ГЛАВА I. ОБЗОР ОСНОВНЫХ ПРОБЛЕМ

Именной указатель

Предметный указатель

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ 1934 ГОДА

Мнение, согласно которому человек

в конце концов разрешает даже са-

мые неподатливые из своих проблем...

служит незначительным утешением

для знатока философии, ибо он все

же не сможет избавиться от опасения,

что философия никогда не продви-

нется так далеко, чтобы поставить

реальную проблему.

М. Шлик (1930)

Что же касается меня, то я при-

держиваюсь совершенно иного мне-

ния и утверждаю, что всякий раз,

когда сколько-нибудь долгое время

бушует спор, особенно в области

философии, в основании его никогда

не лежит проблема относительно

слов, а всегда действительная пробле-

ма, касающаяся вещей.

И. Кант (1786)

Ученый, занятый исследованиями, скажем, в области

физики, может прямо и непосредственно приступить к

разрешению стоящей перед ним проблемы. Он имеет

возможность сразу подойти к сердцевине всего дела, то

есть проникнуть в центр сформировавшейся концеп-

туальной^структуры, поскольку структура научных пред-

ставлений уже имеется в наличии до начала исследова-

ния, а вместе с ней дана и та или иная общепризнанная

K a r l R. P o p p e r. The Logic of Scientific Discovery. Basic

dooks, Ne\v York, Hutchinson & Co., Ltd., London 1980. Перевод

1. H. Брюшшкина (предисловия, гл. I, II, V, VI, VII) и А. Л. Ни- кифорова (гл. III, IV, X).

3-913 33

проблемная ситуация. Именно поэтому ученый может

оставить другим дело согласования своего вклада в ре-

шение данной проблемы с общей структурой научного

знания.

В ином положении находится философ. Он сталки-

вается не с какой-либо сформировавшейся концептуаль-

ной структурой, а скорее с тем, что напоминает груду

развалин (хотя вполне возможно, что под ними покоят-

ся сокровища). Он не может просто сослаться на то об-

стоятельство, что существует некоторая общепризнанная

проблемная ситуация, поскольку отсутствие ее в сфере

философии является, пожалуй, единственным общепри-

знанным фактом. На самом деле, в наше время в фило-

софских кругах то и дело всплывает вопрос: достигнет

ли вообще философия такого положения, когда она бу-

дет способна поставить подлинную проблему?

Тем не менее есть еще люди, которые считают, что

философия способна ставить подлинные проблемы о ве-

щах, и которые, следовательно, надеются поставить эти

проблемы на обсуждение и, наконец, покончить с теми

угнетающими монологами, которые ныне совершенно вы-

теснили философские дискуссии. И если при этом они не

считают для себя возможным принять ни одного из ныне

существующих убеждений, то единственно возможный

для них выход — это начать все заново, с самого начала.

Вена, осень 1934 года

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ

ГОДА

В предисловии к первому изданию книги, написан-

ному в 1934 году, я предпринял попытку объяснить —

правда, боюсь, недостаточно развернуто — мое отноше-

ние к господствовавшей тогда в философии ситуации, и

в особенности к лингвистической философии и школе

аналитиков языка тех времен. В этом новом предисловии

я попытаюсь разъяснить мое отношение к современной

философской ситуации и к двум основным современным

школам философов-аналитиков. Теперь, как и раньше,

философы, занимающиеся анализом языка, очень инте-

ресуют меня, и не только как оппоненты, но также и как

союзники, поскольку в наше время аналитическая фило-

софия, пожалуй, единственная философская школа, кото-

рая поддерживает традиции рационалистической фило-

софии.

Философы-аналитики полагают, что или вообще не

существует подлинных философских проблем, или что

философские проблемы, если таковые все же есть, яв-

ляются всего лишь проблемами лингвистического упо-

требления или значения слов. Я же, однако, считаю, что

имеется по крайней мере одна действительно философ-

ская проблема, которой интересуется любой мыслящий

человек. Это проблема космологии — проблема познания

мира, включая и нас самих (и наше знание) как часть

• этого мира. Вся наука, по моему мнению, есть космоло-

гия, и для меня значение философии, не в меньшей сте-

пени, чем науки, состоит исключительно в том вкладе,

который она вносит в ее разработку. Во всяком случае,

для меня и философия, и наука потеряли бы всякую при-

влекательность, если бы они перестали заниматься этим.

