Мастер выкриков

Риндзай прославился как мастер выкриков. Однажды монах спросил Риндзая:

— Что ты скажешь об основном принципе будда-дхармы?

Риндзай закричал. Монах поклонился.

— Как ты думаешь, это хороший крик? — спросил Риндзай.

Монах ответил:

— Вор в траве потерпел полное поражение.

— В чем ты усматриваешь оскорбление? — спросил Риндзай.

Монах ответил:

— В другой раз это не будет прощено.

Риндзай вновь закричал.

 

Маниша, в этот тихий и прекрасный вечер мы гото­вы приступить к медитациям над сутрами Ринд­зая. Риндзай — один из самых любимых мастеров в дзэнской традиции. Впервые свет был передан Буддой Гаутамой Махакашьяпе. Вторая великая передача света произошла от Бодхидхармы к его преемнику. Бодхидхарма принес из Индии в Китай этот окончательный опыт осознания. Риндзай принес тот же опыт осозна­ния — тот же путь проникновения в себя — из Китая в Японию.

Эти три имени — Бодхидхарма, Махакашьяпа, Риндзай — возвышаются подобно великим гималай­ским вершинам.

Одна из самых трудных вещей — говорить об опы­те на понятном языке и затем переводить сказанное с

одного языка на другой. Это почти невыполнимая за­дача. Но Бодхидхарма и Риндзай сделали это. Передача лампы требует глубокого понимания — только тогда становятся понятными сутры.

Никакой язык не в состоянии передать внутренний опыт, субъективный опыт. Язык пригоден для объек­тивного мира — чтобы говорить о вещах, о людях. Он не приспособлен для того, чтобы рассказывать о глу­бинном центре твоего существа, и потому, когда два человека, имеющие одинаковый опыт, встречаются, им не нужны слова. Самого их присутствия, самого их безмолвия, глубины их глаз и изящества их жестов до­статочно.

Возможны лишь три ситуации. Первая ситуация: два просветленных существа встречаются и язык им не нужен — их общение осуществляется помимо язы­ка, их встреча — это встреча не-ума.

Вторая ситуация: два непросветленных человека встречаются и очень много говорят. Они говорят друг другу много умных слов, в их разговоре очень много философии, очень много метафизики, но все это бес­смысленно. Все это не опирается на опыт. Они, словно попугаи, повторяют слова других людей. Конечно же, они не могут создать язык будд. Они представления не имеют о глубинном центре твоего существа.

Третья ситуация — встреча просветленного человека с непросветленным. Просветленный человек знает, непро­светленный человек не знает. Однако знания как таково­го недостаточно, чтобы суметь его передать. Знать — это одно, перевести знание в слова — совсем другое.

Ты знаешь, что такое любовь. Ты можешь петь пес­ню, можешь танцевать, но не можешь сказать ни слова о том, что такое любовь. Она может быть в тебе, она может переполнять тебя, ты можешь иметь абсолют­ный опыт любви, но ты не можешь перевести на язык слов даже частицу своего опыта. Слова не предназначе­ны для этого. И перевести это с одного языка на другой почти невозможно.

Даже Будда ничего не говорил Махакашьяпе. Тот просто жил рядом с Буддой много лет, сидел в безмол­вии под своим деревом. Махакашьяпа никогда не зада­вал вопросов, он просто ждал, ждал и ждал. Чем доль­ше он ждал, тем молчаливее становился. Чем большим было его терпение, тем большими становились его лю­бовь и признательность. Благодаря ожиданию произо­шла метаморфоза. Махакашьяпа стал другим челове­ком. Никто бы об этом не узнал, если бы не произошло одно событие:

К Будде пришел великий философ, Маулингапутта. В те времена в Индии существовала традиция — учите­ля приходили друг к другу, чтобы обсудить те или иные вопросы. Учителя относились друг к другу с большим почтением и все-таки вступали в жестокую схватку. Побежденный становился учеником победителя.

Маулингапутта, одержавший победу над сотнями учителей, пришел, в сопровождении пяти сотен последо­вателей, к Будде Гаутаме, чтобы бросить ему вызов. Это не был вызов врага. Это был вызов искателя истины.

Маулингапутта сказал, с большой почтительно­стью:

— Я хотел бы вызвать тебя на спор.

Будда ответил:

— Не возражаю... но это ничего не решит. Ты спо­рил с сотнями учителей и всегда одерживал победу, но не потому, что познал истину, а лишь потому, что луч­ше владеешь логикой и аргументацией — твои доводы были более изощренными. Ты более образован — ты выполнил домашнее задание лучше других, ты умнее, у тебя более острый ум. Но это не значит, что ты об­ладаешь истиной.

Ты хочешь узнать истину или тебе нужно просто по­спорить? Ты спорил сотни раз. И что из этого вышло?

