самых занятых, самых заслуженных деятелей, вовсе не казалась группой благотворителей. Между теми и другими сразу установились отношения дружеские и теплые, но в этих отношениях ярко была видна и разница поколений, и наше особенное уважение, советское уважение ребят к старшим. Но в то же время ребята эти выступали не просто как подопечная мелочь — у них была своя организация, свои законы и своя деловая сфера, в которыхз были и достоинство, и ответственность, и долг. Само собой как-то вышло, что заведование коммуной поручалось мне, хотя об этом не было ни договорено, ни обьявлено. По сравнению с коммуной Горьковская колония казалась и более сложным, и более трудным делом. Потеряв пятьдесят товарищей, горьковцы приняли пятьдесят новых, людей столичных и видавших виды. Как и раньше бывало, новые быстро усваивали дисциплину колонии и ее традиции, но настоящая культура и настоящее лицо коллективистов делалось гораздо медленнее. Все это, было уже привычно. Впереди у нас были хорошие дали: мы начинали мечтать о собственном рабфаке, о новом корпусе машинного отделения, о новых выпусках в жизнь. А скоро мы прочитали в газетах, что наш Горький приезжает в Союз.
|