Конечно, анализ функций нашего языка является важной

частью этих исследований, но мнение, согласно которому

все наши проблемы трактуются только как лингвистиче-

ские головоломки, ошибочно.

Философы-аналитики полагают, что они используют

на практике некоторый метод, присущий только филосо-

фии. Я думаю, что они заблуждаются, и считаю верным

следующий тезис: философы столь же свободны в ис-

пользовании любого метода поиска истины, как и все

другие люди. Нет метода, специфичного только для фи-

лософии.

Второй тезис, который я хотел бы провозгласить, та-

ков: центральной проблемой эпистемологии всегда была

и до сих пор остается проблема роста знания. Наилуч-

ший же способ изучения роста знания — это изучение

роста научного знания.

При этом я не думаю, чтобы изучение роста знания

можно было заменить изучением использования языка

или исследованием языковых систем.

И все же я готов признать, что существует некоторый

метод, который мог бы быть определен как «единствен-

ный ^метод философии». Однако он характерен не для

одной только философии. Это скорее единый метод лю-

бой рациональной дискуссии, следовательно, он присущ

естественным наукам не в меньшей степени, чем филосо-

фии. Метод, который я имею в виду, заключается в яс-

Я«3«

ной, четкой формулировке обсуждаемой проблемы и

критическом исследовании различных ее решений.

Я выделил слова «рациональная дискуссия» и «крити-

ческое» с целью подчеркнуть, что я отождествляю рацио-

нальную установку с критической. Суть такого отожде-

ствления состоит в том, что, какое бы решение некото-

рой проблемы мы ни предлагали, мы сразу же самым

серьезным образом должны стараться опровергнуть это

решение, а не защищать его. Немногие из нас, к сожа-

лению, следуют этому предписанию. К счастью, если мы

сами не занимаемся критикой наших рассуждений, то

критике подвергают нас другие. Однако их критика бу-

дет плодотворной только в том случае, если мы сформу-

лировали нашу проблему со всей возможной ясностью и

придали решению этой проблемы достаточно определен-

ную форму, в которой его можно критически обсуж-

дать.

Я не отрицаю того, что нечто, подобное так назы-

ваемому «логическому анализу», может играть некото-

рую роль в этом процессе уточнения и прояснения наших

проблем и выдвигаемых решений этих проблем. Я, конеч-

но, не утверждаю и того, что методы «логического и

лингвистического анализа» обязательно бесполезны. Мой

тезис скорее заключается в том, что эти методы являют-

ся далеко не единственными методами, которые философ

может с успехом использовать в своих исследованиях, и

что они ни в коем случае не являются специфическими

только для философии. Они не более характерны для

философии, чем для любого другого научного или ра-

ционального исследования.

В этом пункте меня, пожалуй, могут спросить: какие

же еще «методы» может использовать философ? Мой

ответ будет таков: хотя, по-видимому, и существует опре-

деленное число таких различных методов, перечислять

их нет никакой нужды. До тех пор пока перед фило-

софом (или любым другим человеком) стоит интерес-

ная проблема и он искренне пытается решить ее, без-

различно, какими методами он пользуется.

Среди многих методов, которые философ может ис-

пользовать— конечно, каждый раз в зависимости от

подлежащей разрешению проблемы, — один метод ка-

жется мне достойным особого упоминания. Это — не-

который вариант ныне совершенно немодного историче-

ского метода. Он состоит, попросту говоря, в выясне-

нии того, что же думали и говорили по поводу рас-

сматриваемой проблемы другие люди, почему они с ней

столкнулись, как формулировали ее, как пытались се

решить. Все это кажется мне существенным, поскольку

представляет собой часть общего метода рациональной

дискуссии. Если мы игнорируем то, что.люди думают

сейчас или думали в прошлом, то рациональная дискус-

сия должна иссякнуть, хотя каждый из нас может

вполне успешно продолжать разговаривать с самим со-

бой. Некоторые философы превратили в добродетель

манеру вести обсуждение в одиночестве. Возможно,

они просто не находят таких людей, с которыми можно

было бы поговорить об интересующем их предмете.