У тебя несколько сотен последователей, но нет истины. Ты взял на себя ответственность за несколько сотен последователей. Понимаешь ли ты, что делаешь?

В те дни процветала честность. И Маулингапутта сказал:

— Ты прав. Из своего опыта я не знаю, что есть ис­тина, но я могу спорить о чем угодно. Я изучил искус­ство спора.

Он был софист. Софист может спорить о чем угодно и за, и против — ему безразлично.

В Греции до Сократа не было настоящей фило­софии — была софистика. Повсюду ходили учителя и учили людей, как вести спор. Не важно, из-за чего велся спор, не важно, прав ты или не прав, — важно, чтобы твои аргументы оказались весомее аргументов противника. Сократ изменил систему западной фило­софии. Он сказал, что все это — полная чушь. Уметь вести спор не значит обладать истиной. Кто-то другой обладает истиной... и может оказаться, что этот че­ловек не в состоянии высказать ее. Ему и в голову не приходило спорить об истине. Возможно, он даже не может облечь свое знание в слова.

Будда сказал Маулингапутте:

— Если ты действительно ищешь истину, садись рядом со мной. И просиди так два года, словно тебя ничего не интересует, — никаких вопросов, никаких разговоров, — через два года я напомню тебе, что вре­мя пришло и ты можешь вызвать меня на спор.

В этот момент Махакашьяпа, тридцать лет проси­девший рядом с Буддой, захохотал. Десять тысяч мона­хов, собравшихся там, не могли поверить своим ушам. Этот человек никому никогда не сказал ни слова — даже Будде. Он никогда не приходил, чтобы коснуться стоп Будды или сказать ему «привет!». Он все время сидел поодаль, под своим деревом. Он монополизиро­вал это дерево, больше никто не мог сидеть под ним.

Что произошло, почему Махакашьяпа засмеялся так громко?

Маулингапутта удивился:

— В чем дело?

— Спроси его сам, — ответил Будда.

Махакашьяпа сказал:

— Все очень просто. Этот человек — Будда Гаутама — хочет подшутить над тобой. Он подшутил и надо мной, сказав, что я должен провести в молчании два года. Прошло уже тридцать лет, и у меня не возникло ни одного вопроса. Мое безмолвие стало более глубо­ким. Сейчас я знаю, кто я такой. Я познал высшую точ­ку собственного сознания. Нет, я не нашел ответа. Там вообще нет ни вопросов, ни ответов — лишь полное чистое безмолвие.

Так что если хочешь задать вопрос — задавай его сейчас. Все мы будем рады этому. Не нужно ждать два года. Среди нас много таких, кто пришел сюда с тем же намерением. Шарипутра и Моггалайан, а также другие большие философы пришли сюда с тем же желанием — поспорить... но этот барьер в два года... молчание очень опасно. Если ты хочешь о чем-то спросить, спраши­вай — сейчас самое время. Вот почему я засмеялся.

Маулингапутта преподнес в подарок Будде прекрас­ный цветок лотоса. Будда подозвал к себе Махакашьяпу и передал цветок ему. В дзэнской традиции это на­зывается «первой передачей». Ничего не было сказано, но все было услышано. Безмолвие Махакашьяпы и его детский смех достаточно сказали о том, что он обрел истину. Передача цветка лотоса Махакашьяпе — это вручение сертификата.

Махакашьяпа стал первым патриархом дзэнской традиции. После него было шесть других патриар­хов. Вновь и вновь от учителя к ученику передавался огонь — в безмолвии. Шестым патриархом стала жен­щина, и Бодхидхарма — ее ученик. Это были золотые дни, когда женщина, особенно на Востоке, считалась не ниже мужчины и могла стать учителем. Женщина передала свое знание Бодхидхарме и сказала ему: «Твоя задача — перейти через Гималаи и попасть в Китай».

Это было трудное задание. Во-первых, нужно было пройти пешком через Гималаи. Бедному Бодхидхарме, чтобы добраться до Китая, потребовалось три года. Еще одним величайшим препятствием было то, что он не знал китайского языка. Однако Бодхидхарма выпол­нил свою задачу. Со временем вокруг него собрались люди, которые действительно чувствовали жажду.

Бодхидхарма безмолвно сидел лицом к стене — вот и все, что он делал. Это продолжалось на протяжении девяти лет, и те, кто хотел, приходили и садились во­круг него. Люди просто сидели рядом с ним и ничего не говорили, ничего не спрашивали. Какая-то энергия пришла в движение. Что-то стало происходить с людь­ми. Стиль их жизни изменился. В их жизни появилась красота.

По прошествии четырнадцати лет Бодхидхарма по­кинул Китай и вновь исчез в Гималаях. Он был уже стар. Он не мог найти лучшего места, чтобы исчез­нуть, — полное безмолвие, вечный снег на вершинах гор, тысячи мест, где не ступала нога человека.

