Целительное и губительное поклонение

 

Упование на новизну издавна противопоставило поклонению скепсис. «Сомнение — враг религии, но мать философии» — модификации этого афоризма сопровождают всю историю интеллектуализма. Маркс совсем не шутил в игривой анкете, выразив в качестве принципа своей жизни слова великого флорентийца: «Подвергай всё сомнению». Как тешит юное самолюбие афоризм: «Долой авторитеты!» Критика — основной мотив протестантизма, философским выражением которого стала немецкая классическая философия, завершившаяся не Фейербахом, а Марксом, с его обнаженным отрицанием истории человечества, названной им предысторией, ибо подлинная-то история, оказывается, еще не начиналась, ее черед наступит лишь в светлом будущем.

Революции питаются нигилизмом, отрицанием поклонения всем традиционным ценностям, а стало быть, и авторитетам. Социальные потрясения XIX–XX веков с фанатичным воодушевлением отбрасывали поклонение Богу, царям, отцам (предкам), святыням своей истории, Отечеству... перечислять можно и далее. Но всмотритесь даже в перечисленное! Это ведь ценности, составляющие самую сердцевину обретений человечества, всей культуры! «Кон­серватизму», «зас­тою», «традиционализму»противопоставляют в революциях радикальное обновление, в котором нет места историческому прошлому, ибо только юность способна обновить мир, всё остальное должно быть отброшено, уничтожено.

Слово «нигилизм» М. Хайдеггер связывает с именем Фр. Г. Якоби, который, по-видимому, впервые употребил это слово в письме к Фихте, но вошло в оборот оно через И. Тур­генева[1]. Слово часто закрепляется за явлением намного позже возникшего явления. Например, термин «экология» впервые использовал Э. Геккель, но это не означало, что до Геккеля не было проблемы взаимодействия живой системы с условиями ее существования и что этой проблемы никто не замечал. Тем не менее не напрасно обнажилось то, что назвали нигилизмом с нарастанием того, что назвали научно-техническим прогрессом и цивилизацией. Вместе с машинами стал уподобляться машинам и сам человек, самомнение его возрастало по мере угасания душевных привязанностей к семье, ее родовому очагу, в душе становилось всё меньше места для идеализации, мифологизации, преклонения, поклонения. Иссякала или ослабевала способность любить. Утилитаризм заглядывал во все щели человеческого бытия, а утилитаризм убивает любовь.«Кто ничего не любит и ничему на земле не служит, тот остается пустым, бесплодным и духовно-мертвым существом... Ибо в высшей и последней инстанции все вопросы человеческой судьбы решаются любовью»[2].

Я буду говорить не о поклонении кумирам и ложным авторитетам, о временной ослепленности звездами, а об обретении ясного и спокойного света, исходящего от духовников нашей жизни. По-видимому, могу разочаровать коллег по философским занятиям, которые мало-помалу привыкают называть философией то, что раньше принимали за русскую публицистику, литературную критику, т. е. те «вольности», которые позволяли себе в размышлениях Хомяков, Страхов, Достоевский или тем более Розанов. Но современному писателю уж никак мои коллеги не вручат диплом профессионального философа, независимо от степени постижения им русского духа, русского характера, русской мысли: европейские измерения философичности ржавчиной въелись в сознание, и где уж тут профессионал-философ может всерьез отнестись к высказыванию Игоря Шафаревича о том, что крупнейшим современным русским мыслителем он считает Валентина Распутина?!

О роли авторитета в обществе, разумеется, можно порассуждать в духе философско-научной традиции, т. е. дать дефиниции авторитетов, их классификацию, привести аналитический обзор фундаментальных концепций об отношении к авторитетам, развенчать догматизм и все формы поклонений, препятствующих общественному прогрессу и творческому самоопределению свободной личности. Наукообразие в философии имеет почтенный возраст, ему стоит поучиться у немцев, школу которых прошли почти все русские мыслители, но если бы на этом застряли, то не стали бы русскими мыслителями, о чем уже говорилось в начале этой книги, когда шла речь о различии философии в России и русской философии.

Пародистам и злословам, конечно, раздолье поупражняться по поводу моих притязаний двигаться по дороге философии, указанной Достоевским, Леонтьевым и Ильиным, но чуткий к русскому мировосприятию читатель поймет, что двигаться по стопам великих — не значит претендовать на близкую им силу слова и мысли. Нам потихоньку предстоит примериваться к полузабытой дороге собственной философии, заросшей, занесенной песками и торить пути там, где дорога только намечена или где возникли новые овраги, топи, чащобы, с которыми не могли столкнуться наши выдающиеся учителя и предшественники.

В России первейшим было поклонение родителям и семье. Отсюда начиналось и религиозное чувство, и нравственность, и боль за судьбу Отечества, и подлинность любви, на что бы она ни распространялась, и искренность отношений, и постижение красоты людей, быта, труда, природы. «Это мне дедушка рассказывал», «Папа так говорил», «На это меня благословила мама», — в подобных фразах не ностальгическое воспоминание о детстве, а проявление устойчивости жизни, ее основ, ибо счастлив тот человек, которому дана любовь к родителям, к предкам, к родным. «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» рождали жертвенность в битвах за Отечество, вдохновляли на творчество, позволяли перенести немыслимые страдания. Подлинность человеческой жизни вызревала в преемстве поколений, в любви к тому, что составляло духовное богатство семьи, рода, нации. Нигилисты растоптали могилы предков, забыли их, средоточием любви у них стали собственные вожделения, поклонение не исчезло, но сместилось на себя, на кумиров экстаза. Стало всё труднее деятельно, собственным сердцем постигать дух народа, настроить в себе верный компас на подлинность, удерживая стрелку компаса от дерганий и вращений, хотя жизнь наша подвержена давлениям сил, от которых напрягается, вздрагивает стрелка внутреннего компаса души.