Я боюсь, что практика философствования в такой весь-

ма своеобразной манере может оказаться симптомом

упадка рациональной дискуссии. Без сомнения, бог, как

правило, разговаривает только сам с собой, потому что

у него нет никого, с кем стоило бы поговорить. Но

философ должен сознавать, что он нисколько не более

богоподобен, чем любой другой человек.

Широко распространенное убеждение в том, что так

называемый «лингвистический анализ» является истин-

ным методом философии, имеет несколько интересных

исторических причин.

Одна из таких причин коренится в совершенно вер-

ном мнении о том, что логические парадоксы типа па-

радокса лжеца («Я сейчас лгу») или парадоксов, обна-

руженных Расселом, Ришаром и другими, требуют для

своего решения метода лингвистического анализа с его

известным разделением лингвистических выражений на

выражения, обладающие значением (или «правильно

построенные»), и на бессмысленные выражения. Это

верное мнение было соединено с ложной верой в то,

что традиционные проблемы философии возникают из

попыток решить философские парадоксы, структура ко-

торых аналогична структуре логических парадоксов.

На этой основе утверждается, что различение между

осмысленным и бессмысленным должно иметь главную

ценность для философии. Ошибочность этого убежде-

ния продемонстрировать не так уж трудно. Для этого

достаточно обратиться к помощи логического анализа.

Последний без труда покажет нам, что некоторого рода

рефлексивность или самонаправленность, характерные

для всех логических парадоксов, совершенно отсут-

ствуют во всех так называемых философских парадок-

сах, даже в кантонских антиномиях.

Основной же причиной превознесения метода линг-

вистического анализа, по-видимому, является следую-

щая. Пришло время, когда многие философы почув-

ствовали, что «новый метод идей», предложенный Лок-

ком, Беркли и Юмом, то есть психологический, или,

скорее, псевдопсихологический, метод анализа наших

идей и их чувственного происхождения, следует заме-

нить более «объективным» методом, менее связанным с

генетическими факторами. Эти философы решили, что

вместо «идей», «образов» и «понятий» следует анализи-

ровать слова, их значения и способы использования,

вместо «мыслей», «мнений» и «взглядов» — суждения,

высказывания и предложения. Я готов признать, что

эта замена локковского «нового метода идей» на «но-

вый метод слов» была несомненным прогрессом и она

в свое время была настоятельно необходимой.

Вполне понятно, что многие философы, видевшие в

свое время в «новом методе идей» единственный истин-

ный метод философии, могли при этом прийти к убеж-

дению, что единственным истинным методом философии

является теперь «новый метод слов». Я решительно не

согласен с этим сомнительным убеждением. Приведу

по его поводу только два критических замечания. Преж-

де всего, «новый метод идей» никогда не считался глав-

ным методом философии, не говоря уже о том, чтобы

быть ее единственным истинным методом. Даже Локк

ввел его только как метод для рассмотрения некоторых

предварительных вопросов (предваряющих изложение

науки этики), а Беркли и Юм использовали его в основ-

ном как орудие для ниспровержения взглядов своих

противников. Их интерпретация мира — мира людей и

вещей, — которую они хотели сообщить нам, никогда

не основывалась на этом методе. Он не был основа-

нием религиозных взглядов Беркли или политических

теорий Юма (хотя в работах последнего он и исполь-

зовался для обоснования детерминизма).

Самое же серьезное мое возражение против убеж-

дения в том, что «новый метод идей» или «новый метод

слов» являются главными методами эпистемологии —

а может быть, по мнению некоторых, и всей филосо-

фии,— заключается в следующем.