Прежде чем уйти, он созвал своих учеников и об­ратился к ним:

— Я ухожу, мой час наступил. Это тело больше не может носить меня в себе. Вскоре мое сознание рас­кроет крылья и улетит. Прежде чем это произойдет, я хочу уйти в Гималаи. Один из вас должен стать моим преемником. Но вам нужно пройти испытание. Я за­дам каждому из вас один и тот же вопрос. От ваших ответов будет зависеть, кто именно станет моим пре­емником.

— Какова суть моего прихода из Индии в Китай? — спросил Бодхидхарма.

Первый ученик ответил:

— Ты пришел сюда, чтобы распространить великое учение Будды Гаутамы.

— Ты прав, но не до конца, — ответил Бодхидхарма, — ты — моя кожа. Садись.

Затем он обратил взгляд на второго ученика, и тот ответил так:

— Твой приход в Китай знаменует революцию в глубине сущности — переход от бессознательного к осознанию.

Бодхидхарма сказал:

— Так лучше, но все же недостаточно. Садись!

Он взглянул, на следующего ученика, этот ученик ответил:

— Ты пришел учить тому, что не может быть ска­зано.

Бодхидхарма сказал:

— Твой ответ лучше двух предыдущих. Но сказав, что об этом ничего нельзя сказать, ты все же сказал кое-что. Садись. Первый получил мою кожу, второй получил мою плоть, ты получил мои кости.

Бодхидхарма посмотрел на четвертого ученика. Чет­вертый ученик подошел к учителю со слезами на глазах и, не сказав ни единого слова, поклонился ему и при­коснулся к его стопам. И тогда Бодхидхарма произнес:

— Ты получил мой костный мозг. Ты — избранный. Твои слезы сказали то, что не сказали бы никакие сло­ва. Твое исполненное признательности молчание ска­зало то, что не вместили бы никакие умные фразы.

Риндзай пришел вслед за другими патриархами. Так же как Бодхидхарму послали в Китай, Риндзай был по­слан в Японию. Задание Риндзая было столь же труд­ным. И так же как Махакашьяпе, так же как Бодхидхарме, ему удалось создать безмолвие, в котором люди обращали свой взор внутрь себя.

Это не лингвистическое послание.

Это — экзистенциальное послание.

Учитель создает определенную ситуацию, при­думывает определенный прием, благодаря которым ты — конечно, если ты уже обладаешь достаточной чувствительностью и восприимчивостью — можешь преобразиться. Такое преображение почти то же самое, что смерть и последующее воскрешение. Твоя прежняя личность исчезает. Твое истинное лицо проявляется.

Лицо, которым ты обладаешь сейчас, вовсе не твое лицо — оно дано тебе обществом, культурой, образо­ванием и родителями. Твоя личность — вовсе не твоя подлинная личность; твоя подлинная личность покры­та многослойной ложью, удобной для общества.

В присутствии учителя неподлинная личность по­просту отваливается; так опадают мертвые листья. Ты оказываешься совершенно голым — будто младенец. Все заимствованное знание исчезает, и ты становишь­ся невинным, как дитя. Такая невинность не нуждается ни в каких словах.

Вот что случилось с Маулингапуттой. Спустя два года он совершенно позабыл о времени. Эти два года были исполнены такого безмолвия... Вначале он вел счет дням. Затем позабыл о днях. Какое-то время мыс­ли проплывали в его мозгу... но сколько они могут там проплывать? Если твои мысли тебя не интересуют, если ты — зеркало, они проплывают как облака и ис­чезают, не оставив следа. По истечении двух лет Маулингапутта стал сама невинность — ни вопросов, ни ответов, ни желания спорить. Все части его личности, которые могли бы спрашивать и спорить, испарились в энергетическом поле будды.

И тогда Будда обратился к Маулингапутте:

— Ты не забыл? Два года миновали. Сейчас, если ты хочешь бросить мне вызов, если ты хочешь задать мне вопрос или обсудить что-нибудь, — не стесняйся. Я готов.

Маулингапутта, прикоснувшись к стопам Будды, сказал:

— Махакашьяпа был прав. Меня уже нет. Некому спорить с тобой. Меня уже нет. Некому спрашивать и некому выслушивать ответы. Эти два года пролетели так быстро. Кажется, лишь вчера я пришел сюда. Ты совершил чудо.

Будда сказал:

— Я ничего не сделал. Ты просто вошел в единый ритм с сердцем учителя. Ты постепенно таял и таял под лучами любви учителя. Я знал, двух лет достаточно, чтобы процесс завершился. Прости меня, что я заста­вил тебя столько ждать, но нет другого способа сопри­коснуться сердцами, соприкоснуться душами.

