Что есть топос философа и поэта? Где рождается русская философия и поэзия?

Русская философия — это песня пространства и воли. Она не могла родиться в городских каменных мешках. В последних рождается смердяевщина, сила карамазовская. Там душа гибнет, и рождается подпольный человек, черт, с которым борется трагический герой, призывая на помощь свою Софию — мечту и любовь.

Правда, при таком разговоре можно скатиться в «белибердяевщину», про которую говорил острослов западник Г.Г. Шпет. Но «бабство» и сусальность русской философии и литературы — это крайний вариант того же беспочвенничества, той вненаходимости, от которой всегда страдала русская культура.

Я же о другом — о той метафизической свободе, которая остается всегда открытой проблемой при всех режимах, которую А.С. Пушкин, «свободы сеятель пустынный», пытался взрастить, но «мирные народы» не взяли ее. Отсюда — проблема подпольного человека и инквизитора, проблема трагическая, в которой и рождается русский трагический герой, попадающий в ситуацию: и убить нельзя, и не убить нельзя, и быть нельзя, и не быть нельзя. В этом трагизме «русский Гамлет» гибнет, на себе изживая излом истории.

Проще всего хула и хвала, попытка ругать русскую историю, говоря, что того в ней нет и того в ней нет, натягивая западный намордник на русскую душу. Так же проще быть славянофилом, бия себя в грудь и крича о русской специфике.

Вопрос не в этом. Ситуация по принципу трагична. Где взять свой аршин, то есть культурную норму развития? Трагизм в том, что никакой готовый, отработанный в западной или восточной истории сценарий не годится для понимания специфики российской культуры (а значит и русского города).

В России тем самым наиболее адекватными метафизическими героями русской истории являются: либо Гамлет, превозмогающий излом мира на самом себе и бросающий вызов своему черному человеку, либо юродивый. Сильных Штольцев в России не любят. Но и Обломовы в ней не выживают.

Кто же строит российский город? На Западе его строят Штольцы. В России же — вечный культурный долгострой, поскольку Гамлеты и юродивые — весьма специфические строители. Их город долго находится в строительных лесах, стены их города — покосившиеся, улочки кривые и грязные.

Получается парадоксальная ситуация.

Мы имеем дело, пишет В. Глазычев, с мало исследованным феноменом, из которого вырастает собственно русская культура от А.П. Чехова до «Мира искусства» [3].

В. Глазычев объясняет это явление так: в русском городе (в обеих столицах — остальные русские города суть их копии, как при русских царях, так и в советское время), люди жили в казенно-придворном режиме, а на дачах-усадьбах — они же жили как свободные индивиды. Воздух усадьбы делал их свободными, а не воздух города!

В. Глазычев пишет: «Мир дачи есть мир добровольного временного соседства индивидов, что создает призрачный мир свободы досужего общения, самопроизвольного обмена ценностями» [3, с. 12].

Добавим к сказанному В. Глазычевым. В советское время при Л.И. Брежневе городская интеллигенция ринулась застраивать огороды и дачи не только потому, что нечего было есть, не потому, что захотелось домашних соленостей и свежей зелени. Вкалывать на грядке и обсуждать в вольном стиле мировые проблемы оказалось гораздо приятнее и вольготнее, чем на казенном заводе или НИИ. Люди прятались не только на кухнях, но и на своих огородах.

Диссидентство и лучшие образцы литературы и философии рождались на этих дачах. Но В. Глазычев, фиксируя эту российскую специфику, впадает в оценочность и сатиру. Он считает, что такая садово-огородная российская культура — и есть печальный удел России, и нам еще предстоит догонять Запад, вылезать из своих огородов — в город. В. Глазычев, оставаясь западным интеллектуалом, теряет чувство меры, и демонстрирует буйство западного реформатора, которому московские власти мешают насадить в большой слободе, Москве, свои парижские идеалы.

Но поразительно то, что на этих дачах рождалась та же западная интеллигенция! Призывы к городскому сообществу — это призывы западной интеллигенции, каковой и была российская интеллигенция! У России не было и нет до сих пор своей, российской, интеллигенции, а есть русскоговорящая. Да и то, к слову сказать, русского поэта А.С. Пушкина друзья-лицеисты прозвали «французом», а русский мыслитель П.Я. Чаадаев писал свои «Философические письма» на блестящем французском.

России нужна не заезжая, ориентированная на западные образцы, и не реакционная, славянофильски-патриотически-коричневая псевдоинтеллигенция (ни та, ни другая интеллигенцией не являются, поскольку не выполняет своей культурной функции — быть формой рефлексии субъекта истории — здесь российского).

Вот как забавно получается. Образцы русской философии и литературы рождались из иноязычной почвы. А сама русская философия не считается философией на Западе (как не считается русский город — городом). К русской литературе и философии западные интеллектуалы-путешественники тянутся как на экзотику, как на клубничку, дабы позабавиться и взять ее себе в коллекцию в качестве заморских игрушек. Но культурой данная культура не считается.

М.К. Мамардашвили писал, что З. Фрейд и Р. Музиль создали славу Вене, и что Вена стала местом бытия в культуре, поскольку в ней сосредоточился такой тонкий слой, культурная пленка, позволяющая превозмогать небытие.

Но такая пленка вырастает на своей почве. Навязывать западный образец города в России — все равно что покрывать чернозем белой простыней. Западные либералы в России — это та самая белая простыня на черноземе. Она потому и беспочвенна и не укоренена в культуре, не заземлена.

С другой стороны, мы должны учитывать и корневой смысл роста западных городов. В чем причина такого роста? Западный город с его идеалами гуманизма и городского сообщества — это идеал человека желания.

Его воплощение — мегаллополисы, которые разрослись и стерли грань между городом и негородом. Они явились формой экспансии человека желания. Свобода, которую обретают горожане-бюргеры в городе — это свобода человека желания, который весь остальной мир рассматривает через призму потребления и использования, превращения в собственное сырье.

Именно эти свободные граждане осваивали Новый свет, сжигая деревни индейцев. Врата Бога стали вертепом, город-храм стал барахолкой и домом терпимости. Впрочем, Рим, символ Города, давно назван Вавилонской блудницей.

Частное предпринимательство свелось к потреблению и уничтожению среды, титанизм порождает тиранизм. Гуманизм Возрождения — это гимн человеку, бросающему вызов Богу и миру. Простой европеец-горожанин в Америке становится разбойником и убийцей, а христианскую веру он использует в качестве идеологии, оправдывающей уничтожение остального мира нелюдей.

Есть такой стереотип интеллигентов-западников. Они говорят, что вот американцы и европейцы следят за своей городской средой, что чистота европейских городков поражает. Но они забывают, эти западники, что свои отходы и заводы американцы и европейцы вывозят за границу, подальше, в Африку и Латинскую Америку. А теперь можно и в Россию.