Всякий человек, всмотревшись в себя, оглядываясь на пройденную жизнь, а на нее всегда, в любом возрасте можно и нужно оглядываться, непредвзято засвидетельствует, что в жизни были какие-то авторитеты, кумиры, духовные поводыри, они уже в момент воздействия могли подчас осознаваться как не самые высокие, не самые добродетельные, но они захватывали всё существо человека, куда-то вовлекали, увлекали. У подростка, познавшего авторитет улицы, почти неизбежен период, краткий или затянувшийся, поклонения силе, наглости, по меньшей мере — раскованности. У самых домашних подростков возникает подчас тайное поклонение крепкому, способному на рискованные действия вожаку подворотни, местечка, улицы, который прошел уже детскую исправительную колонию или условное наказание, а может быть, еще не попался властям, но сверстники знают, что он способен на большее, чем другие, его боятся и ему повинуются, часто повинуются без всякого принуждения, а по какой-то опасной игре души. Это потом уже приходит осознание ложности авторитета того или иного нашего возраста, но даже и при таком осознании писатели, режиссеры любят вызвать в себе воспоминания прошлого с ожившими на бумаге, на сцене, на экране ощущениями преклонения перед нахрапистостью, блудливой ловкостью и волей бывшего кумира. Чему и кому поклоняемся — таковы и мы.

Нынче повсеместно пользуются словами «кумиры», «звез­ды», «суперзвезды»,«авторитеты», в них звучит всё, что угодно, кроме духовной высоты. При опустошении души не исчезает жажда поклонения, но она обращается к предметам низким, пошлым, недостойным. Сколько бы ни внушал себе разнузданный в страстях и поступках человек, что он свободен и избавлен от поклонения авторитетам, — это самообман: потакание собственной похоти и сопутствующее этому мление (кайф) перед модными музыкантами, певичками, суперменами бросают «свободного» человека в бездну поклонений. «Не сотвори себе кумира» — это более, чем кому-либо, сказано тем, кто избавился от духовного поклонения и взамен покорился фальшивым кумирам.

Не всякий, чьим словом, наставлением мы дорожим, — для нас временный кумир. Ребенок идет к свету добра, красоты, истины через родителей, учителей, но и с возрастом не наступит та черта, когда можно сказать: «Всё, больше мне никто не нужен, не нуждаюсь в советчиках, нет для меня авторитетов!» Это было бы не ложным самомнением, а погибелью человека, духовно-нравственной, эстетической, практически деятельной, научной. Избавление от догматизма и заскорузлости — совсем не равносильно убиению в себе авторитетов, поклонения. Вовсе не кумиров мы творим, коль молитвенно почитаем сказанное нашими святыми подвижниками, учителями Церкви, коль вникаем в умудренные тексты философов, в строки подлинных романов, повестей, очерков, статей, вслушиваемся в слово старика, хорошего школьного учителя.

Принадлежность духу своего народа запечатлевается в поклонении духовным светильникам, персонифицированным в святых и писателях, философах, композиторах, художниках, строителях, которые наиболее полно несут в своем житии и творчестве душевно-духовную силу народа.

Попытки поклоняться чуждому никогда не принесут гармонии и душевного равновесия, ибо чуждость остается чуждостью. Невозможно без потерь для духовного здоровья наполнить душу чужой религией, чужой традицией, чужими обычаями. Требуется немыслимая метаморфоза, перевоплощение в китайца, индуса, в немца, если кто-то пытается примерить себе для духовного пути конфуцианство, буддизм, йогу или протестантизм.

Почитание истинного писателя — из глубинных культов России, без которых нет уже России и русских. Писатель — почти небожитель, его именем метится эпоха. Современники часто не чувствуют этой значимости для них писателя. Может быть, XX столетие и не будут называть именем одного писателя, но уж точно, если Россия останется верна своим почитаниям, — символами века станут как прежде — Пушкин, Достоевский, Толстой, так и теперь — лучшие писатели нашего времени, т. е. духовные водители народа, в силу необходимости заменившие святых старцев, святителей и духовников.

Если при устойчивой крепости державной и православной России писатели и мыслители соответствовали своему духовному предназначению, то подземные толчки, предвещающие потрясения для России, совпали с оформлением литературы, искусства, философии как субъективной игры воображения и завоевания пристрастных поклонников. Писательское слово стало нередко не испытанием глубин духа и души, а выпячиванием гордыни, на смену богочеловеческим поклонениям шли человекобожеские, и вместе с соблазнительными и возвышенными гуманистическими устремлениями служить человеку, гордости за человека мельчали идеалы, заземлялись, пока не стали утробными, ибо культ человека без культа Бога с неизбежностью низводит человека к тому, что человек сам о себе думает, не соотнося себя со сверхчеловеческими, идеальными мерками.

«Любите книгу — источник знания» — этот недавно еще настенный лозунг всех библиотек стал очень сомнительным, если книгой называть всё, что отпечатано и переплетено. Нынче книга несет противоположные задания, устремления, наполненности: она может быть и высочайшим учителем и источником растления, одни книги создают мелкоту интересов, принижают назначение человека, другие — дают усилие душе для радости окрыления и взлета.

Есть почитание целительное и губительное. Утверждение души на духовной традиции само по себе созидает верное чувство выбора любви, света, добра и отталкивания от себя скверны, пошлости и зла.

 

 

[1] Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие. М., 1993. С. 63.

[2] Ильин И. А. О грядущей русской культуре // Родина и мы. Смоленск, 1995. С. 472.