То же чудо Риндзай совершил в Японии. Заслуги Риндзая невозможно переоценить — в Японии дзэн до­стиг вершины своего развития. Семя цветка родилось в Индии, в Будде Гаутаме. Махакашьяпа пронес цветок через шесть поколений. Бодхидхарма, который принес этот цветок в Китай, был седьмым. Даже император вышел встречать Бодхидхарму — его слава опережала его. Но и император не мог понять путь дзэн.

Дзэн имеет свой путь, свой подход, которого нет ни в одной другой религиозной традиции. Дзэн — уника­лен, он — особая статья.

Император By проделал большой путь — от столи­цы Китая до самой границы, — чтобы встретить Бод­хидхарму. И он был ошарашен тем, что увидел: Бодхид­харма поставил одну туфлю себе на голову, а другую надел на ногу.

Император был утонченным и воспитанным чело­веком. У него при дворе было много высокообразо­ванных людей. А тут такое поведение... Он ничем не выразил своего отношения. Его даже не представили Бодхидхарме. Императору вообще не хотелось лицез­реть туфлю у того на голове.

Император... это был человек, построивший тысячи статуй Будды в Китае, человек, пригласивший тысячи индийских ученых, чтобы те вместе с китайскими книж­никами перевели буддийские тексты на китайский язык. Он очень много сделал — он обратил всю страну в буд­дизм. И монахи часто говорили ему: «Ты накопил много добродетели. Все эти добродетельные поступки... тебя ожидает огромная награда на том свете!»

Так вот, император спросил Бодхидхарму:

— Я совершил все эти поступки. Какая же награда меня ждет?

Бодхидхарма ответил:

— Ты — идиот! Ты прямиком отправишься в ад. Ты спрашиваешь о награде? Это свидетельствует о твоей алчности. Сама твоя мысль о том, чтобы что-то полу­чить, говорит, что в тебе нет мудрости.

Император был ошарашен. Весь его двор был оша­рашен. Но как выйти из этого положения? Бодхидхарма оказался вовсе не тем человеком, которого следовало приглашать в страну. Однако император решил не об­ращать внимания на оскорбительный тон Бодхидхармы и задать ему другой вопрос. Он начал говорить:

— Святейший... — но так и не смог окончить фразу.

— Ничто не свято, — ответил Бодхидхарма, — и ничто не несвято. Все пусто — чистая пустота. Эти разграничения, существующие в уме, на священное и нечестивое, святое и грешное, исчезают, когда ты по­гружаешься в глубокую медитацию. Все разграниче­ния перестают существовать. Потому не называй меня «святейший», я давно уже позабыл детский язык, в котором существуют такие слова, как «святое» и «не­честивое». Говори без обиняков.

Император сказал:

— Мой ум постоянно переполняют мысли. Я читал буддистские тексты, в них сказано, что, пока ты не из­бавишься от мыслей и не придешь к окончательному осознанию, тебе не постичь истины.

Ответ Бодхидхармы был совершенно неожидан­ным — он был непредсказуемым человеком, никто не мог знать заранее, что он скажет и как поступит. Бод­хидхарма ответил императору:

— Если проблема в этом, приходи ко мне завтра утром. Я не собираюсь жить в Китае. Я буду жить тут, в этом маленьком храме. Ты можешь прийти ко мне в три часа утра. Но приходи один — без свиты, без охра­ны, без оружия. Просто приходи, и я освобожу твой ум от всех мыслей. Я поселю безмолвие в твой ум.

Император не на шутку испугался. Этот человек по­казался ему чуть ли не сумасшедшим. Всю ночь он не спал. Взвешивал все «за» и «против»: «...этот человек явно ненормален — надел одну туфлю на голову, на­звал меня «идиотом»... у самого здоровенный посох, а мне сказал приходить безоружным. Он же способен на все — может ударить меня, может запустить в меня камнем...» — император все думал и думал.

При этом он чувствовал, что его тянет к Бодхидхарме: «Что бы он ни говорил, как бы он себя ни вел, он обладает огромной притягательной силой. Я, пожалуй, рискну».

В назначенное время он отправился в храм. Бодхид­харма уже ждал его. Он сказал императору:

— Все очень просто. Садись вот здесь. Я сяду на­против. Видишь мой посох. Если я почувствую, что какая-то мысль упорствует и не хочет оставить тебя, я ударю тебя посохом по голове. Твоя задача — просто наблюдать за своими мыслями, не вынося суждений. Просто будь наблюдателем.

Император подумал: «Наверное, я совершил ошиб­ку. Этот человек может ударить меня в любую мину­ту — ведь мой ум полон мыслей. Но мне придется сесть перед ним. Мой отказ будет выглядеть как трусливое бегство». И он уселся перед Бодхидхармой, чтобы на­блюдать за своими мыслями.