К проблематике эпистемологии можно подходить с

двух сторон: (1) как к проблемам обычного, или обы-

денного, знания или (2) как к проблемам научного зна-

ния. Философы, тяготеющие к первому подходу, совер-

шенно верно считают, что научное знание не может

быть ни чем иным, как расширением обыденного зна-

ния. Однако они при этом ошибочно считают, что из

двух указанных видов знания легче анализировать

обыденное знание. Таким образом, эти философы стали

заменять «новый метод идей» анализом обыденного

языка, то есть языка, в котором формулируется обы-

денное знание. Они заменяют анализ зрения, восприя-

тия, познания, убеждения анализом фраз: «Я вижу»,

«Я воспринимаю», «Я знаю», «Я считаю», «Я утверж-

даю, что это вероятно», или анализом, например, слова

«возможно».

Тем, кто признает правомерность такого подхода к

теории познания, я отвечу следующим образом. Хотя я

согласен с трактовкой научного знания как расшире-

ния обычного, или обыденного, знания, я считаю, что

самые важные и наиболее волнующие проблемы эписте-

мологии должны остаться совершенно незамеченными

теми, кто ограничивает себя только анализом обычного,

или обыденного, знания или анализом способов его вы-

ражения в обыденном языке.

В этой связи я хочу назвать одну из проблем такого

рода, а именно проблему роста нашего знания. Неболь-

шого размышления достаточно для того, чтобы понять,

что большинство вопросов, связанных с ростом нашего

знания, с необходимостью выходят за рамки любого

исследования, ограниченного рассмотрением обыденно-

го знания как противоположного знанию научному.

Наиболее важный способ роста обыденного знания за-

ключается именно в превращении его в научное зна-

ние. И кроме того, ясно, что рост научного знания яв-

ляется самым важным и интересным примером роста знания.

При рассмотрении этого вопроса следует помнить,

что почти все проблемы традиционной эпистемологии

связаны с проблемой роста знания. Я склонен заявить

даже нечто большее: от Платона до Декарта, Лейбни-

ца, Канта, Дюгема и Пуанкаре, от Бэкона, Гоббса и

Локка до Юма, Милля и Рассела развитие теории по-

знания вдохновлялось надеждой на то, что она помо-

жет нам не только узнать нечто о знании, но и сделать

Ао

определенный вклад в прогресс знания, то есть в про-

гресс научного знания. (Единственное возможное ис-

ключение из этого правила среди великих философов,

которое я могу себе представить, — это Беркли.) Боль-

шинство философов, которые считают, что характерным

для философии методом является анализ обыденного

языка, по-видимому, потеряли этот замечательный опти-

мизм, который в свое время вдохновлял рационалисти-

ческую традицию в философии. Их позицией, как мне

кажется, стало смирение, если не отчаяние. Они не

только оставляют прогресс знания на долю ученых, но

и философию определяют таким образом, что она, по

определению, лишена возможности внести какой-либо

вклад в наше познание мира. Самокалечение, которого,

к удивлению, требует такое, казалось бы, убедительное

определение философии, не вызывает во мне никакой

симпатии. Нет вообще такой вещи, как некая сущность

философии, которую можно было бы выделить и отлить

в некотором определении. Определение слова «филосо-

фия» может иметь только характер конвенции или со-

глашения. Во всяком случае, я не вижу никакой пользы

в произвольном закреплении за словом «философия»

такого смысла, который заранее мог бы отбить у начи-

нающего философа вкус к попыткам внести свой вклад

как философа в прогресс нашего познания окружающе-

го мира.

К тому же мне кажется довольно парадоксальным

то, что философы, гордящиеся своей узкой специализа-

цией в сфере изучения обыденного языка, тем не менее

считают свое знакомство с космологией достаточно

основательным, чтобы судить о различиях философии

и космологии и прийти к заключению о том, что фило-

софия по существу своему не может внести в космо-

логию никакого вклада. Они, безусловно, ошибаются.

Совершенно очевидно, что чисто метафизические —

следовательно, философские — идеи имели вели-

чайшее влияние на развитие космологии. От Фа-

леса до Эйнштейна, от античного атомизма

до декартовских рассуждений о природе материи, от

мыслей Гильберта и Ньютона, Лейбница и Бошковича

по поводу природы сил до рассуждений Фарадея и

Эйнштейна относительно полей сил — во всех этих слу-

чаях направление движения указывали метафизические

идеи.