Наблюдать за мыслями — значит не выносить ни­каких суждений, не делать никаких выводов, ни с чем себя не отождествлять. Нужно просто сидеть и наблю­дать, как если бы ты наблюдал за толпой людей или за облаками в небе, — без всяких суждений. Твой ум — всего лишь экран. По нему плывут облака; ты просто наблюдаешь. Ты — наблюдатель. Все остальное — объ­ект наблюдения.

Солнце начало всходить, и аура императора изме­нилась. Всего за два часа в его голове не осталось ни одной мысли. Наблюдение — это огонь, который сжи­гает всю фальшь, всю шелуху на своем пути, — огонь, который ведет к истине. Бодхидхарма увидел, как из­менилось лицо императора, как оно осветилось вну­тренней красотой. Он хлопнул императора по плечу:

— Остались еще какие-то мысли?

Император упал на землю к ногам Бодхидхармы и воскликнул:

— Да, ты сделал это! Прошу тебя, не оставляй Китай. Все эти ученые, все эти монахи, все эти священники — скопище попугаев. Все они только говорят о том, что нужно наблюдать и быть свидетелем, но лишь ты дал мне это переживание. Не обучая меня наблюдению, ты сделал из меня наблюдателя. Мне больше ничего не нужно.

В тот миг, когда ты приходишь к наблюдению, ты обретаешь свою вечную сущность. Это — твое чистое сознание. Оно делает тебя буддой, и таков потенциал каждого из нас.

Риндзаю удалось преобразить сознание японцев. Он сделал больше, чем кто-либо иной. Он привнес в медитацию новые измерения. Невероятно, но он сумел все преобразовать в медитацию. Например, стрельбу из лука... Вряд ли кому-то придет в голову, что стрель­ба из лука может быть медитацией. Однако Риндзай считал, что всякое действие, если оно совершается с полным осознанием (если ты свидетель, а не просто исполнитель), становится медитацией.

Небольшая биографическая справка о Риндзае, ма­стере иррационального:

 

Риндзай, также известный как Линьцзи, осно­ватель одной из главных школ дзэн-буддизма, ро­дился в начале девятого века.

Став монахом еще в детстве, Риндзай, изучал сутры и тексты. Не найдя в них ответа, он ре­шил совершить паломничество и посетить двух великих мастеров — Обаку и Дайгу. Обретя про­светление, Риндзай стал священником в малень­ком храме, расположенном на берегу реки Ху-Тё.

 

Маниша спрашивает:

 

Наш любимый Мастер!

Риндзай прославился как мастер выкриков...

 

Его прием состоит в том... он использует крик, что­бы ты замолчал, — внезапный выкрик.

Ты спрашиваешь его о Боге, ты спрашиваешь его о небесах, ты спрашиваешь его о теологических пробле­мах, а учитель издает крик. Твой ум получает удар — подобно удару электрическим током. Какую-то се­кунду ты не существуешь. Существует лишь крик. На секунду ты останавливаешься, останавливается твой ум — в этом весь секрет медитации.

Многие мистики мира использовали звук, но они занимались этим не всерьез. Риндзай занялся этим очень глубоко. Его крик подобен шпаге — он вонзается в тебя, проникает в самый центр твоего существа.

Ну-ка попробуй! Выкрикни «Яаа-Хуу!» — твой ум исчезает. В «Яаа-Хуу!» нет никакого смысла, но крик отбрасывает тебя в самый твой центр. И прикоснув­шись к своему центру, ты хотя бы на секунду изменя­ешь свою жизнь.

Риндзай кричал на своих учеников, чтобы дать им первое представление об их центре. Ты одновременно являешься и периферией, и центром. Ты живешь на пе­риферии, крик отбрасывает тебя в центр. Оказавшись хоть раз в центре, ты замечаешь, что изменился весь мир. Твои глаза уже не те, что были прежде, — про­зрачность и ясность видения стали абсолютными. Ты видишь те же листья, те же розы, но краски стали яр­кими — твоя жизнь становится праздником, обрядом. Ты влюбляешься в танец.

Ученики, когда они поняли, что крик может помочь им достичь центра собственного существа... Это было странное зрелище — когда Риндзай стал собирать уче­ников на берегу реки. Ученики кричали в долине, и до­лина наполнялась эхом выкриков. За несколько миль было слышно, что ты приближаешься к месту, где си­дит Риндзай. Дело не в том, что он кричал. Дело в том, что он отбрасывал тебя криком к твоему центру.

Существует множество способов отбросить тебя к центру. Каждый из них ценен, ведь центр — это един­ственная важная часть, которая в тебе есть. Все осталь­ное рано или поздно умрет.

Сегодня в аудитории сидит профессор Барке. Он про­делал огромную работу, переведя Руми. Профессор пере­вел слова Руми настолько точно, как мог. Однако я ду­маю, он не знает, что все усилия Руми были направлены на то, чтобы достичь центра. Вращаясь на протяжении нескольких часов, ты почувствуешь: что-то в тебе остает­ся неподвижным. Эта неподвижная часть и есть ты. Твое тело вращается, но твое сознание — столб света.

Руми обрел просветление, вращаясь беспрерывно на протяжении тридцати шести часов. Люди думали, что он сошел с ума. И по сегодняшний день небольшая группа его последователей продолжает практиковать это. Их прозвали вращающимися дервишами. Суть все га же: вращаясь, твое тело превращается в циклон. Цен­тром этого циклона становится твое созерцательное «я». Все движется вокруг, центр остается неподвижным. По­знать этот неподвижный центр — значит обрести ключ, открывающий дверь ко всем тайнам жизни.

Риндзай ничего не знал о Руми, так же как и Руми ничего не знал о Риндзае. Но оба преследовали одну цель — привести тебя к центру. По мере того как твое сознание становится все более глубоким, по мере того как твой путь к центру становится все более легким (как если бы ты выходил из дома и потом возвращался обратно), ты становишься буддой.

Затем постепенно центр начинает изменять твою пе­риферию. Ты не можешь быть жестоким, ты не можешь быть разрушителем; ты можешь быть любовью. Нет, не любить — быть любовью. Тогда ты — безмолвие, тогда ты — истина, твое старое «я» исчезло. «Я» было пери­ферией циклона. Его уже нет — остался лишь центр.

Метод Риндзая проще, чем метод Руми. Далеко не все могут вращаться на протяжении многих часов. Крик — куда проще. Каждый может кричать, и каждый может кричать от всей души, и такой крик будет весьма действенным средством. Тебе потребуется много ча­сов, чтобы, вращаясь, добраться до центра. Закричав, ты можешь оказаться в центре в ту же секунду.

Но вернемся...

 

Риндзай прославился как мастер выкриков.

Однажды монах спросил Риндзая:

— Что ты скажешь об основном принципе будда-дхармы?

Он спрашивает о чем-то важном — об основном принципе буддизма.

Риндзай закричал. Монах поклонился.

— Как ты думаешь, это хороший крик? — спросил Риндзай.

Монах ответил:

— Вор в траве потерпел полное поражение.

— В чем ты усматриваешь оскорбление? — спросил Риндзай.

Монах ответил:

— В другой раз это не будет прощено.

Риндзай вновь закричал.

 

Первый крик Риндзая был что надо. Монах покло­нился, потому что он испытал огромное облегчение, сдвинувшись с периферии в центр. Но Риндзай был недоверчив. Поскольку все в мире рано или поздно становится традицией, крики Риндзая и поклоны в от­вет на них также превратились в традицию. Кланяясь, ученик показывал, что крик достиг его центра. Это ста­ло традицией.

Очень плохо, когда что-то становится традицией, ритуалом, привычкой и теряет значение. Поклон мог оказаться истинным ответом, но мог быть и просто ма­невром. Вот почему Риндзай спросил:

 

— Как ты думаешь, это хороший крик?

Монах ответил:

— Вор в траве потерпел полное поражение.

Что он имел в виду? Монах говорит: «Ты потерпел неудачу. Выстрел не попал в цель».

Монах ответил:

— Вор в траве потерпел полное поражение.

— В чем ты усматриваешь оскорбление? — спросил Риндзай.

Монах ответил:

— В другой раз это не будет прощено.

 

Монах говорит: «Выстрел не попал в цель». Он не говорит, что второй выстрел в него не будет прощен; он говорит: «Твой промах не будет прощен. — В дру­гой раз это не будет прощено. Хоть ты и промахнулся, не проник в мой центр, я простил тебя. Я поклонился, поскольку ты старался — старался изо всех сил. Но во второй раз это не будет прощено».

Каждый читающий эти строки может подумать, будто монах говорит: «Если ты закричишь во второй раз, я тебе этого не прощу». Но это вовсе не так, он говорит: «Во второй раз промах не будет прощен».

Риндзай вновь закричал. И тут история внезапно за­канчивается. После крика наступило безмолвие. Вто­рой крик удался. Монах молчит, Риндзай молчит.

Существует долгий постепенный путь к себе — как в йоге. Но приемы Риндзая очень просты, для них не тре­буется никакая предварительная система упражнений. Любой... не нужно обладать особым характером... плохой ты или хороший, святой или грешник, все равно. Важно достичь центра, потому что в центре ты не святой и не грешник. Ты можешь быть святым или грешником толь­ко на периферии; все определения — поверхностны.

Мне вспомнился великий последователь Будды, Нагарджуна. Он жил голым. Возможно, Нагарджуна — величайший логик, когда-либо живший на земле. Аристотель не может с ним сравниться, как, впрочем, и Шанкара. Аргументация Нагарджуны более изощрен­ная. Но он любил ходить нагишом (красавец!). Его уче­никами были даже цари и царицы. Однажды царица — ученица Нагарджуны — обратилась к нему:

— Не откажи мне в просьбе. Я хочу взять твою ми­ску для подаяний.