Таковы вкратце причины, побуждающие меня счи-

тать, что даже внутри самой эпистемологии рассмот-

ренный первый подход, то есть анализ знания по-

средством анализа обыденного языка, слишком узок

и не в силах охватить ее наиболее интересные проб-

лемы.

Однако я далек от того, чтобы соглашаться и со

всеми теми философами, которые придерживаются ино-

го подхода к эпистемологии·—подхода, обращающего-

ся к анализу научного знания. Чтобы как можно проще

разъяснить то, в чем я согласен с ними и в чем расхо-

жусь, я разделю философов, использующих этот вто-

рой подход, на две группы — так сказать, козлищ и

овец.

Первая группа состоит из тех философов, которые

поставили своей целью изучение «языка науки» и в ка-

честве философского метода используют построение

искусственных модельных языков, иначе говоря, по-

строение таких языков, которые, по их мнению, могли

бы служить моделями «языка науки».

Вторая группа не ограничивает себя изучением язы-

ка науки или какого-либо другого языка и не имеет ка-

кого-нибудь предпочтительного философского метода.

Сторонники такого подхода используют в философии

самые разнообразные методы, поскольку перед ними

стоят весьма различные проблемы, которые они хотят

решить. Они приветствуют любой метод, если только

они убеждены, что он может помочь более четко по-

ставить интересующие их проблемы или выработать

какое-либо их решение, сколь бы предварительный ха-

рактер оно ни носило.

Вначале я обращусь к рассмотрению взглядов тех

философов, метод которых заключается в построении

искусственных моделей языка науки. С исторической

точки зрения они так же, как и сторонники анализа

обыденного языка, отталкиваются от «нового метода

идей», заменяя (псевдо-) психологический метод старо-

го «нового метода» лингвистическим анализом. По всей

вероятности, духовное удовлетворение, порождаемое

надеждой на достижение знания, которое было бы «точ-

ным», «ясным» и «формализованным», заставило их

выбрать в качестве объекта лингвистического анализа

не обыденный язык, а «язык науки». К несчастью, од-

нако, «языка науки» как особого объекта, по всей ви-

димости, вообще не существует. Поэтому для них воз-

никла необходимость построить такой язык. Построе-

ние же полноценной работающей модели языка науки —

модели, в которой мы могли бы оперировать с реаль-

ной наукой типа физики, — на практике оказалось не-

сколько затруднительным, и по этой причине эти фи-

лософы были вынуждены заниматься построением слож-

ных работающих моделей в миниатюре — громоздких

систем, состоящих из мелких деталей.

По-моему, эта группа философов из двух зол выби-

рает большее. Концентрируясь на своем методе по-

строения миниатюрных модельных языков, они прохо-

дят мимо наиболее волнующих проблем теории позна-

ния, в частности тех проблем, которые связаны с про-

грессом знания. Изощренность инструментов не имеет

прямого отношения к их эффективности, и практически

ни одна сколько-нибудь интересная научная теория не

может быть выражена в этих громоздких детализиро-

ванных системах. Эти модельные языки не имеют ни-

какого отношения ни к науке, ни к обыденному знанию

здравого смысла.

Действительно, модели «языка науки», конструируе-

мые такими философами, не имеют ничего общего с

языком современной науки. Это можно показать на

примере трех наиболее известных модельных языков*.

В первом из этих языков нет даже средств для выра-

жения тождества. Следовательно, в нем нельзя выра-

зить равенство и, таким образом, он не содержит даже

самой элементарной арифметики. Второй модельный

язык работает только до тех пор, пока мы не добавляем

к нему средства для доказательства обычных теорем

арифметики, к примеру евклидовой теоремы о несуще-

ствовании самого большого простого числа или даже

простейшего принципа, согласно которому для каждого

числа имеется следующее за ним число. В третьем мо-

дельном языке — наиболее разработанном и более все-

го известном — опять-таки не удается выразить матема-

тику. К тому же, что еще более интересно, в нем невы-

разимы никакие измеряемые свойства. По этим и мно-

* Первые два языка представляют собой языки гемпелевской

теории подтверждения и теории моделей, построенной Дж. Кемени,

а третьим языком является карнаповская языковая система. —·

Прим. перев.