— О чем речь! — ответил он. — Конечно же, ты мо­жешь взять ее себе.

— Но это лишь половина моей просьбы, — про­должала царица. — У меня есть миска для подаяний, которую я приказала сделать для тебя. Свою миску ты отдашь мне — это будет для меня самый драгоценный дар. А ты примешь в дар от меня другую миску. Ты не сможешь мне в этом отказать.

— Но я еще не видел ее, — ответил Нагарджуна.

Царица сказала:

— Не важно, видел ты ее или не видел. Вопрос не в этом. Сначала дай мне слово, что ты не отвергнешь мой подарок.

— Хорошо, я обещаю не отказываться, — сказал Нагарджуна.

И царица поднесла ему миску из чистого золота, украшенную бриллиантами.

Нагарджуна сказал:

— Ты не совсем понимаешь ситуацию. Не важно, откажусь я от этой миски или приму ее от тебя. Я не смогу сохранить ее. Подумай: голый человек с золо­той миской, усеянной большущими бриллиантами! Да разве я смогу сохранить ее? Но раз я обещал, я приму твой дар.

За этой сценой наблюдал вор. И он пошел следом за Нагарджуной. Вор знал, что этот человек живет в за брошенном храме за городом и каждый раз, пообедав, засыпает. Это подходящее время, чтобы украсть миску. Все равно кто-нибудь да украдет...

Итак, вор спрятался за стеной храма возле окошка. Нагарджуна приготовил себе место для сна. Он пре­красно знал, что кто-то следит за ним. «Зачем пона­прасну мучить человека, заставляя его долго ждать? Я собираюсь лечь спать, так пусть же он заберет эту золотую миску. Лучше я сам отдам ее. Зачем вынуждать человека красть?» И Нагарджуна швырнул золотую миску в окно, за которым притаился вор.

Вор не мог поверить своему счастью. Какой стран­ный человек Нагарджуна! Вору захотелось прибли­зиться к этому человеку и сесть у его ног. И он спросил Нагарджуну через окно:

— Могу ли я войти?

Нагарджуна ответил:

— А как ты думаешь, зачем я швырнул миску че­рез окно? Чтобы ты вошел сюда! Так что давай заходи! Это — приглашение.

Вор ничего не понял, но его поразили слова этого человека.

Нагарджуна сказал:

— Я не хотел делать тебя вором, вот почему я швыр­нул миску в окно. Ты можешь забрать ее себе.

— Она такая дорогая, — ответил вор, — а ты — го­сподин над самим собой. Я тоже надеюсь, что однажды перестану быть вором и буду таким же господином над самим собой, как и ты.

Нагарджуна сказал:

— Зачем тянуть с этим? Секрет очень прост. Ты мо­жешь стать господином.

— Ты не понимаешь, — сказал вор, — я — вор, при­рожденный вор. Я не могу удержаться от соблазна.

Нагарджуна сказал:

— Это ничего не значит. Ты можешь оставаться во­ром. Я научу тебя одной простой медитации: что бы ты ни делал, где бы ты ни воровал (даже если будешь воровать во дворце), оставайся свидетелем своих дей­ствий. Я не хочу, чтобы ты перестал быть вором. Де­лай все что угодно, но делай это с полным осознанием. Будь свидетелем.

Вор сказал:

— Так просто! Я приходил ко многим святым, и все они говорили: «Вначале перестань воровать, иначе не сможешь стать религиозным человеком». Ты — пер­вый, кто не требует от меня бросить воровство.

Нагарджуна сказал:

— Те святые, к которым ты обращался, — вовсе не святые. Ни один святой не станет требовать, чтобы ты бросил воровать. Зачем? Воруй на здоровье! Но оста­вайся свидетелем.

На третий или на четвертый день вор пришел к Нагарджуне со словами:

— Ты очень умен. За эти дни у меня было столько возможностей что-нибудь украсть, но каждый раз, ког­да я собирался красть, мои руки опускались. Я наблю­дал за собой, и мне становилось стыдно, что я ворую, мои руки отказывались меня слушаться. За четыре дня я так ничего и не украл.

Нагарджуна ответил:

— Теперь это твоя проблема. Ты можешь выбирать: красть или наблюдать.

И этот человек сказал:

— Я начал уважать себя. Я не могу не наблюдать. Я пойду за тобой.

Наблюдение отбрасывает тебя к твоему центру. В центре ты — будда. Не важно, кто ты был на пери­ферии. Как только ты начинаешь жить в центре, цвет периферии изменяется. Периферия становится столь же чистой, как и ты в центре. Она становится столь же сострадательной, как и ты в центре. Она впитывает в себя аромат центра.

Истинная религия не учит морали. Мораль прихо­дит сама по себе. Истинная религия учит тебя жить в твоем собственном центре. Отсюда проистекает все добро, и зло становится невозможным. Речь не идет о выборе между добром и злом; ты хорош и так, без вся­кого выбора. Ты не должен становиться хорошим; ты просто не можешь быть иным.

В этом — чудо дзэн.

Дзэн означает наблюдение.

Эти выкрики просто отбрасывают тебя в центр. Узнав, что такое быть в центре, ты начинаешь понимать, что на периферии ты всегда нищий, тогда как в центре ты всегда император. А кто хочет быть нищим?

Религия — это алхимия, превращающая нищих в императоров.

Великий дзэнский поэт Иккю писал:

 

Безумец,

переворачиваю все вверх дном,

шатаюсь то там, то тут,

между борделями и пивными.

Найдется ли просветленный монах,

способный тягаться со мной

или хотя бы с одним моим словом?

Я рисую юг; я рисую север;

я рисую запад и восток.

 

Он говорит: «Люди считают меня безумцем...» Безумец, переворачиваю все вверх дном, шатаюсь то там, то тут, между борделями и пивными.

Подлинный будда не боится борделей и пивных. Те, кто боятся, — не свободны. Они — не преображенные существа.

 

Найдется ли просветленный монах, способный тя­гаться со мной?

 

Будда может приходить на базар совершенно сво­бодно. Те, кто отреклись от мира, — трусы, беглецы; они разрушили все религии мира. Все религии попали в руки трусов.

Подлинно религиозный человек — лев. Он настоль­ко центрирован в себе, что не боится находиться где угодно. Он уверен в своей чистоте, в своей вечности, в своей божественности. Он знает — если к нему при­дет вор, придется измениться вору; если к нему придет проститутка, придется измениться проститутке.

Наши так называемые святые боятся всего этого. Их страх указывает на их несвободу. Несвободный человек не может быть религиозным — он болен. Его болезнь требует лечения у психиатра.

 

Первый вопрос. Маниша спрашивает:

 

Наш любимый Мастер!

Наша любовь к музыке, поэзии, танцу, наша любовь к самой любви — не говорит ли все это о нашей потребности исчезнуть?

Тогда почему медитация — искусство исче­зать — не возникает сама по себе?

 

Маниша, музыка, поэзия, танец, любовь — лишь полдела. Ты исчезаешь на мгновение и тут же возвра­щаешься назад. Мгновение такое короткое...

Великий танцор Нижинский говорил: «Когда танец переходит в крещендо, меня больше нет. Есть только танец». Но это длится недолго. Затем ты возвращаешь­ся. Я считаю, что поэзия, музыка, танец, любовь — не более чем суррогат медитации. Все это хорошо, пре­красно, но это — не медитация. Медитация не прихо­дит к тебе сама собой, потому что в медитации ты дол­жен исчезнуть навсегда. Возврата нет, и это порождает страх.

Медитация есть смерть — смерть всего того, чем ты являешься сейчас. Безусловно, тебя ждет воскрешение, но воскреснет совершенно новое, неизвестное суще­ство, которое скрыто глубоко в тебе.

То же самое происходит в поэзии, музыке, танце, но недолго — лишь тот краткий миг, когда ты, отбросив свою личность, соприкасаешься с собственной инди­видуальностью. И поскольку это длится лишь краткий миг, ты не пугаешься; ты всегда возвращаешься назад.

В медитации ты умираешь и затем, воскреснув, ста­новишься совершенно иным человеком. Старая лич­ность бесследно исчезла. Тебе приходится начинать жизнь сначала. Ты должен изучить все заново — но­выми глазами, новым сердцем. Вот почему медитация внушает страх.

В Упанишадах сказано: учитель есть смерть. Но это неполное определение. Учитель есть смерть, но учитель также и возрождение, воскрешение. Учитель — не что иное, как медитация. Учитель дает тебе медитацию — ничего больше он просто не может для тебя сделать. Он дает тебе медитацию, чтобы ты умер и возродился.

Медитирующий может исполнить музыкальное произведение, и оно обретет совершенно иной смысл. Медитирующий может написать стихи, и его стихи будут выражать невыразимое. Медитирующий может делать все что угодно, во всех его творениях появится новая прелесть, новая красота, новое значение.

Музыка, поэзия, танец и любовь могут стать поме­хой для медитации в том случае, если ты остановишься на этом. Вначале приходит медитация и лишь затем — великая музыка и великая поэзия. Ты — просто пустая бамбуковая флейта. Вселенная поет песни через тебя, танцует танцы через тебя. Ты лишь адрес — почтовый ящик. Бытие выражает себя, а ты — лишь пустой бам­буковый стебель.

Медитация сделает тебя пустым бамбуковым сте­блем; что бы ни проходило сквозь тебя, твое пустое сердце будет принадлежать бытию.

И тогда бытие поет песни. Лишь немногие песни... Например, в