гим другим причинам данные три модельных языка

слишком бедны для того, чтобы найти применение в

какой-либо науке. И они, конечно, существенно беднее

обыденных языков, даже наиболее простых.

Указанные ограничения рассматриваемых модельных

языков препятствуют тому, чтобы эти языки просто

могли бы использоваться для построения решения

тех проблем, которые имеются в виду их создателями.

Это утверждение легко доказать, и частично оно было

доказано самими авторами этих языков. Тем не менее

все их авторы, по-видимому, претендуют на две вещи:

(а) на возможность при помощи разрабатываемых ими

методов так или иначе решать проблемы теории науч-

ного познания, то есть на их применимость к науке

(тогда как фактически они применимы с удовлетвори-

тельной точностью только к рассуждениям весьма при-

митивного типа), и (Ь) на «точность» и «ясность» этих

методов. Очевидно, что обе эти претензии не могут

быть удовлетворены.

Таким образом, метод построения искусственных мо-

дельных языков не в силах решить проблемы, связан-

ные с ростом нашего знания. Предоставляемые ям воз-

можности весьма ограничены, даже по сравнению с

методом анализа обыденных языков, так как такие мо-

дельные языки явно беднее обыденных языков. Имен-

но вследствие своей бедности в рамках таких языков

можно построить только самую грубую и в наибольшей

степени вводящую в заблуждение модель роста зна-

ния — модель простого накопления груды высказываний

наблюдения.

Обратимся теперь к взглядам последней из назван--

ных групп эпистемологов. В эту группу входят те фи-

лософы, которые не связывают себя заранее каким-ли-

бо особым философским методом и в своих эпистемоло-

гических исследованиях проводят анализ научных про-

блем, теорий и процедур и, что самое важное, научных

дискуссий. Эта группа в качестве своих предшественни-

ков может перечислить почти всех великих философов

Запада. (Она может вести свою родословную в том

числе даже и от Беркли, несмотря на то, что он в своих

самых глубоких замыслах был противником идеи ра-

ционального научного познания и боялся его прогрес-

са.) Наиболее крупными представителями этого на-

правления в течение двух последних веков были Кант,

Уэвелл, Милль, Пирс, Дюгем, Пуанкаре, Мейерсон,

Рассел и, по крайней мере на некоторых этапах своего

творчества, Уайтхед. Большинство мыслителей, при-

надлежащих к этой группе, могли бы согласиться с

тем, что научное знание является результатом роста

обыденного знания. Однако каждый из них приходил к

выводу, что научное знание изучать значительно легче,

чем обыденное знание, поскольку научное знание есть

как бы ясно выраженное обыденное знание. Основные

проблемы, связанные с природой научного знания, яв-

ляются расширениями проблем, относящихся к обыден-

ному знанию. Так, в области научного знания юмов-

ская проблема «разумной веры» заменяется проблемой

разумных оснований для принятия или отбрасывания

научных теорий. И поскольку мы располагаем множе-

ством подробных свидетельств о дискуссиях по поводу

того, следует ли принять или, наоборот, нужно отбро-

сить некоторую теорию, например теорию Ньютона,

Максвелла или Эйнштейна, постольку мы можем взгля-

нуть на эти дискуссии как бы через микроскоп, что и

позволяет нам детально и объективно изучать некото-

рые из наиболее важных моментов проблемы «разумной

веры».

При таком подходе к проблемам эпистемологии (как

и при двух ранее упомянутых подходах) легко изба-

виться от псевдопсихологического, или «субъективного»,

метода, присущего «новому методу идей», который ис-

пользовался еще Кантом. Данный подход предполагает

анализ научных дискуссий и научных проблемных си-

туаций. Таким образом, в рамках этого подхода появ-

ляется возможность понимания истории развития науч-

ной мысли.

До сих пор я пытался показать, что наиболее важ-

ные проблемы всей традиционной эпистемологии — про-

блемы, связанные с ростом знания, — выходят за рамки

двух стандартных методов лингвистического анализа и

требуют анализа научного знания. Однако менее всего я

хотел бы защищать другую догму. Сегодня, даже анализ

науки — «философия науки» — угрожает стать модой,

специализацией. Философу не следует быть узким спе-

циалистом. Что касается меня, то я интересуюсь наукой

и философией только потому, что хочу нечто узнать о

загадке мира, в котором мы живем, и о загадке челове-

ческого знания об этом мире. И я верю, что только воз-

рождение интереса к этим загадкам может спасти на-

уки и философию от узкой специализации и от обску-

рантистской веры в особую компетентность эксперта, в

его личные знания и авторитет, то есть той самой веры,

которая столь удачно сочетается с нашим «пострацио-

налистическим» и «посткритическим» веком, с гордостью

посвятившим себя разрушению традиции рациональной

философии и даже самого рационального мышления.

Пеня, Бэкингемшир, весна 1958 года

Ч а с т ь I. ВВЕДЕНИЕ В ЛОГИКУ НАУКИ

ГЛАВА I. ОБЗОР ОСНОВНЫХ ПРОБЛЕМ

Ученый, как теоретик, так и экспериментатор, фор-

мулирует высказывания или системы высказываний и

проверяет их шаг за шагом. В области эмпирических

наук, в частности, ученый выдвигает гипотезы или си-

стемы теорий и проверяет их на опыте при помощи на-

блюдения и эксперимента.

Я полагаю, что задачей логики научного исследова-

ния, или, иначе говоря, логики познания, является ло-

гический анализ этой процедуры, то есть анализ метода

эмпирических наук.

Что же это такое — «методы эмпирических наук»?

И что вообще мы называем «эмпирической наукой»?

/. Проблема индукции

Согласно широко распространенному взгляду, про-

тив которого я выступаю в настоящей книге, для эмпи-

рических наук характерно использование так называе-

мых «индуктивных методов». Если придерживаться это-

го взгляда, то логику научного исследования придется

отождествить с индуктивной логикой, то есть с логиче-

ским анализом индуктивных методов.

Вывод обычно называется «индуктивным», если он

направлен от сингулярных высказываний (иногда на-

зываемых также «частными высказываниями») типа от-

четов о результатах наблюдений или экспериментов к

универсальным высказываниям типа гипотез или

теорий.

С логической точки зрения далеко не очевидна

оправданность наших действий по выведению универ-

сальных высказываний из сингулярных, независимо от

числа последних, поскольку любое заключение, выве-

денное таким образом, всегда может оказаться ложным.

Сколько бы примеров появления белых лебедей мы ни

наблюдали, все это не оправдывает заключения: «Все

лебеди белые».

Вопрос об оправданности индуктивных выводов,

или, иначе говоря, о тех условиях, при котор'ых такие

выводы оправданны, известен под названием «проблема

индукции».

Проблему индукции можно также сформулировать

в виде вопроса о верности или истинности универсаль-

ных высказываний, основывающихся на опыте, — гипотез

и теоретических систем в эмпирических науках. Многие

люди убеждены, что истинность таких универсальных

высказываний «известна из опыта». Однако ясно, что

описание любого опыта — наблюдения или результата

эксперимента — может быть выражено только сингу-

лярным высказыванием и ни в коем случае не является

универсальным высказыванием. Соответственно когда о

некотором универсальном высказывании говорят, что

истинность его известна нам из опыта, то при этом

обычно подразумевают, что вопрос об истинности этого

универсального высказывания можно как-то свести к

вопросу об истинности сингулярных высказываний, ко-

торые признаются истинными на основании имеющего-

ся опыта. Иначе говоря, утверждается, что универсаль-

ные высказывания основываются на индуктивных выво-

дах. Поэтому когда мы спрашиваем, истинны ли изве-

стные нам законы природы, то это просто иная форму-

лировка вопроса о логической оправданности индуктив-

ных выводов.

Если мы стремимся найти способы оправдания ин-

дуктивных выводов, то прежде всего нам следует уста-

новить принцип индукции. Такой принцип должен иметь

вид высказывания, с помощью которого мы могли бы

представить индуктивные выводы в логически прием-

лемой форме. В глазах сторонников индуктивной логики

для научного метода нет ничего важнее, чем принцип

индукции. «...Этот принцип, — заявляет Рейхенбах, — -

определяет истинность научных теорий. Устранение его

из науки означало бы не более и не менее как лише-

ние науки ее способности различать истинность и лож-

ность ее теорий. Без него наука, очевидно, более не

мела бы права говорить об отличии своих теорий от

причудливых и произвольных созданий поэгического

ума» [74, с. 186]'.

Вместе с тем принцип индукции не может иметь ха-

рактер чисто логической истины типа тавтологии или

аналитического высказывания. Действительно, если бы

существовало нечто вроде чисто логического принципа

индукции, то не было бы никакой проблемы индукции,

поскольку в этом случае все индуктивные выводы следо-

вало бы рассматривать как чисто логические, тавтоло-

гические преобразования, аналогичные выводам дедук-

тивной логики. Таким образом, принцип индукции дол-

жен быть синтетическим высказыванием, то есть выска-

зыванием, отрицание которого не является самопроти-

воречивым, а напротив, оно логически возможно. В этой

связи и возникает вопрос о том, почему мы вообще

должны принимать этот принцип и каким образом, ис-

ходя из рациональных оснований, можно оправдать это

принятие.

Приверженцы индуктивной логики стремятся за-

явить вместе с Рейхенбахом, что «принцип индукции

безоговорочно принимается всей наукой и что в повсе-

дневной жизни никто всерьез не выражает сомнений в

этом принципе» [74, с. 67]. И все же, даже предпола-

гая, что приведенное утверждение верно — хотя, конеч-

но, и «вся наука» может ошибаться, — я заявляю, что

принцип индукции совершенно излишен и, кроме того,

он неизбежно ведет к логическим противоречиям.

То, что такие противоречия возникают в связи с

принципом индукции, совершенно отчетливо показано

Юмом*2. Юм также обнаружил, что устранение этих

противоречий, если оно вообще возможно, сталкивает-

ся с серьезными трудностями. Действительно, принцип

индукции должен быть универсальным высказыванием.

Поэтому при любых попытках вывести его истинность

из опыта вновь в полном объеме возникнут те же самые

проблемы, для решения которых этот принцип был

введен. Таким образом, для того чтобы оправдать прин-

1 Ср. также предпоследний абзац главы о Юме книги Рассела

«История западной философии» [83, с. 691-—692]. (Во всех ссылках

на источник страницы приводятся по русскому переводу, если он

указан в списке литературы — Прим. ред.]

*2 Наиболее выразительные места из юмовской критики индук-

ции см. в [36, с. 186, 189, 244, 799]. (Звездочка означает новые

примечания в изданиях начиная с 1959 г. и новый текст в примеча-

ниях. — Прим, ред.)

цип индукции, нам необходимо применять индуктивные

выводы, для оправдания этих последних приходится

вводить индуктивный принцип более высокого порядка,

и так далее в том же духе. Следовательно, попытка

обосновать принцип индукции, исходя из опыта, с не-

обходимостью терпит крушение, поскольку она неизбеж-

но приводит к бесконечному регрессу.

Кант попытался предложить свой способ преодоле-

ния этой трудности, утверждая, что принцип индукции

(который он сформулировал в виде «принципа универ-

сальной причинности») является «верным a priori». Од-

нако его изобретательная попытка построить априорное

оправдание синтетических высказываний, как мне ка-

жется, не была успешной.

С моей точки зрения, охарактеризованные трудности,

возникающие в индуктивной логике, непреодолимы.

То же самое можно сказать и относительно трудностей,

встающих в рамках широко распространенной ныне

теории, согласно которой индуктивный вывод, хотя он

и не является «строго достоверным», тем не менее мо-

жет приобретать некоторую степень «надежности» или

«вероятности». В этой теории индуктивные выводы яв-

ляются «вероятными выводами» (см. [44; 49; 77]).

«Мы описали, — заявляет Рейхенбах, — принцип индук-

ции как средство, с помощью которого наука распознает

истину. Точнее, мы должны были бы сказать, что он

служит для определения вероятности, ибо науке не дано

полностью обрести ни истины, ни ложности... нау